Я рисовал судака мелковыми карандашами: у Малыша не клеилось по зоологии - вредная зоологичка ставила ему тройки, и мне хотелось ему помочь. Судак получился аппетитным: зеленовато-жёлтый, жирный и почти выпуклый, он так и просился на крючок. За моей спиной не мог уснуть Малыш - сопел и ворочался. Я глянул на часы: одиннадцать с хвостиком, и стал смотреть в ночное окно, потихоньку жалея о том, что в Амуре не водятся судаки. И вдруг увидел светлячка, промчавшегося на север. "И в марте летают светлячки", - отметил я про себя, почему-то не удивляясь абсурдности мысли. Малыш закряхтел опять.
      - Ты чего не спишь? Может, свет мешает? - спросил я.
      - Не мешает. Жарко, - ответил Малыш.
      Похоже, так и было: зима закончилась, а батареи пылали, как раскалённый вулкан. Я полез открывать форточку. И тут заметил, как на север пролетел уже целый косяк светлячков. "Сбились в стаи, - мелькнула мысль. - И откуда их столько?"
      - Папа, смотри, пожар!
      В квартале от нас светилось небо и клубился сизый, а временами оранжевый дым. Я понял, где рождались светлячки.
      О сне теперь не могло быть и речи, да и судак был сразу безжалостно забыт.
      Набросив на плечи куртки и вооружившись восьмикратным биноклем, мы выскочили на балкон. Дым и зарево стали ближе. Но что именно горело - скрывали дома. Не удовлетворённые увиденным, слегка подмёрзшие и возбуждённые, мы вернулись в комнату в некотором смятении: что же всё-таки горит? Минуты полторы ушли на обдумывание.
      - И вам это надо? - хладнокровно спросила жена (она читала на кухне книгу и одновременно смотрела телевизор). Но мы с Малышом, нахлобучив шапки и надев куртки, уже готовы были идти в ночь.
      Горели два старых деревянных дома, подготовленных к сносу и зажатых со всех сторон кирпичными монстрами. Видно, им давно было неуютно в этом каменном мешке, а к старости стало совсем плохо, раз они решили самовозгореться. Пять пожарных машин, окутанных шлангами-змеями, и два милицейских уазика стояли тут же. Но пожарные тушили пожар как-то вяло: видимо, ждали, пока всё сгорит само. Может быть, на этом месте запланирован какой-нибудь маркет. Или офис.
      Один из пожарных, только что закончивший лить воду на пламя, пил кока-колу из литровой бутылки, - наверное, пожар давал о себе знать и изнутри. Народу было прилично. Из окон студенческого общежития, что напротив, торчали головы студентов, слышались шуточки и неслась музыка. Обстановка была скорее весёлая, чем жуткая. Народ переговаривался:
      - Не дали пожарным выспаться.
      - Пожарный спит - город богатеет.
      Кто-то судачил о причинах:
      - Проводка, что же ещё…
      - Да какая проводка?! Там же никто не жил.
      - Как никто не жил?! Три семьи, сам видел.
      - Да бичи это. Они и подожгли.
      Языки пламени лизали стены, метались среди перекрытий. Слышался гул и треск. Малыш забегал то с одной, то с другой стороны, стараясь ничего не пропустить. Я же стоял, сунув руки в карманы, и смотрел на огонь.
      Мне вспомнился случай из детства. Мы жили в двухэтажном деревянном доме в коммунальной квартире, в одной комнате впятером: мама, папа, бабушка, сестрёнка и я. Жить впятером в одной комнате, конечно, было тесно. Но в детстве я этого не замечал, даже наоборот: мне нравилось, что все мои родные рядом и все мы вместе. Это был мой Дом. Однажды зимой, среди ночи, нас разбудили родители. Первое, что я увидел, - красный свет в единственном большом окне и бабушку, собирающую в узел весь наш небогатый скарб.
      - Пожар, - сообщили родители. - Рядом горит дом.
      Мы с сестрёнкой оделись, сели на кровать и стали смотреть на окно. Стёкла были заморожены, а потому свет в них фантастически переливался. Так и запомнился мне тот пожар из детства: красным окном да большим бабушкиным узлом...
      Мы посмотрели на пожар ещё минут десять и пошли домой. По дороге в моей голове возникла мысль: издревле люди тянутся к кострам, даже если костром является дом. В подъезде лучик нашего фонарика-жучка высветил человека, спящего на картонке под лестницей.
      - Народ уже отдыхает, а мы с тобой бродим, как полуночники, - вырвалось у меня.
      Мы поднялись на свой этаж, зашли в квартиру, и уже через десять минут Малыш крепко спал, обняв руками подушку.
      Я же вновь засел за судака. Но судак не давался - меня отвлекали мысли о сгоревших домах и человеке, спавшем на картонке. Что-то связывало их одной ниточкой... Я сидел, подперев голову рукой, смотрел в ночное окно, за которым больше не было светлячков, и уже не жалел, что жарили батареи: ведь это хорошо, что есть дом, в котором к тому же так тепло.

В погожий весенний день мы с отцом засобирались на дачу делать кровать. Кровать мне хотелось сделать давно. С осени, когда удалось разжиться хилым брусом и горбылём и сколотить небольшой домишко. А теперь я мечтаю ночевать на даче. Мне видится: вот вечерами я пью чай и смотрю, как солнце цепляется за верхушки берёз и прячется за соседним леском, напоследок плеснув в пруд киновари, а по утрам, открыв глаза, слушаю птичьи разговоры и шелест яблоневой листвы.
