Светлый майский день, чистое небо над крышей высокого дома. Сегодня День города. Внизу на площади идёт народное гуляние: выступают клоуны, раздают бублики и пряники, то и дело доносится музыка и весёлые голоса в усилитель. На крыше много труб, антенн, башенок и слуховых оконцев. По крыше ходит рыжая девочка Соня в своих толстых ботинках. Железная крыша гремит. Соня пьёт воду из пластиковой бутылочки. У Сони на шее висит большой морской бинокль. Смотрит в бинокль вниз.

С о н я. Весна наступила. Люди вылезли из нор и потащили куда-то свои жирные животы... (Достает зеркальце, разглядывает себя, кривляется, гримасничает, устраивается на крыше развалясь, полулёжа. Стукает нога об ногу, ботинок о ботинок.) Ботинки! А ботинки? Парле ву франсэ? Милые мои... Красавцы, бедолаги... Мэйд ин Франс... Вам бы гулять по совсем другим городам, топать по булыжникам всяких там рю или авеню! А вас — сюда, грязь месить, чтобы на вас в автобусной давке наступали. Бедные ботинки! "Где мы, что с нами? — шепчут они. — Мы ничего не понимаем! Зачем мы здесь, зачем шершавая дорога, лужи и пустыри, люки водостоков, а какой ужас этот снег, мы ничего не понимаем!" Компрене ву? (Ударяет башмак о башмак.) Ву компрене, нес па? А помните, дорогие мои ботинки, как мы с вами искали мою собаку много-много дней подряд? "Селёдка! Селёдка! Селёдка!" Бродили по каким-то пустырям и окраинам, по городскому парку, по шоссе, в закоулках, заблудились, устали, споткнулись, "Селёдка! Селёдка! Селёдка!", наступила ночь, а нас с вами уже искали, милиционер спросил строго: "Девочка, как твоя фамилия?", мы убегали от милиционера, а он догнал, крепко взял за руку, лучше бы сказал, где моя рыжая собака, ведь он же милиционер, он должен знать, куда деваются собаки... Милые мои ботинки! Вы отважно и верно мне служили. И вы достойны красивых проводов. (Снимает ботинки, шевелит пальцами ног, гладит ботинки, как живое.) Я открыла фонд поддержки моих рыжих ботинок, но пожертвования поступали очень скудно. Нет! Дорогие ботинки! Я ни за что не отправлю вас на помойку! Я посылаю вас в прощальный полёт над городом, в день этого самого города, в праздничный весенний день! (Раскручивает ботинки над головой и кидает.)

Пауза.

Наверняка приземлились на голову какой-нибудь толстой тётеньке. То-то визгу, небось...

На крыше стоит большой брезентовый рюкзак. Соня достаёт из рюкзака пакет, снимает джинсы и майку, из пакета вынимает очень красивое светлое платье. Переодевается. Надевает нарядные туфли. Расчёсывает волосы. На крыше дует ветер.
      Соня стоит на крыше молча, ветер развевает её красивое платье, несёт её волосы. В это время снизу, где праздник, доносится музыка, духовой оркестр играет старинный вальс.

(Смеётся и машет рукой.) А вот и я! Ну как вы там, на площади? Веселитесь? Веселитесь-веселитесь, толстопузенькие... (Долго смотрит в бинокль.)

На крыше появляется Егор. Отряхивается, очищает одежду от чердачной пыли. Видит Соню. Смеётся.

Е г о р. Вот это да! Хороший день сегодня! Забираюсь на крышу, а там — ты.

Соня молчит. Егор смотрит на город сверху и говорит с Соней как со старой знакомой.

А сверху вроде даже красивый город получается...
С о н я. Вы правы, молодой человек, если смотреть сверху, всё выглядит значительно привлекательнее.
Е г о р. Ты меня не помнишь, а я тебя помню. Можно мне в бинокль посмотреть? (Смотрит в бинокль.) Надо же, морской, настоящий... Х-ха, вон наш квартал "Г"... А вон Новый мост... Машины ездят... Классно всё-таки, не было моста, а теперь есть... (Отнимает бинокль от глаз.) Это мой отец мост построил. Да. Главный архитектор проекта. Он конкурс выиграл, чтобы мост построить... И построил. Мы из Калуги специально приехали, потому что он мост здесь строил. А теперь в Америку поедем. На год. Он там метро оформлять будет. Конкурс выиграл...

