Бабушка Колямбы Надежда Петровна славилась в Масловке прежде всего несокрушимой добротой, а уж потом ростом под два метра и увесистым басом. Если она затевала блины, кружевные, да с припёком из лука и яйца, то угощала всю улицу. Если грибы солила, то угольными груздями и похожими на гигантские веснушки рыжиками хрустели не только соседи, но и их городская родня. А когда колдовала над облепиховым вареньем, от ароматов в радиусе десяти километров пчёлы сходили с ума. Жители деревеньки доставали с полок банки, не сомневаясь, что скоро раздастся команда: "Сергеевна (Пантелеевна, Ивановна, Митрич), приходи за варевом!" И приходили, и уплетали, и уволакивали с собой плоды кулинарного вдохновения этой могучей жительницы Масловки.
      И только с Колямбой Надежда Петровна вела себя воинственно. Не так-то просто было урезонить этого непоседу, чтобы в субботу предъявить его родителям с руками, ногами и головой!
      - Бабушка, - слышали мы за стенкой упрямый голос, - я хочу на речку, купаться!
      - А укропа не хочешь? В попу и пучком? - интересовалась Надежда Петровна. - Вечно суёшь пальцы в колёса!
      Чем громче она басила, тем холоднее была вода в речке, - вывели мы такую закономерность.
      Когда Колямба возвращался после своих походов по Масловке, крыша на доме едва не съезжала от гневного:
      - Явился-запылился! Легче ещё одного родить, чем этого отмыть!
      А дальше за стенкой жахали водяные струи, звенели тазы и вопли Колямбы.
      В общем и целом они ладили отлично. Но всё же душа Колямбы искала большей свободы. И для отстаивания своей независимости он выбрал грамотный подход. Колямба отродясь не писал "йош" вместо "ёж", не спрашивал: "Сколько сейчас времени?", а исключительно: "Скажите, пожалуйста, который час?" Бывают же такие счастливчики с врождённой грамотностью! Свой дар наш сосед доводил до блеска с помощью репетитора Сергея Прокофьевича, университетского преподавателя, - делал с ним упражнения для третьего класса и даже не морщился.
      Надежда Петровна если и допускала ошибки в речи, то только для придачи ей большей убедительности, так сказать, в воспитательных целях. Внук решил отстреливаться из бабушкиного ружья.
      Как-то Колямба завёл с ней речь о походе в лес.
      - Я же там гербарий для школы сделаю, - уговаривал он . - А может, и следы медведя срисую! Как же ты не поймёшь? Это так просто!
      - Просто - кукарекать с мОста! - парировала Надежда Петровна.
      - Не с мОста, а с мостА! - с укором заметил юный грамотей. - А раз ты ошиблась, твои слова не считаются!
      - Это устное народное творчество! - нашлась Надежда Петровна. - Там букву на ветер не выкинешь!
      И победила.
      Но от постоянного нервного напряжения её грамотность начала сдавать...
      Каждый день на соседской половине разгоралась война из-за "синей поганки" - шерстяной шапки, тесёмки которой надо было по-девчоночьи завязывать под подбородком. За что Колямба этот головной убор презирал. А бабушка не признавала синтетического шлема, которым снабдили Колямбу родители. Она считала, что он "пузырит" и плохо прикрывает уши. Надежда Петровна, бывший врач-ухогорлонос, не сомневалась, что это чревато отитом и гайморитом. И плакала тогда гимназия, а заодно и блестящая карьера Колямбы.
      Как-то раз Надежда Петровна вновь завела свою песню:
      - Одевай шапку! Одевай, убиться мне веником!
      - Ба-буш-ка! И снова двойка, - торжественно объявил внук-зануда и надул свои и без того пухлые щёки. - О-девают кого-то, а на себя - на-девают!
      - Ах ты балалайка, три струны! - возгремела Надежда Петровна, не зная чем крыть. - Какая разница: одевают - надевают, если на дворе минус двадцать!
      - А что, если плюс пять, тебя надо звать Надежда Петровна, а при минус двадцати и Одежда Петровна сойдёт? - съехидничал Колямба. Нахлобучил на голову "синию поганку", крепко-накрепко завязал тесёмки и, сообщив: - Сегодня я к ней прикоснулся в последний раз! - отбыл на прогулку.
      Через минуту в нашем окне показался торжествующий лик Надежды Петровны.
      - Вы слышали? Нет, вы слышали? Как он меня срезал! Одежда Петровна! - ликовала она. - Словорез! Буквопляс! Бес толковый!