      - Ей-богу, не пойму, зачем здесь ночевать? Поработал - и домой. Только комаров кормить, - ворчал отец.
      Хитрит отец, вредничает. Знаю, что и он с удовольствием повечерил бы за чаем, а поутру посидел с удочкой у пруда.
      - А попить чайку? А с удочкой посидеть? И спешить никуда не надо, - отвечаю я.
      Молчит отец. Как бы соглашается.
      Дорога, ощетинившаяся жёлтой прошлогодней травой, выводит нас к даче: ну слава богу - домишко жив. В наше нескучное время мы могли бы увидеть и головешки, а ставить новую кровать среди головешек бессмысленно.
      Выкладываю из холщовой сумки инструмент: молоток, топор, ножовку. Радуюсь, что можно всё делать не спеша, слушая недвижную густую тишину.
      Отец обходит кустики смородины и жимолости, трогает руками веточки, разглядывает, даже как будто принюхивается: не сморила ли их зима? Я стою под берёзами с закрытыми глазами и слушаю тишину. Вздрагиваю от голоса отца:
      - Работать-то будем?
      - Будем, - отвечаю. - Мы уже работаем: вот видишь, думаю...
      - Думает он, - снова ворчит отец. - Спишь на ходу, а не думаешь... Приехали работать, значит надо работать.
      Заходим в домик. Я беру в руки карандаш, рулетку и начинаю примериваться. Раньше я загадывал сделать одну кровать: вдруг жене после прополки морковки захочется полежать, а может, отец вздремнёт по-стариковски или я когда переночую.
      - Но как же ты один ночевать тут будешь? А Наталья? А Димка? Уж все, так все, раз одна семья! - возмущается отец.
      И то правда - раз семья, значит, все ночевать должны.
      Снова беру в руки карандаш, рулетку - делаю замеры. Что-то не получается: уж очень маленький домишко.
      - Может, одну над другой? Двойную? Как в кубрике на корабле? - предлагаю я и сразу вспоминаю детство, когда мечтал построить яхту и шляться по морям-океанам. Что ж, теперь буду валяться на верхней полке и плавать среди буйного моря дачной растительности, в зелёных волнах крапивы и взрывных брызгах сирени.
      - Двойные? Нары, что ли? Как в теплушках? - насмешливо спрашивает отец.
      - Почему нары?! Сейчас делают такие - экономия места.
      На лицо отца находит тень, кустики бровей сбегаются к переносице.
      - Деду твоему довелось помять бока на такой кровати в тридцатые, - выдыхает он и ненадолго замолкает.
      Я в это время пробую ножовку: остра ли? Остра: зуб впивается мне в палец и я отдёргиваю руку.
      - А с экономией понятно, - продолжает отец. - Но дом-то у нас какого росточка? Сам видишь: если две кровати в рост, то как раз будешь носом по еловой доске елозить.
      Носом, да по еловой доске... Не хочется. Приходится придумывать что-то другое.
      - А может, уголком? - вслух прикидываю я. - Нога к ноге, голова к голове?
      - Нога - голова, - сдвинув кепку на затылок, скребёт лоб отец. - А спать тоже уголком?! Ладно, у меня спина не гнётся, так я могу хоть уголком, хоть по гипотенузе, а вам, молодым, по-другому надо. Может, три в ряд? - осторожно предлагает отец. - Изголовьем к стене?
      Молчу. Размышляю. Три в ряд - это как в гостинице или в общаге. Хватит, поночевал в своё время по общагам и гостиницам. Хочется по-домашнему, и чтобы мольберт в углу стоял. Да и стол тогда где ставить? Чай где пить?
      - Нет, отец. Уж слишком по-казённому получается, - говорю. - Надо ещё помозговать.
      Стоим, думаем-размышляем дальше. Отец смотрит в окно, где виден край голубого неба, почерневший от долгой зимы лес, а ближе, словно сосульки, воткнутые в землю, - саженцы яблонь в целлофане. Я же разглядываю на потолке контурные карты водяных разводов, нарисованные осенними дождями: спешили с кровлей, вот и схалтурили.
      - А знаешь, как мы спали в детстве? - вдруг заговаривает отец. - Ты же помнишь, наверное, нас у матери пятеро было. На полатях, все вместе. Набивали матрасы соломой и спали: хочешь - вдоль, хочешь - поперёк.
      Отец поворачивается ко мне, и я вижу, что его лицо посветлело: напиталось от окна тёплым весенним светом.
      - А что, давай попробуем полати, - неожиданно для самого себя соглашаюсь я и снова беру в руки рулетку. Получается, и для стола место остаётся, и будет куда мольберт поставить.
      Подумав ещё, решаем, что полати для нас - самое подходящее. Может, не так комфортно, зато хочешь - вдоль, хочешь - поперёк. Вижу: отец доволен, что его предложение прошло. Да и я тоже - всем места хватит.
      Что ж, теперь за работу. Где ж вы, наши досточки-дощечки?
      Выхожу из домика, и меня ослепляет брызжущее, не по-апрельски яркое солнце. Вдыхаю воздух, пахнущий берёзовым соком и талыми снегами, слушаю посвист какой-то птички. Стою, дышу и никак не могу надышаться тягучим, сладким, прозрачным, как первый мёд, весенним воздухом. Среди берёзовых веток замечаю скворечник, который мы с Малышом сделали в прошлом году и который, хочется верить, обживут вернувшиеся из чужих стран скворцы. И будет хорошо и весело, когда закипит, загалдит жизнь сразу в двух домишках: небольшом, с полатями, - на земле и совсем маленьком, среди веток, - на берёзе.

[в пампасы]