Соня молча смотрит на Егора.

В лом мне в эту Америку ехать... Что ты так смотришь?
С о н я. Жду, когда вы свалитесь с крыши, молодой человек.
Е г о р (смеётся). Ну и город! До чего противный город, где на крышах сидят такие рыжие, такие сердитые девушки в красивых платьях! Я не собираюсь никуда сваливаться. Я на крышу по делу пришёл.
С о н я. Я тоже.

Егор рассказывает, Соня неотрывно смотрит в бинокль.

Е г о р. У меня есть друг. Здешний. Потомок. Кличка — Потомок. Потому что он потомок купцов Дыркиных. Классный парень! Во такой! А то что у него часто кровь носом идёт, это не беда, доктора помогут, на то она и медицина. Он в больнице уже месяц киснет. А у него день рождения скоро. Потомок у нас, он такой приколист, у него мечта — день рождения на крыше справить. И мы решили его порадовать. Ну, надо же, чтобы у человека мечты исполнялись...
С о н я. Мечты? Это да, это конечно, это я понимаю!
Е г о р. Внимание, внимание! Тайна повышенной секретности! Разработан план похищения Потомка из больницы... Знать запрещено всем, кроме рыжей девушки на крыше! Нора приходит его навещать, приносит цивильный прикид. Потомок и Нора идут гулять в больничный садик. Потомок переодевается. Тем временем Красивый, наш Красюк, которому недавно очередная тетенька подарила БМВ, подруливает к воротам. Потомка везут на крышу. А тут уже накрыт стол. которым займёмся мы с Хали. Хали, правда, у нас что-то того... Короче, я облазил все высокие крыши нашего города и выбрал самую подходящую. Эту.
С о н я. Боюсь, что она вам совсем не подойдет, молодой человек.
Е г о р. Почему это?
С о н я. Потому что у меня тоже есть мечта.
Е г о р. Какая?
С о н я. Сказать?
Е г о р. Скажи.
С о н я. А вы сделаете то, о чём я вас попрошу?
Е г о р. Постараюсь. А что надо сделать?
С о н я. Значит, так. Сейчас надо повернуться лицом вон туда, вот так, дойти до слухового оконца, влезть в него, оказаться на чердаке, аккуратно закрыть за собой железную дверь, спуститься вниз на лифте, выйти через чёрный ход, и всё — вас на этой крыше не было, ничего не видели, ничего не знаете.
Е г о р. И что? А про мечту?
С о н я. А про мою мечту вы прочтёте в завтрашних газетах. Про то, что она сбылась. Надеюсь, уже в утренних. (Делает шаг к краю крыши.)
Е г о р. Что ты? Никак не въеду... Ты что тут удумала? Ты что?! (Хватает её за одежду, оттаскивает от края, при этом орёт белым стихом.) Опомнись! Отойди от края! К чему все эти страшные шаги! Ты посмотри, как он прекрасен — рассвет вечерний, то есть, блин, закат... И жизнь прекрасна, всё равно прекрасна...
С о н я. Смотри! Вон воздушный шар летит.

Егор и Соня, запрокинув головы, провожают глазами воздушный шар.

Е г о р. Это на Марфином поле в честь Дня города запускают. А поехали на Марфино? Тоже полетаем...
С о н я. Нет, не поехали. (Садится на крышу, смотрит в бинокль.)
Е г о р (садится рядом). А я тебя помню. Ты ещё говорила, что пишешь стихи...
С о н я. Стихи?
Е г о р. Да.
С о н я. А кто слушает металл, тому бог мозгов не дал, металлика параша, победа будет наша!!! Вот. Стихи.
Е г о р. Ты не такие стихи пишешь. Слушай, а ты в какой школе учишься?
С о н я. Я учусь в институте смертной казни. Понял? Но меня скоро исключат. За жестокое обращение с беременными тараканами.
Е г о р. У тебя что-нибудь случилось? В историю, что ли, попала? Что ты задумала-то вот это?..
С о н я. Что?
Е г о р. Ну что ты вот это вот решила... (Показывает глазами с крыши вниз.)
С о н я. Ты что, псих? Совсем, да? И впрямь решил, что я сейчас с крыши сигану?
Е г о р. А что, не будешь сигать?
С о н я. Полный идиот!
Е г о р. Похоже было очень... Купился.
С о н я. Значит, это я принарядилась специально, чтобы с крыши вниз бросаться? На площадь, где народные гуляния? Чтобы валяться как мусор, и чтобы всякие толстопузые на меня таращились?
Е г о р. Да не ори ты! Ненормальная какая-то... Соня.
С о н я. Что — Соня?
Е г о р. Запомнил. Что тебя зовут Соня. Что ты рыжая. И что стихи пишешь. А что тебя так долго видно не было?
С о н я. В лесной школе училась.
Е г о р. В лесной?
С о н я. Ага. Знаешь, там за партами — ёжики, белочки, зайчики.
Е г о р. Понятно. Что, нашлась собака у тебя?