      И тайными тропами помчалась в библиотеку за учебником русского языка. Так, знания освежить.
      Колямба с той поры выходил на прогулку только в шлеме. А если не терпелось отправиться в какой-нибудь опасный поход, обращался к бабушке: "Одежда Петровна", и та, пряча довольную улыбку, пасовала перед внуком.

Солнце на сковороде ласково ворковало, брызгало тонкими масляными лучами, исходило запахом молока и лука. Надежда Петровна позвала нас на яичницу из домашних яиц с яркими желтками. Солнце уже начало остывать, а завтрак всё не начинался. Колямба и Виталька не могли от ноутбука оторваться, в стрелялки резались.
      - Ну что ты будешь делать! - не выдержала Надежда Петровна. - Бух да бух! У меня голова уже раскололась, как у Терминатора под дубинкой Коннора! - Подумала немного и говорит: - Надо мальцов к лесу прибивать, не то маньяками сделаются. А кто виноват будет? Бабушка!
      - А ты нас к лесу гвоздями прибивать будешь? Как Иисуса? - Из дверей высунулась любопытная мордашка Колямбы и тут же исчезла. И вовремя. Потому что в её сторону тут же полетела увесистая мокрая тряпка, которой Надежда Петровна протирала стол.
      - Я тебе покажу Иисуса!
      - Какие проблемы? Завтра в лес и поедем! - предложил Юра.
      Мальчишки явились на утреннее построение с опущенными носами.
      - Что там в этом лесу делать? - бурчал невыспавшийся Колямба. - Ни грибов уже, ни ягод.
      - Вот если б с ружьём, - мечтательно подтягивал ему Виталька.
      - Там, Виталя, чудеса, там леший бродит! - с деланным восторгом пообещал Колямба. И с укором на бабушку посмотрел. Но Надежда Петровна невозмутимо накручивала шарфы на шатающихся под её натиском мальчишек и нахлобучивала им тёплые шапки до бровей. Холодно, начало ноября.
      - Чудеса там, чудеса, - приговаривала баском. - Добрым людям - чудеса, а недобрым - сучком в глаз!
      Загрузились в машину. Юра за рулём, рядом торжественно взгромоздилась Надежда Петровна, а мы с Колямбой и Виталькой на заднем сиденье сгруппировались. Едем. В багажнике валенки, бока греют пуховые рукавицы, сунутые в карманы про запас.
      Вот и лес потянулся вдоль дороги.
      Прилично отъехали. И вдруг…
      - Страус! Смотрите, страус! - запрыгал Колямба.
      - Страус! Страус эму! - завопил и Виталька, лупя себя по коленкам.
      Где, где? Впереди на обочине только большое гнездо, а из него змея голову тянет. Подъехали, а змея вдруг вздыбила коричневые крылья, распахнула как для объятий. Глянул из-под красной брови грозный глаз, блеснула тёмная изумрудная грудь - и птица полетела прочь. Нас из машины как ветром сдуло. Сверху что-то скрипнуло, будто кто крякнул, надсмехаясь.
      - Го-го-го! - в тон ему, не по-человечьи, расхохоталась Надежда Петровна. - Го-го-го! Ну этот городской, ладно, а ты-то, Виталя, не срами деревню! Глухаря за страуса принял!
      - А чего он тут расселся? - смутился Виталька. А глаза сияют: так и полетел бы за птицей.
      - Эй, орнитологи, смотри под ноги, - указала Надежда Петровна на гравий на дороге. - Глухарь клевал камушки. Они ему нужны пищу в желудке перетирать. Зимой она жёсткая: хвоя да почки берёзы.
      - А от камушков у него аппендицита не будет, как у меня? - забеспокоился Колямба.
      - Не будет. Глухарь - птица умная. Полезное только клюёт, не то что вы. На чипсы и не посмотрит!
      - Эх, ружьё бы сейчас… - опять затянул Виталька, шапку хозяйственным, мужицким движением поправил. - И суп сварили бы, и чучело сделали. Если в глаз попасть, вообще клёво.
      - Ну маньяки, маньяки и есть! - горестно хлопнула себя по бокам Надежда Петровна. - Один такой уже попал в глаз глухарю, да тот ему потом сам глаз выклевал.
      - Как так? Расскажи!
      - Вот приедем куда надо, и расскажу вам, нахальным маньякам, - буркнула она, залезая в машину.
      Через несколько минут мы уже съезжали в лес. Оставили машину и дальше пешком двинулись. Впереди Надежда Петровна. Пар от неё, как от коровушки в холодном хлеву. Колямба с Виталькой зайцами меж ёлок петляют, шишками кидаются. Мы с Юрой стараемся не отставать.
