Вчера у папы с мамой была годовщина свадьбы – десятая. Бабушка сказала, что такая свадьба называется оловянной.

Вечером, после работы, вместо батона и молока папа принёс маме розы.

– Я думала, ты забыл, – вспыхнула от счастья мама.

А папа сказал, что специально делал вид, что забыл, и протянул маме завёрнутый в бумагу свёрток.

Внутри был одноногий оловянный солдатик. Мама заплакала и крепко-крепко обняла папу.

– Это ещё не всё, – сказал довольный папа. – Через час мы идём в ресторан. Столик я уже заказал.

– Как через час? – побледнела мама. – Я же не успею собраться!

Размахивая руками, она словно цунами промчалась по квартире, выбрасывая на своём пути платья, шарфики и сумочки, и наконец, с вешалками и туфлями, скрылась в ванной.

Через час дверь открылась и навстречу нам выплыла яркая, благоухающая дама в синем вечернем платье. Мы даже ахнули, а дама, сморщив носик, капризно сказала:

– Я плохо выгляжу. В таком виде я никуда не пойду! И вообще, в этом платье я толстая и некрасивая.

Папа опустился перед дамой на колени и стал уверять, что она самая прекрасная на свете. Он так разошёлся, что в конце концов сказал:

– Дорогая, даже если ты наденешь на голову кастрюлю, то всё равно останешься красавицей.

При слове «кастрюля» брови мамы высоко подпрыгнули, а губы аккуратно сложились бантиком.

Тут на помощь папе пришла я. Я обняла маму и тихо, словно по секрету, сказала ей на ухо, что она самая красивая, когда счастливая.

Тогда мама поцеловала меня и счастливая пошла в ресторан.

«Наш папа – натура творческая», – часто говорит мама. «А ещё ищущая», – добавляет обычно бабушка. И это правда. Увлечения папы сменяют друг друга, словно времена года.

Осенью папа увидел на ярмарке глиняные кувшины и с жаром принялся за лепку. Он купил небольшой гончарный круг, и уже через несколько месяцев наша кухня с балконом были уставлены кособокими глиняными кувшинами и пузатыми горшками.

Зимой папа увлёкся резьбой по дереву, засыпав весь дом волнистыми стружками и похожими на мелкий снежок опилками. Под Новый год мы с мамой нашли под ёлкой деревянные ложки и поднос в виде перевёрнутой черепахи.

Потом пришла весна и папа занялся бисероплетением. К Восьмому марта он сделал мне брелок с пучеглазым ёжиком, а маме подарил зелёное ожерелье с серёжками, напоминающими павлиньи перья. Бабушке серёжки понравились, она попросила себе такие же, но интерес к бисероплетению у папы уже пропал.

Теперь на дворе лето: папа рисует акварелью солнечные пейзажи.

Папа вернулся с работы с подозрительно полосатым свёртком под мышкой.

– Угадайте, что я вам принёс? – словно Дед Мороз, спросил он у нас с мамой.

– Ещё одну ненужную вещь, – предположила мама.

– Ковёр-самолёт! – закричала я.

Папа потрепал меня по волосам и, точно фокусник, развернул свёрток. Раз! – и подозрительный предмет превратился в пестрящий разноцветными полосами гамак.

– Давно о таком мечтал, – радостно сказал папа. – Повесим его на балконе…

– Только через мой труп! – перебила его мама. – Мне на балконе и так ваших велосипедов с самокатами и надувными лодками хватает.

– Тогда будем брать его с собой в лес.

– Ага, брать с собой в лес раз в два года.

– Завтра едем в лес, – крепко прижав к груди гамак, серьёзно сказал папа.

Утром он действительно отвёз нас… правда, не в лес, а в берёзовую посадку, что недалеко от нашего дома растёт.

– Разве это лес, – пробубнила мама, – так, три берёзы.

– Чтобы повесить гамак, и двух достаточно, – ответил папа, насвистывая под нос и держа полосатый свёрток под мышкой.

Он подошёл к молодой берёзке и, приподнявшись на цыпочки, забросил конец верёвки за сук. Папа долго обматывал толстую верёвку вокруг ствола, потом проделал то же самое с другой стороны. И вот наконец гамак, словно гитарная струна, натянулся высоко над землёй. С трудом вскарабкавшись в него, папа с довольным видом повис в воздухе.

Увидев беззащитно болтающегося папу, мама расхохоталась. А он как ни в чём ни бывало сказал:

– Хорошо, только высоковато.