Пауза.

С о н я. Надо же, такой большой мальчик, и не знает, что из добрых мохнатых рыжих собак делают шапки. Я вот раньше тоже не знала. А теперь зато знаю. (Отворачивается.)
Е г о р (пытается заглянуть ей в лицо). Извини... (Прикасается к ней). Ну... Не плачь...
С о н я (подскакивает как ужаленная). Это кто плачет? Я — плачу? Фигушки! Это я раньше плакала. Плакала-плакала, плакала-плакала, плакала-плакала... Сначала искала. "Селёдка! Селёдка! Селёдка!" А потом стала плакать. А потом заблудилась. И меня искали с милицией. И отправили лечиться в лесную школу в Шаховском районе. Там я тоже всё время плакала и просилась домой. Тогда мне дали каких-то таблеток, и я стала спать. А потом проснулась. Попросила, чтобы мне принесли мою любимую куклу — Барби-беременную. И проткнула вилкой её пустое пластиковое пузо. Так что я больше не плачу. Я больше никогда не плачу и никогда не сплю. Я не сплю. И сегодня не спала. Потому что сегодня День города, и у меня должна сбыться мечта.
Е г о р. У моего отца сбылась мечта — новый мост запустили. Ленточку перерезали, шампанское пили, папа белую рубашку надел... А чего хорошего? Правый берег застраивать начнут, луга асфальтировать, заводы вредные строить, дети болеть будут. Вот у нас Потомок... Тощий такой стал. У них с Норой любовь — ну просто морковь. С ботвой. Она его к себе на родину везти хотела, в Абхазию. Война, говорит, кончилась, поедем, там море, тебе полезно. Собрались автостопом, вышли на трассу, а её отец догнал и вернул, запер её, а Потомку худо стало, в больнице капельницу приделали...

Помолчали.

С о н я (смотрит в бинокль и вдруг говорит с ужасом). Лошади... Там же лошади, на площади...
Е г о р. Лошади. В каретах кататься можно. Может, пошли, покатаемся? Надо пойти куда-то, только не домой... Мама йогой своей совсем достала, всё худеет, худеет... Потому что отцу худые нравятся.
С о н я. Она его что, любит, что ли?
Е г о р. Раньше, наверное, любила. Меня его именем назвала. Егор Егорыч, это же полный финиш! Других имен, что ли, нету?
С о н я. Я своё имя тоже ненавижу,
Е г о р. Почему?
С о н я. Как это ты говоришь?
Е г о р. Что?
С о н я. Моё имя.
Е г о р. Соня.
С о н я. Ну-ка ещё раз скажи... (Смотрит на его губы).
Е г о р. Соня. А что?
С о н я. Странно что-то... Я так свое имя ненавижу. А когда ты говоришь, даже приятно. Ну, уходи теперь отсюда.
Е г о р. Почему?
С о н я. Потому что мне пора исполнять мою мечту. Правда, там на площади лошади, но я постараюсь, я очень постараюсь, чтобы с ними ничего не случилось.
Е г о р. Да что за мечта у тебя тут, на крыше? И лошади тут при чём?
С о н я. Дай мне мой рюкзак.
Е г о р (пододвигает ей рюкзак). Тяжёлый... Что ты набила-то туда?
С о н я. Посмотри.
Е г о р (смотрит). Нормально... Вот так каркалыка...
С о н я. Это не каркалыка.
Е г о р. Ты где его взяла?
С о н я. На металлолом обменяла.
Е г о р. Ты зачем это на крышу притаранила?
С о н я. Знаешь, у нас в лесной школе был мальчик по фамилии Раппопорт. Он был отличник, но шуток не понимал. Его дразнили "Раппопорт-аэропорт на колёсиках приехал", а он думал, что это неприличные слова. У него был тик. Лицо дёргалось. (Изображает). Из-за этого тика он и угодил в лесную школу для нервнобольных. И стал выздоравливать. А ещё у него было это гадкое тамагочи, которое он заворачивал в носовой платочек и всё нажимал на кнопочки, чтобы оно хорошо жило. Однажды я попросила у него подержать тамагочи. Он дал, а я поскорее бросила его на пол и топтала ботинком, пока не растоптала. Ведь тамагочи не лает, не машет хвостом, не прыгает и не улыбается. Ему не больно. Раппопорт стал опять страшно дёргаться лицом и чуть не окочурился. Мне прописали новые уколы. А мою бедную мамочку отвлекли в городе от занятий шейпингом, вызвали к заведующей и сказали: "У вашей девочки очень дурные наклонности". А просто не надо убивать девочкину собаку. Почему можно убить живую собаку, мохнатую, добрую, улыбчивую, и никому ничего за это не будет?
Е г о р (с отчаянием). Так не он же убивал! Не Раппопорт же этот, блин, аэропорт, твою собаку убил!
С о н я. А вот это уже не интересно. Ты когда-нибудь чувствовал такую сильную ненависть, от которой живот болит?
Е г о р. Не знаю. Не помню. Нет.
С о н я. Я решила, что в День города обязательно залезу на крышу самого высокого дома и буду стрелять из автомата по праздничной толпе и смотреть, как они там все визжат и превращаются в кровавые лохмотья, все, кто убивает собак, кто носит шапки из собачьего меха, и те, кто ничего не говорит им всем...
Е г о р. Стрелять! Да ты его и в руках-то держать не сможешь...
С о н я. Могу. Я сильная. Я тренировалась. Я никогда не плачу и не сплю, и по ночам поднимаю гантели.