      В городе слякотно, грязно - лёг первый снег и растаял. А в лесу зима завивается. Значит, и мы - первые зимние люди. Хорошо оказаться в лесу, когда время года только сменилось: осень - зимой, зима - весной, весна - летом, лето - осенью. Смотришь кругом и будто впервые всё видишь. Будто никто ещё и не знает, что время другое наступило, а ты узнал это волшебство и сам помог ему совершиться. Это как по снежному полю первым пробежаться. Вот они - следы! И сразу понятно: ты есть на этой земле.
      Глотаем холодный, упругий воздух, точно яблоки грызём. Ёлки в нежной белой опушке. Оглядываются друг на друга, у кого лучше блестит. Придерживают нас за плечи, чтобы и мы полюбовались. Ёлочки стоят на белом полу. Снежный наст молоденький, тонкий. То травинки сухие, нежные его проколют, то высунутся чёрные поганки - словно какое-то чудище из-под земли корявые пальцы тянет, стараясь выбраться наверх, чтобы взглянуть на свежую зимнюю благодать.
      Когда вышли на широкую поляну, Надежда Петровна остановилась возле дуба с дуплом. Тяжёлые резные листья едва шевелятся в тёмной гриве. Обошла дуб кругом, то ли любуясь, то ли с осуждением разглядывая.
      - Здесь Монах спит, - сказала приглушённым баском.
      - Какой монах? Почему спит?
      - Лабрадор. Порода такая собачья. Чёрным он был - от носа и до хвоста. За это Монахом его назвала. - Повздыхала. - Задумчивый был пёс, интеллигентный. Начнём с ним разговаривать - внимательно выслушает и прямо в нос лизнёт, как умоет. С ним мы на охоту ходили, с Монечкой. Дед Степан твой и я, дурочка.
      - Бабушка, так ты охотница?
      - Была. Ружьё - это третья рука. Железная, хваткая, жадная. Пристанет - попробуй от неё отделаться.
      - А нас за стрелялки ругаешь, - напомнил Виталька. Но Надежда Петровна предпочла его не услышать.
      - Однажды приятели позвали Степана на кабана. Кабаны наглые, злые, как черти в преисподней. Не люблю я их. Стёпа взял с собой Монаха. Ну, дело к вечеру, темнеет. Стёпа в засаде. На него зверя гонят. В любой момент может выскочить. А ты ему - пулю в лоб подари. Ружьё у Стёпы наготове. Чу, шорох. Зверь по кустам идёт. И прямо к Степану. Тот и выстрелил в тень. Подбежал - а это Монечка лежит. Не дышит. Обознался Стёпа, ушёл в азарт, забыл про пса. Под этим дубом его и упокоил. Неделю с ним плакали, - со злобой пророкотала Надежда Петровна. - И зарок дали: собак больше не заводить, к ружью не прикасаться. А тут приятели опять пристали к Стёпке - зовут на глухаря. И подначивают: дескать, рука дрожит, осрамиться боишься. Взяли на арапа голеньким. Ну что? Подстрелил он глухарика. Разложила я потом крылья - размах под два метра. Надбровники маком цветут. Борода сердитая. Словом, шаман! Царь-птица! Стёпа ему в глаз попал.
      - Он что, злой был? Он гад был, да? - Колямба вспух губами, в глазах слёзы.
      - Кто? - опешила Надежда Петровна.
      - Ну дед Степан, - выдохнул Колямба.
      Надежда Петровна мазнула его по затылку тяжёлой рукой.
      - Твой дед был самым добрым человеком на свете! - отчеканила и продолжала ровным голосом: - А потом тот глухарь повадился к нему в сон залетать. Явится - и в правый глаз клюёт. Через пять месяцев глаз и ослеп. По врачам я Стёпу таскала, а толку нет. Отчего, почему это случилось - доктора причину не нашли. А Стёпа сам говорил: "Зря птицу загубил. Через зарок, через Монаха переступил. Не мой был трофей". Отомстил ему шаман.
      Ветер подул протяжно, как будто где-то вздохнул великан. Жаль было Монаха. Жаль было глухаря-красавца. И деда Степана, который был добрым человеком, но вот же убил и собаку свою, и царь-птицу, тоже было жаль. Как же всё это связано между собой? Как сплелись эти узелки? Но ведь сплелись, трутся друг о друга и болят в душе Надежды Петровны.
      Виталька, который не переносил, когда кто-нибудь печалится, дипломатично шмыгнул носом:
      - А есть что поесть?