Словно мальчишка, он спрыгнул вниз и снова всё перевесил. Теперь гамак походил на растянутую до ушей улыбку.

– Э-э-э-х, – сказал папа, запрыгивая в него. Улыбка дрогнула, и папа, как мешок картошки, шмякнулся на землю.

– Хорошо, – потирая спину, сказал папа, – только низковато.

От хохота мама рухнула на траву, а папа, будто опрокинутая черепаха, медленно перевалился на бок и ползком выбрался из гамака.

– Третий раз – алмаз! – сказал он и снова всё перевесил. На этот раз полосатый гамак напоминал перевёрнутую радугу, беззаботно покачивающуюся на ветру.

– Кто-нибудь хочет проверить? – спросил папа.

– Я! Я хочу! – с радостью вызвалась я.

– А это не опасно? – прыснув от смеха, спросила мама.

Папа ничего не ответил, только бросил в маму берёзовой веткой. Потом аккуратно положил меня в гамак и слегка качнул.

А вместе со мной закачалось просвечивающее сквозь зелёные листья солнце, небо с бегущими облаками и даже пролетающие мимо бабочки.

Папа качнул ещё раз, но теперь посильней. Дух захватило.

Лечу!

И мне кажется, что я тоже немного бабочка.

Летом, когда у дяди в институте начинаются каникулы, мы едем к бабушке. А папа с мамой остаются дома. И скучают по мне.

У бабушки мне нравится. Рядом с её домом лес растёт. И мы ходим в него почти каждый день.

В лесу всегда прохладно, даже когда жара на улице. Вокруг деревья. Старые сосны похожи на вытянутые шеи жирафов, длинные, с раскачивающимися зелёными головами на макушке. А молодые сосенки, словно пышный букет, у которого вместо цветов зелёные шишки растут.

Бабушка ищет грибы, а я – что-нибудь интересное. Хотя интересное в лесу искать не нужно – интересное повсюду. Под деревьями мох: мягкий и влажный. Если прижать его ладонью, оставленный отпечаток медленно распрямляется.

А если быстро-быстро побежать в лесу, всё кругом захрустит, словно попкорн в автомате жарится. Это веточки под ногами. Если долго на них смотреть, они становятся на что-нибудь похожи. Вот веточка-оленьи рога, а эта – папины плоскогубцы, а вон там, на старом пне, гладкая ветка-змея извивается.

Постепенно корзинка у бабушки становится полной. Пора обедать!

В лесу всегда есть хочется. Хоть ты перед выходом три тарелки каши съешь, всё равно хочется. Я пробовала. А ещё в лесу всё вкусное, даже варёные яйца и чёрный хлеб. Особенно если его поджарить.

Мы с бабушкой разжигаем костёр. Нанизываем на свежие ветки рябины хлеб.

– Держи повыше над огнём, а то сгорит, – всегда предупреждает бабушка. Но я всё равно засовываю хлеб в середину, потому что мне нравится горелый: внутри – горячий и мягкий, а сверху покрытый чёрной, похожей на уголь коркой. После неё руки чёрные и усы появляются.

Когда возвращаемся домой, вместе с нами в комнату приходят новые запахи: пахнет грибами и костром, словно мы с бабушкой немного леса с собой принесли.

И на следующий день, когда проходишь мимо вешалки, куртка всё ещё пахнет дымом.

Перед моим отъездом бабушка хочет её постирать, а я против – пусть лесной запах со мной домой едет.

У папы сломалась машина. Мы с мамой спешим на остановку. Будто на пружинках, бегу впереди в своих новеньких кроссовках, а мама, словно подстреленная лань, на каблуках скачет позади.

И вдруг из-за угла появляется старенький красный трамвай.

– Ура! – кричу я. – Мы поедем на трамвае.

– Нет, – говорит мама, – мы поедем на маршрутке.

– Но я же ни разу в жизни не ездила на трамвае!

– Счастливый человек, – вздыхает мама. – Потому что я провела в трамвае всё своё детство. И половину юности.

– Повезло, – завидую я. – А мне только и приходится на папиной машине ездить.

Мама закатывает глаза к небу и за руку тащит меня к маршрутке. Я упираюсь и с тоской смотрю на плывущий вдали трамвайчик.

Перед маршруткой длинная очередь, мы – в самом хвосте.

– Мама, твоё платье помнётся. Давай лучше поедем на трамвае.

Мама делает вид, что не слышит.

– Мамочка, – дёргаю я её за рукав, – поехали на трамвае. В маршрутку мы всё равно не поместимся.