Соня стоит на крыше с автоматом в руках. Хрупкая фигурка в длинном светлом платье.

Е г о р. Дура! Ты всё равно не сможешь пострелять как следует. Вызовут снайпера, и он тебя снимет.
С о н я. У снайпера выходной! Снайпер напился пива! Поехал сажать картошку!
Е г о р. Сумасшедшая...
С о н я. Уходи.
Е г о р. Пойдём отсюда, Соня. Я один не уйду. Ну хочешь, с крыши меня сбрось...
С о н я (смотрит на Егора). А ты чего такой хороший весь? Правильный такой? Почему?
Е г о р. Никакой я не хороший. Мне вот сумку однажды принесли. А на ней маркером написано с изнанки: "В случае несчастья прошу известить..." И мой номер телефона. Мой! А я понятия не имею, чья это сумка. Значит, где-то был человек, который надеялся на меня, которому я был нужен, а я даже не знал об этом... И не помог ему, не спас, и до сих пор не знаю, кто этот человек и что с ним случилось...
С о н я. Может, это по ошибке?

Егор молчит.

Уходи. Я начинаю.
Е г о р. Там же лошади... Лошади внизу...
С о н я. Я буду осторожно стрелять. Чтобы только по людям... (Поднимает голову, смотрит в небо, подмигивает, шепчет что-то.)
Е г о р. Что ты там?
С о н я. С небом разговариваю. Потому что оно доброе. И терпеливое. Небо всё понимает. Знаешь?
Е г о р. Догадываюсь.
С о н я. Небо всё понимает в высокой своей синеве. И полно состраданья к поникшей от горя траве... Стихи.
Е г о р. Какие хорошие...
С о н я. Плохие. Дурацкие.
Е г о р. Ты не будешь стрелять из автомата. Потому что человек, который сочиняет стихи про траву и про небо, никогда не сможет стрелять.
С о н я. Это не мои стихи.
Е г о р. Твои. Твои. Они на тебя похожи.
С о н я. Чёрт! Руки устали... Дрожат... Подождать теперь надо... А я тренировалась, чтобы долго... (Кладёт автомат). Музыка, праздник слышится внизу.
Е г о р. Хали у нас тоже... Совсем шизанулась. В партию какую-то записалась, чтобы убивать кто нерусский. И главное, сама татарка наполовину, а всех нерусских убивать собралась. Тише-тише, едет крыша...
С о н я. Какая разница — русский, нерусский?..
Е г о р. И я говорю...
С о н я. Всех убивать надо. Кто шапки из собак делает.
Е г о р (задумался, а потом сказал устало). Нет, учёные, наверное, ошиблись. Не может мир так существовать. В зле в таком...
С о н я. Но он ведь не спрашивает учёных, существовать ему или нет. Существует, и всё.
Е г о р. Мир существует, потому что хороших людей больше, чем плохих. Ты лучше не стреляй, наверняка ведь в хороших попадёшь. Так всегда бывает.
С о н я. Никаких хороших нет. Не бывает. Совсем. Их уже однажды застрелили по ошибке, перепутав с плохими. Или они крепко уснули от таблеток. Или умерли от горя и от слёз. Остались только плохие. Я должна в них стрелять. Иначе я умру от ненависти.
Е г о р. Нет.