      Да когда же у Надежды Петровны угощений не было? На широком пне разложила яйца варёные, котлеты, пирожки с капустой, чеснок. Каждый продукт щекотал носы своим, вкусным и надёжным, запахом. Из термоса разлили по пластмассовым стаканчикам чай с мятой. Наелись, а глазам ещё хочется.
      - С лесным духом вприкуску всегда аппетитнее, - хмыкала довольная Надежда Петровна.
      На десерт мы клюкву нашли. По мятой ягоде на каждого и ещё одну. Так и оставили в мёрзлом мхе рубиновую горошину - какой-нибудь птице на обед. А сами долго катали на языке жестковатые осенние кислинки.
      …Машина весело бежала домой, Юра её чуть сдерживал. Оттягивал расставание с лесом. Деревья совсем близко подошли к дороге - попрощаться. Едем и едем.
      Надежда Петровна первой заметила лося. Будто большой дирижабль летел через деревья к дороге, наперерез нам.
      - Ах ты! - вскрикнула она и сдёрнула на лицо красную шапку.
      Юра вывернул руль, ударил по тормозам. Но машина ещё катилась. И уже понятно - не разминутся. Капотом прямиком втемяшились в рыжий мохнатый бок. Тю-уккк! Тряхнуло, как будто лось взорвался. Длинное коричневое тело отлетело от машины тряпкой, крутанулось на асфальте и замерло.
      Мы сжались, скрючились. Прижала к сиденьем тягость: убили... У Колямбы и Витальки лица стали чужими, про такие говорят - не от мира сего. Они словно только что в пропасть ухнули, из которой не выбраться. Едва дышат.
      Юра вышел из машины. Бормоча что-то под нос, склонился над поверженным зверем. Разглядывает - жив ли. И тут же вровень с его головой коровья голова поднялась. Потянулась тёмной губой, будто поцеловать. Юра замер. Но лось вдруг задёргался, собирая воедино силу раскинутого на дороге тела, заперебирал худыми светлыми ногами. Взметнулась коричневая гора, качнулась, проверяя свою крепость. И быстрой могучей волной грянула от нас, пролилась в лес. Изящные ноги словно и не касались земли.
      Был ли лось или только привиделся?
      - Вот так живёшь, и вдруг напасть на тебя, - пробормотала Надежда Петровна. - Если схуднул - потом весь лоб в поклонах расшибёшь, а если Бог миловал - ещё шибче.
      Тут Юра рукой нам замахал:
      - Смотрите!
      Вышли из машины, крутя головами: дескать, ну лось же ты, лось, сам-то понял, что учудил, бедолага?
      Под капотом лежали вразброс две огромные костяные ладони, две пригоршни - рога лосиные. Нелепые и весёлые, будто слепленные для какого-нибудь чудака гиганта. И пальцев на них - сразу не сосчитать.
      - Как так? - У Колямбы ресницы забились мотыльками. - Обломились?
      - Он их от испуга сбросил, - объяснил Юра.
      - Как ящерица хвост? Ему больно?
      - Он и так недолго бы рога носил, - Виталька старался говорить медленно, авторитетно, а у самого зуб на зуб не попадает. - Лоси зимой рога скидывают. О деревья даже бьются, чтобы отодрать их от головы. А весной у них новые вырастают. Мяконькие.
      Колямба с Виталькой осторожно дотронулись до лосиных "ладошек". Шершавые. Тяжёлые. Почти в половину мальчишеского роста. Сосчитали: на каждой по восемь "пальчиков" - закруглённых кончиков. Значит, наш лось восьмилетка. Ещё не такой старый. Жить ему да жить.
      - Вот и чудеса вам, люди добрые, - усмехнулась Надежда Петровна, поддразнивая мальчишек. - Какой трофей! И ружьё не понадобилось.
      - Мы теперь лося подкармливать будем, - обрадовался Колямба.
      - Пойдём в лес и хлеба принесём ему, - поддержал Виталька. - И соли из Москвы привезти надо. А то у нас в магазине на всех жителей и лосю не хватит. А он пусть ест.
      Юра по одному перенёс рога в багажник.
      Потом мастер в Москве их обработал, приделал красивые плашки из красного дерева, чтобы удобно было на стенку повесить. Один рог для Колямбы, другой для Витальки.
      Колямба под своим картонку повесил с надписью, выведенной красным фломастером: "Подарок Колямбе, доброму, как дед Степан, человеку. Не маньяку. Царь-лось".

[начало] [в пампасы] [продолжение]