Мама отмахивается от меня как от назойливой мухи и тараном прокладывает путь вперёд.

– Я помою посуду после обеда! – иду я на крайние меры.

Мама молчит.

– И после ужина! – не сдаюсь я.

Мама непоколебима, но её правое ухо слегка вздрогнуло и чуть-чуть развернулось в мою сторону.

– Я буду мыть посуду всю неделю!

– Всю неделю? – оборачивается ко мне мама.

– Всю неделю! – решительно заявляю я.

Я готова на всё, потому что трамвай уже совсем близко.

– Ну ладно, – соглашается мама.

Трамвай открывает перед нами двери и приглашает внутрь: дзинь! дзинь! С грохотом набирает он скорость, а мы с мамой начинаем вибрировать, словно телефон без звука, так, что в голове гудит и пяткам щекотно.

– Тух-тух, тух-тух, тух-тух-тух, тух, – разгоняется трамвай.

В приоткрытые форточки врывается ветер, он разгуливает по вагону и пузырём надувает мамино сиреневое платье. От ветра у мамы развеваются волосы, и она становится похожа на актрису из фильма.

Я стою рядом с красивой мамой и даже глаза от счастья зажмуриваю, медленно втягивая в себя особый трамвайный запах, чем-то напоминающий музей. Всё вокруг так стучит и дребезжит, что я не замечаю, как начинаю кричать:

– Мама, мама! Да это же музей на колёсах!

– Ага, музей, в котором ездят только старенькие бабушки! – прямо в ухо жалуется мне мама.

Открываю глаза. И впрямь, кроме бабушек, никого в вагоне нет. Усыпанные розовыми пионами и садовыми ромашками, с сумками, корзинками и вёдрами покачиваются они из стороны в сторону, словно на пароходе. И расхаживает средь этого цветника седая бабушка-кондуктор в голубом фартуке. Даже водитель в трамвае –

крошечная старушка в красном берете с помпончиком.

Мне вдруг начинает казаться, что и сам трамвай – это бабушка, добрая и приветливая.

– Здравствуйте, бабушки! – на весь вагон ору я.

Бабушки кивают. А побледневшая мама садится на сиденье.

– Мама! – кружусь я от радости. – Как хорошо, что мы поехали на трамвае!

Бабушки улыбаются.

– Садись. – Недовольная мама показывает рукой на сиденье.

– Не могу сидеть, – отвечаю я, – когда душа поёт!

Пою! Как можно громче, подражая своей поющей на кухне прабабушке:

Вместе весело шагать по просторам,

По просторам, по просторам…

– И, конечно, припевать лучше хором, – подхватывает бабушка-кондуктор.

– Лучше хором, лучше хором, – хлопая в ладоши, словно берёзки качаются бабушки-пассажиры.

– Тух-тух, тух-тух, тух-тух-тух, тух, – аккомпанирует нам бабушка-трамвай.

Мы с папой и мамой лежим на полу и рисуем на ватмане картину.

Мама, как всегда, захватывает небо: оранжевое солнце у неё смеётся, а тучи похожи на барашков. Глядя на скособоченное солнце, она говорит:

– Перед вами вершина моего художественного мастерства.

Мне способности к рисованию, видимо, от мамы достались, поэтому беру в руки зелёный карандаш и старательно засеиваю низ бумаги травой.

– Что будем рисовать? – спрашивает папа. Он у нас главный художник. Папа рисует так хорошо, что его можно попросить о чём угодно.

– Может, нарисуем кенгуру? – говорит мама.

– Нет, лучше крокодила, – предлагаю я.

Папа кивает. Долго разглядывая карандаши, он наконец находит подходящий болотный цвет и начинает рисовать.

Мы с мамой бросаем свои каракули и смотрим, как из-под огромной папиной руки вдруг выползает крокодил.

Крокодил у папы такой замечательный, что ему непременно хочется дать имя и погладить по голове.

От радости я крепко обнимаю папину коленку. И мы вместе с мамой начинаем наперебой хвалить крокодила, а потом и самого папу. От похвалы у папы загораются уши.

– Это ещё что, – говорит он. – В детстве я рисовал намного лучше. Когда я был маленьким, то мечтал стать мультипликатором.

– Как Дисней? – спрашиваю я.

– Как Дисней, только ещё лучше,

– Ух ты! – восторгаюсь я.

– Вот тебе и ух ты, – вздыхает папа.

И мама почему-то вздыхает.

– А у меня в детстве была синяя тетрадь, куда я истории разные записывала, – говорит она.