С о н я. Неужели ты не понимаешь? Моя собака была рыжая. Мы с ней вместе были рыжие. Вдвоём. Она и я. И нам было нормально. Знаешь, как трудно быть рыжим? Вот ты никогда не был рыжим. Не знаешь, что это такое — рыжим быть в одиночку. Пусть они теперь отвечают. Пусть скажут, где моя собака. За что они её убили? Что она им сделала? Пусть ответят. Когда я разворочу их жирные пузы, в которых булькает тухлое пиво и колбаса. Ну всё. Уходи. Иди к лодочнице в горпарк, я с ней дружу. Присмотри за ней. И ещё у меня есть одно знакомое дерево, там, на берегу, где тарзанка. Самый старый вяз. Передай ему от меня привет и навещай его иногда. Только не говори ему, что со мной было, он огорчится, а деревьям вредно грустить... Ну всё. Пока. Спускайся, я начинаю.
Е г о р. Я не уйду.
С о н я. Ладно. Я скажу, что это ты стрелял.
Е г о р. Кому скажешь?
С о н я. Снайперу.
Е г о р. Помешанная... Сумасшедшая! Больная! Точно — больная. Тебе лечиться надо.
С о н я. Было дело. Пробовали. Лесная школа в Шаховском районе. На завтрак уколы, на обед таблетки, на ужин и уколы и таблетки.
Е г о р. А на полдник?
С о н я. Там не полдничают.
Е г о р. Неправильно это всё. Я знаю, как тебя надо лечить. Тебе надо поехать в Обожалово.
С о н я. Куда?
Е г о р. Это не здесь. Это в деревне. Там дом моей прабабушки. Очень старый. Там есть барометр, предсказывающий вечную сушь, а на чердаке смешные давнишние вещи и журналы. В Обожалово очень много собак, которых никто... Которые никуда не деваются, а просто живут, и их все кормят. Общие такие собаки. Они пёстрые. Рыже-бело-чёрно-серо-пегие. Местная порода. Когда щенки рождаются, их даже в другие посёлки забирают. Обожаловские пёстрые щенки — это ого-го, щенки важнецкие, не хухры-мухры... Когда я был маленький, я собирал вместе несколько щенков и дышал ими. Они очень вкусно пахли — костром, теплом и просто какой-то смешной собачатиной...
С о н я. Как тебе не стыдно?
Е г о р. Что?
С о н я. Быть таким добрым? У тебя лицо такое. Сразу видно, что ты очень добрый. А добрым быть стыдно. Добрым быть вредно. Добрым было плохо. Опасно для жизни. У тебя брови далеко одна от другой. Расстояние большое. У добрых всегда так.
Е г о р. У моего отца тоже брови широко растут, а разве он добрый?
С о н я. А что, злой? Собак, что ли, не любит?
Е г о р. Он никого не любит. Он только проекты свои любит. Конкурсы всякие, чтобы выигрывать. Выигрывать — вот что он любит.
С о н я. Послушай... Дай-ка я подрисую тебе брови. Чтобы не было сразу заметно, что ты добрый. Подрисую, и ты уйдёшь. Вот, у меня есть фломастер. Только ты наклонись, ты такой длинный...

Егор и Соня сближаются и соприкасаются. Говорят одновременно.

Какие у тебя руки горячие!
Е г о р. Ты просто ледяная!
С о н я. Просто тут ветер, на крыше, и я тут давно. У меня даже волосы замёрзли.
Е г о р (берёт в руки её длинные волосы). Как пахнет... (Подносит волосы к своему лицу). Травой какой-то, рекой...
С о н я (вдруг оробела и растерялась). Это, наверное, шампунь?
Е г о р. Нет, это твои волосы. Пахнет чем-то... Рыжим... Это рыжий запах, точно...

