Некоторые грустят в пасмурную погоду, а я - нет. Я смотрю на тучи и повторяю про себя: "Талабенец, Талабенец!"
      Та-ла-бенец! Словно звучат одновременно колокольчик и бубенец. Или перекатывается во рту карамелька.
      Талабенец - остров на Псковском озере. Правда, нет на Талабенце музыки, и некому наслаждаться карамельками - люди там давно не живут.
      Со стороны остров похож, пожалуй, на смятую подушку. Будто кто-то прилёг на него однажды с севера, привалился, поднажал - швы разошлись, и посыпались к воде песок и валуны.
      Там, где Талабенец повыше, живут речные чайки. Греются на песке, дремлют на валунах и во сне растут - обгоняют в весе деревенских индюков и гусей.
      К другой, примятой, стороне, подбираются иногда коровы с соседнего острова - пощипать травы, короткой и сухой.
      Но это, конечно, не коровы мнут "подушку" Талабенца и не чайки. Это всё ветер. Он её настоящий хозяин. Ветру, когда он встаёт над Псковским озером, по силам, наверно, вовсе сдуть остров с места и унести хоть на край света.
      Только Талабенцу не дадут улететь. По обе стороны от него - братья, острова побольше. Каждый тянет к Талабенцу руку - длинную песчаную косу. Когда озеро мелеет, видно, что косы достают до самого Талабенца, будто держат его. А может, это и не руки вовсе, а корневища, из которых острова когда-то проросли.
      Называются те песчаные косы - ксудами. Большой ксуд и малый.
      Это мне сказали рыбаки, соседи Талабенца. Их слово "Талабенец" в пасмурную погоду не веселит, а слово "ксуд" не удивляет - привыкли.

Над бетонным забором, низко, словно заходящее солнце, сияла крона тополя. Она одна разбавляла светом сумерки осеннего дня.
      Пригородный перрон, брошенный дачниками, напоминал разорённую грядку. Тёмный, как перекопанная земля, он глубоко, по самый вход в метро, был надет на холодные вилы железнодорожных путей.
      Под моросившим дождём шёл вдоль поезда голубь, заглядывал в раскрытые двери. Электричка шумела, держалась дугами за провода. Путь её лежал в Апрелевку.
      Это слово не давало вокзалу совсем остыть. Растянувшись, как улыбка, над кабиной машиниста, оно напоминало, что, кроме октябрьской мороси, бывают ещё нагретые карнизы, припёки, пустыри, покрытые цветами мать-и-мачехи. И голубь шёл на его тепло, к началу состава, словно надеялся, что там всё-таки поближе к апрелю.
      У третьего вагона он остановился. Уставясь в дверной проём снизу вверх, он стал вытирать ноги об асфальт, как бы счищая с них нынешнее время года.
      Пассажиры, проходившие мимо, сложили зонты. Дождь, наверное, тоже наблюдал за голубем, вот и замер: неужели войдёт?
      Голубь постоял ещё, решился и впорхнул в тамбур.
      - Осторожно, двери закрываются, - проворчал машинист. - Следующая станция - Москва сортировочная.
      И мой поезд с грохотом откололся от города. Он следовал до станции Нара. Нара дальше Апрелевки.
      А голубю оставалось до отправления тринадцать минут. Надеюсь, что он доехал-таки до весны.
      Мне-то пока в Апрелевке побывать не пришлось.
      Я выхожу раньше.
      Но из электричек больше всего люблю апрелевские.

За лето у нашей соседки Любы собралось на даче девять кошек.
      У каждой кошки, как известно, девять жизней.
      А у Любы вроде бы только одна. И у мужа Любиного - тоже.
      Но всё равно, если две их жизни сложить со всеми кошачьими, многовато получается для московской квартиры.
      Люба и говорит мужу:
      - Борь! Давай с тобой тут зимовать останемся. А то кто эту ораву кормить будет? Небось, на столько-то жизней мышей не напасёшься.
      Боря стал готовить к зиме летний домик: утеплять стены, возводить печь. И к холодам кое-как управился. Только баню поставить не успел.
      Кошки в это время дремали на террасе среди узлов с тряпками и банок с огурцами, стружек и старых номеров журнала "Иностранная литература". А проснувшись, грызли сухой корм, который сыпала им в блюдце Люба. Питали свои многочисленные жизни.
      Когда вместо солнца засиял клён, уехали в Москву самые сельскохозяйственные, самые дачелюбивые дачники. А с полей пришли на садовые участки мыши.
      У Любы в изголовье окно нараспашку. Что ж на даче жить, а воздухом свежим не дышать! Сухими, примерзающими к земле ночами повадились кошки вспрыгивать со двора на Любин подоконник. Они вспрыгивали с особым кошачьим возгласом, который умеют издавать, не раскрывая рта.
      - Мрр?.. - произносили они как-то полувопросительно и только потом разжимали зубы.
      И тогда к Любе в комнату со стуком падали парные мыши.
      Люба сначала пугалась, а потом привыкла засыпать под этот стук.
      Утром Боря собирал приношения с пола на совок. Расчищая подход к окну, он вдумчиво считал мышей и насчитывал порой по восемьдесят одной штуке.
      Дрозды склевали последние ягоды черноплодной рябины в саду, поредел солнечный клён за калиткой. Поубавилось и мышей. Горка у Любиного окна понизилась до пригорка, пригорок до холмика, а потом и холмик стал мышиного размера.
      Кошек своих Люба до того уже изучила, что и в темноте отличала одну от другой. Однажды среди ночи вспрыгнула к ней на кровать Люлюха.
      Люлюху Люба привезла из Москвы. Цвет её меха похож на мышиный, но разбавлен оттенком увядающей сирени. А глаза у неё такие усталые, словно из девяти своих жизней семь или восемь она прожила и все помнит.
      Любу разбудил не прыжок, а возглас, который она навсегда связала с мышами: "Мрр?.." Видит - ступает кошка тихонько по одеялу и что-то, кажется, тащит в зубах. Люба тогда как закричит:
      - Боря, - кричит, - выручай! Она мне мышку несёт!
      Боря проснулся и включил свет.
      В зубах у кошки был кленовый лист.
      …Долго ещё, пока не начались дожди, носила кошка Любе кленовые листья. Самые лучшие. И почему, интересно, кленовые? Рядом и берёза облетела, и орешник; ива осыпалась. Может, они вкуснее?..
      Так и живут у нашей соседки Любы на даче девять кошек. Только к ним ещё пять прибавилось. Вот Боря и мечтает: раз уж они листья кленовые собирать умеют, может, помогут и баню поставить. А мышей бы он сам потом наловил…

Фото Александра Кавуна
Рисунок автора

[в пампасы]