– Дневник, что ли? – спрашивает папа.

– Нет, дневник – это когда ты записываешь, что с тобой произошло, а я записывала то, чего на самом деле не было.

– Мама! – кричу я. – Да ты же писатель!

Аккуратно выводя в небе голубые птицы-галочки, мама смеётся:

– Скорее фантазёр, чем писатель. Как-то я выдумала, что подружилась с жирафом. А ведь я никогда не видела жирафа. Даже в зоопарке не была! Мы встречались с ним в моей синей тетрадке: вместе грызли яблоки и рассказывали друг другу сказки.

Мы с папой только рты раскрыли. Смотрим на маму и понять не можем: как мы раньше не замечали, что внутри нашей мамы живёт такой замечательный жираф!

– И вот однажды, – грустно продолжает мама, – жираф заболел ангиной и перестал говорить. Я напоила его чаем с малиновым вареньем и пообещала связать шарф. Всю зиму вязала, ужасно торопилась. И вот когда шарф был почти готов, я пришла из школы и увидела вместо него два огромных клубка. Бабушка его распустила, сказала, что такой длинный шарф никуда не годится.

Голубые птицы, покрывшие весь правый угол листа, замерли в полёте. Отложив карандаш в сторону, мама замолчала. И папа молчал, потому что знал, что маме нужно подумать о своём. И я это знала. Но молчать не могла! Мне нужно знать! Знать! Прямо сейчас!

– И что же случилось с жирафом? – взволнованно спрашиваю я.

– Не знаю, – вздыхает мама. – Иногда мне кажется, что жираф до сих пор ждёт, когда я свяжу ему шарф.

– Конечно же ждёт! – кричу я. – Нужно связать шарф!

Бегу в свою комнату, выбрасываю из шкафа гуашь, цветной картон, изрисованные альбомы и наконец нахожу забытый бабушкой красный клубок с воткнутыми спицами.

– Вот, – запыхавшись говорю я маме. – Вяжи.

– Но с тех самых пор я не вяжу, – оправдывается она. – К тому же прошло столько лет, жираф, наверное, далеко-далеко ушёл.

– А ты расскажи ему сказку! – не сдаюсь я. – Он услышит и вернётся.

– Это вряд ли, – качает головой мама. – Всё равно жираф меня не простит.

Мама берёт ластик и начинает стирать птиц: превращаясь в размытые голубые пятна, птицы тают, словно снежинки.

Я останавливаю мамину руку, долго смотрю в её голубые глаза – и вдруг! Замечаю в них крохотное жирафье пятнышко!

– Не простит, если ты не сделаешь этого сейчас, когда о нём вспомнила. – Я крепко сжимаю мамину руку. – Мамочка, ну пойми же, если не сейчас, то никогда! Пожалуйста, расскажи жирафу сказку!

– Но я не умею придумывать сказки, – со слезами на глазах говорит мама.

– Я тебе помогу, – говорю я.

Папа берёт маму за другую руку.

– И я помогу, – говорит он. – Ты только начни…

– Хорошо, – соглашается мама.

Мы с папой улыбаемся и садимся поудобней.

Мама долго молчит. Она смотрит перед собой стеклянными глазами, морщит лоб и даже слегка покачивается из стороны в сторону.

И мы с папой молчим, потому что знаем: торопиться не нужно.

Мама внимательно разглядывает обои, потом люстру на потолке, и тут её взгляд встречается с крокодилом, тем самым, что нарисовал папа. Мама улыбается и начинает:

– Жил на свете Крокодил, с виду совсем обычный – зелёный и зубастый. Вот только … – Мама ненадолго задумывается. – … был у этого Крокодила скверный характер.

– Как у нашего дедушки? – весело спрашивает папа.

– Нет, – отвечает мама, – намного хуже.

– Не было у Крокодила ни друзей, ни приятелей. Сидел он на берегу реки и рыбку ловил, а если кто-то проходил мимо и здоровался, ничего не отвечал, а только громко шикал и кулаком грозил тем, кто рыбу его пугал. Поэтому желающих поздороваться скоро совсем не осталось.

Пока мама рассказывала, из правого угла бумаги побежала река. На берегу, на старой покрышке, сгорбившись сидел крокодил с удочкой.

– Как-то раз Крокодил, как обычно, ловил рыбу, а мимо него проскакала маленькая Кенгуру.

Папа тут же схватил коричневый карандаш. И вот уже на другом берегу реки стояла весёлая Кенгуру с красным бантиком на макушке.