Стоят близко, смотрят друг на друга.

Пошли отсюда, а? Поедем лучше в Обожалово... Там хорошо будет... Там знаешь как? Трава чистая-чистая, можно ходить босиком и не пораниться. Лес — Феофанова Роща, грибы, ягоды, ешь сколько хочешь и не отравишься никогда. Люди нормальные, спокойные, на огородах — огурцы, а батюшка из местной церкви, Христофор Филиппыч, разъезжает на трофейном "Опеле" сорокового года. Там есть речка Пятка, и в ней можно купаться сколько угодно, и ничего не будет, ни ожогов, ни заразы, вот что такое Обожалово!
С о н я. Да... Обожалово... Обожалово — это самое лучшее, что есть на свете.
Е г о р. Нет. Самое лучшее, что есть на свете — это ты.
С о н я. Я? Нет. Ты...

Дом лодочницы возле пруда в горпарке. Это дальняя часть парка, похожая на обыкновенный средней замусоренности лес, и дом лодочницы — просто маленький деревенский дом. В горпарке идёт дискотека или играет оркестр, за деревьями — музыка, и все разговоры идут под дальнюю приглушённую музыку. На старом метёном стуле сидит Папа Егора. Закуривает и говорит не спеша.

П а п а. Недавно ехал по трассе в дождь... Пузыри на асфальте, такой ливень, что дальний свет включить пришлось. И вдруг у обочины — двое. Он и она. Голосуют. Дождь льёт, они прильнули друг к другу, он старается укрыть её от дождя своей курткой... Мелькнули вот так в дожде и остались позади... Я проехал мимо. А потом развернулся через двойную сплошную и погнал обратно, чувствуя себя большим другом молодёжи... Мне так хотелось открыть им дверцу, чтобы в прокуренный салон влетел шум и запах дождя, отвезти их куда скажут, чем-то помочь... А их уже не было. И я никогда не узнаю, что с ними случилось и куда они едут в дождь вдвоём... Когда я был маленький, летом на даче влюбился в девочку. Она была рыжая, как морковка, страшная воображала. Сидела на дереве и читала книжки. А я стоял под деревом и смотрел на неё. И она меня спрашивала: "Что ты любишь больше — зелёное или голубое? Семь или восемь? Ноябрь или февраль? Небо или море?" И я отвечал: "Тебя". Тогда она смеялась, слезала с дерева, и мы шли в лес, я нёс её рыжие волосы, как паж, и все меня дразнили... А мне хотелось оказаться с ней вдвоём где-нибудь там, где никто смеяться не будет.

На крыльцо выходит лодочница. Это Аня Тимофеева, по прозвищу Тим.

Т и м. Егор Владимирович, вы опять?
П а п а. А я думал, вас дома нет, сидел вот, ждал, сам с собой разговаривал...
Т и м. Егор Владимирович. Вы ни в чём не виноваты. Со мной ничего не случилось. Вот же я! Сумку у меня тогда жулики украли. Недоразумение. А из института я ушла, потому что больше не хочу мосты строить. Разонравилось.
П а п а. А я в Америку уезжаю.
Т и м. Егор Владимирович. Я поздравляю вас с вашим мостом. Вы вообще такой молодец. Желаю вам творческих успехов, и у вас всё будет хорошо. А что я вам письма раньше писала, это вы меня извините, пожалуйста. Глупости всё это.
П а п а. Аня... Знаете... Я сейчас уйду. Просто хотел вам сказать, что у меня в жизни ничего лучше ваших писем не было. Я, может, только за тем на свет и родился, чтобы ваши письма прочесть.

Из дому доносятся шаги, шевеление, звуки жизни. Тим оглядывается.

Кто у вас там? Гость? Какой-то совсем молодой человек, весёлый, ясный, без прошлого... Ну и слава Богу.
Т и м. Хотите "Орбит" без сахара?

Просто молча смотрят друг на друга.

П а п а. Стало быть, я буду строить мосты, а вы будете плавать под ними на лодках... На том и порешили. (Церемонно поклонился и ушёл.)

Из дому вышел Егор.

Т и м. Ну как она?
Е г о р. Уснула.
Т и м. Ну и хорошо. Всё пройдёт постепенно.
Е г о р. Я её сам вылечу. Ей надо дышать пёстрыми щенками. Я знаю.

Тим и Егор сидят на крыльце.

И вот теперь, в финале, все разговаривают одновременно. Герои не видят друг друга, находятся как бы в разных местах и разговаривают каждый о своём.
      Проходит Мама Егора с охапкой разных трав.

М а м а. Трава подорожник, щавель, тимофеевка, иван-чай... В детстве у меня был друг Митя. Совершенно рыжий. Всё гербарии собирал. Лягушек спасал... (Садится не траву возле дерева с тарзанкой.)
Е г о р. Приходил, что ли, кто?
Т и м. Приходил. Один очень хороший человек. Он ни в чём не виноват. Он просто очень устал.
Е г о р. Когда давно устал — плохо. Вон у меня отец тоже работает всё время, работает... Уже спать разучился. По ночам ходит, курит, листками какими-то шуршит.
Т и м. Может, он кого-нибудь любит?
Е г о р. Хорошо, если так.
М а м а. Митя ездил на велосипеде в поле, собирать травы. Я сидела на багажнике, обняв его и прильнув щекой к его спине, и слышала. как бьётся его сердце, в поле дул ветер, и коричневая дорога бежала нам навстречу... Дома меня всегда ждала хорошая нахлобучка. И все над нами смеялись. А мне всё хотелось приехать с ним вместе куда-нибудь, где никто смеяться не будет. Где ты теперь, рыжий Митя?..

Егор и Тим.

Т и м. Как тебя зовут?
Е г о р. Егором.
Т и м. Егор! Ну надо же... Какое смешное имя... Ты, главное, вот что запомни: если ты полюбишь кого-нибудь совсем сильно, а он тебя — нет, то ты не грусти. Ты знай, что он обязательно сам придёт к тебе. Совсем скоро. Когда уже не нужно будет. И ты будешь смотреть в лицо, которое было для тебя самым ненаглядным и долгожданным, и видеть, какое оно смешное и некрасивое, и ничего, ничего не чувствовать. От этого очень грустно жить на свете.
Е г о р. Но ведь всё равно жить на свете — здорово.
Т и м. Конечно, здорово.

Появляется Папа, приближается к сидящей на траве Маме.

П а п а. Что это ты тут делаешь?
М а м а. А ты что тут делаешь?
П а п а. Хожу.
М а м а. А я — сижу.
П а п а. Давай вместе сидеть?
М а м а. Нет, не давай.
П а п а. Воображаешь, что ли?
М а м а. Ага.

Папа тоже усаживается на траву.

П а п а. А я дом сочинил. С винтовой лестницей. А крыша — черепичная. Стены увьём виноградом, и летом они будут зелёные, а осенью — красные. И в этот дом смогут приходить все. Особенно дети. Кому идти некуда, кто из дому сбежал, кому просто надо... А я буду сидеть в этом доме и ждать их. Я уже всё точно знаю про этот дом. Я не еду в Америку. Я строю дом в Феофановой Роще. В Обожалово! В Обожалово!

Егор и Тим.

Е г о р. И там, в Обожалово, я буду водить ее купаться на реку и объяснять математику. А если она не захочет, то пусть просто так сидит, стихи пишет... В Обожалово!

Мама и Папа.

П а п а (замечает букет травы у Мамы). Это что, нам на ужин?
М а м а. Знаешь что?
П а п а. Что?
М а м а. Пошли в сосисочную.
П а п а. Куда?
М а м а. В со-си-соч-ну-ю.
П а п а. Там что, сосиски?
М а м а. Нет. Там — сардельки.

Папа онемел. Шок у Папы.

Угу. Вот такие. Вот. И пиво. Пиво! Приглашаю.

Папа даже встал.

П а п а. Очень интересно...

Папа ухватился за тарзанку, стал лихо раскачиваться и кричать.

Эй, ты! Девочка-девочка! А ну-ка, отвечай! Что ты любишь больше? Зелёное или голубое?
М а м а. В Обожалово над нами смеяться никто не будет... А даже если будут... Ну и пусть!
П а п а. Семь или восемь?
Т и м. Люди всегда смеются над теми, кто любит...
Е г о р. Да. А почему?
П а п а. Февраль или ноябрь? Море или небо?
Т и м. Может, просто от радости...

Мама ничего не ответила, прицелилась и запустила в Папу букетом травы. В это время простая хорошая музыка заиграла совсем близко, зажглись огни и в вечернем небе парка начался фейерверк.

[начало] [в пампасы]