– Здравствуйте, дядя Крокодил! – поздоровалась Кенгуру.

Крокодил громко шикнул, но малышка не испугалась.

– А-а, ловите, – шёпотом сказала она. – Не буду пугать вашу рыбку.

На прощанье она помахала Крокодилу лапкой и поскакала дальше. Крокодил даже удивился: давно с ним никто не разговаривал.

Раскрыв рты, слушали мы с папой про маленькую жизнерадостную Кенгуру, которая каждый день навещала Крокодила со скверным характером. Она так сильно верила в то, что Крокодил на самом деле хороший, что ему ничего не оставалось, как просто исправиться. Благодаря новому знакомству он наконец понял, что помогать другим намного приятнее, чем в одиночестве ловить рыбу.

Когда мама закончила сказку, весь ватман был изрисован, а из сияющих маминых глаз, словно веснушки, выглядывали любопытные жирафьи пятнышки.

– Мама! – радостно закричала я. – Жираф вернулся!

Оставив маму наедине с жирафом, мы с папой на цыпочках выходим из комнаты и идём гулять. А когда возвращаемся, мама сидит в кресле и старательно вяжет шарф. Она ужасно торопится!

Когда взрослые ссорятся, они похожи на детей: дуются, дуются, а потом расходятся по разным углам и не разговаривают друг с другом. Хотя мама в молчании долго не выдерживает. Помолчит немного для приличия, а потом начинает говорить, говорить и становится похожа на забытый на плите чайник со свистком. Брызги во все стороны! Жалуется на папу, и мне тоже достаётся. Даже рыбкам в аквариуме достаётся!

Мама ругается, а папа, словно гора, молчит и с виду спокоен. Но это только с виду. Внутри у папы медленно просыпается лава, лицо постепенно краснеет. И вот, когда папины уши становятся пурпурными, гора превращается в настоящий вулкан.

Бац! – и по нашей квартире растекается лава. Папа говорит, говорит. Жалуется на маму, мне тоже достаётся. «В этой семье одни только рыбки меня и понимают!» – кричит он.

Когда папа кричит, мама тут же успокаивается: словно чайник выключили и он теперь остывает.

Папа собирается уходить: вываливает из шкафа вещи и всё никак не может отыскать футболку.

– Мне нужно прогуляться, – с раздражением говорит он.

– Я пойду с тобой! – кричу я и, схватив первую попавшуюся одежду, бегу за ним.

– Подождите меня! – торопится следом мама.

По очереди мы выходим из подъезда: папа в мятой футболке, мама в домашнем платье и я в комнатных тапочках.

Вначале идём молча, будто и не знакомы вовсе. Папа убегает вперёд, будто торопится. А мама держится сзади и, видно, хочет что-то сказать, но не решается.

Подходим к набережной. Я начинаю дурачиться. Специально. Чтоб их рассмешить. Засучиваю рукава, плюю на ладони. Беру в руки лопату. Не настоящую, конечно, а воображаемую. Начинаю копать.

– Лопата, – нехотя говорит папа. Он первым догадался, что я в «крокодила» играю.

Копаю дальше.

– Садовод? – неуверенно спрашивает мама.

Копаю.

– Огородник! Дачник! Крестьянин! – входя в азарт, начинает гадать папа.

Останавливаюсь, делаю вид, что пот с меня градом льёт, а я его платочком вытираю, и дальше продолжаю яму рыть. Всё глубже и глубже.

– Землекоп, – подключается к родителям прохожий в панамке.

– Нет, это шахтёр, – останавливается пожилая женщина.

Смотрю в яму. Глубокая получилась. Бросаю лопату. Хочу перенести к яме ящик. Но он слишком тяжёлый. Толкаю его руками, помогаю пятой точкой. Хорошо, что здесь песок.

– А-а-а, – переглядываются папа с мамой, – это пират!

– Странно, – удивляется прохожий в панамке. – Зачем пирату лопата?

– Сокровища закапывать! – в один голос отвечают мама с папой.

Идём вдоль реки. Теперь можно спокойно погулять. Подумать о своём. Убегаю вперёд.

Подхожу к воде, к самому краешку. Вода мутная, и водоросли в ней словно лес колышутся. И вдруг из глубины пузыри поднимаются. Страшно. Мурашки по коже. А вдруг это чудище в воде сидит?

Оборачиваюсь назад. Ищу глазами папу с мамой.

Вон они. Вдалеке. В обнимку идут. Улыбаются. Машут мне рукой.

Всё хорошо…

Иллюстрация Светланы Шиковой