Наша учительница — Евгения Альбертовна — я её обожаю! — она нас учит шить. У меня одни пятёрки по труду! Я уже умею шов «вперёд иголку», шов «назад иголку», подшивать умею «козликом», «в потаечку» и даже знаю, как отутюжить юбку-плиссировку, во! Это целая наука, я вам скажу.

А на позапозапрошлом уроке мы шили утёнка. Мягкую игрушку. Мы с мамой сходили в наш магазин «Ткани» и выбрали мягкую самую фланельку жёлтенькую, бабушка бусинки дала от своих стеклянных бус — для глазок, а клювик я из красной обложки Дашкиного дневника вырезала. Такой материальчик подходящий у этой обложечки, плотный, гибкий, то что надо. Всё равно она дневник в школу не берёт, чтоб маму не расстраивать. Мало ли чего там ей напишут. А дневник я обратно под кровать спрятала.

Я уже умею на машинке строчить, да-да. Ух она и вредная. То выскочит нитка, то петлять пойдёт, то ткань жуёт. Но ничего. Я упрямая.

Дык-дык-дык-дык-дык-дык-дык!

Я вращаю ручку,

Пришиваю воротник

Зайчику на курточку...

Евгеша во время урока проходит по рядам, и у кого хорошо получается, по волосам так ласково рукой проведёт. А если увидит, что кто-нибудь из девочек криво строчит, обязательно скажет: «Акуль, Акуль! Что шьёшь не оттуль? — Так я ещё пороть буду!» У неё много таких присказок. Она нам любит про старину рассказывать. У неё прабабушка, оказывается, была белошвейкой. Шила для господ. И она все песенки и присказки от этой прабабушки-белошвейки знает.

Когда в первой четверти мы готовили сырники, Ткачёва вся в муке была, даже брови. Евгеша ей полотенчико влажное дала и говорит: «Знать, кума блины пекла: все ворота в тесте!» И так у неё это ласково получается, совсем не обидно, а весело даже. Она добрая.

А в воскресенье я хочу попробовать розу из материи сделать. Я в «Работнице» на последней странице видела — красота-а-а... сумасшедшая! Цветочки как живые: бутоны, листики — хоть на фату невесте, хоть в причёску. Зеканска!

Вот иду я из школы, в пятницу это было. Вхожу в подъезд, а навстречу папа. На службу идёт, сразу видно. С портфельчиком, в шапке на одну бровь и пахнет газетой, она из-за пазухи торчит, только вынул из ящика, видать. Я так обрадовалась нашей долгожданной встрече, что как прыгну! Как обниму его! А он не успел сгруппироваться, наверное, из-за портфеля. Я промахнулась с поцелуем и попала носом ему в воротник. А чтоб неловкость свою скрыть, возьми и вцепись в него зубами. Будто я рысь дикая! Не пойму, как это сделалось, но кусочек меха я отъела. Вместе с мясом.

– Ты озверела? – опешил папа. – Ведь здоровенная дылда уже вымахала, соображать должна. Ну? Куда я теперь с этой плешью?

Он поплевал на мездрочку и приладил кое-как на место выдранный кусочек.

– Ладно. На работе есть клей, – сказал и пошёл не оглядываясь. Хоть бы спросил, как дела, что нового в школе... А я ещё ему, как дура, с балкона махала. Не оглянулся, неа.

Работа у него какая-то ненормальная, нервная и несовместимая с моей жизнью. Мы почти не видимся. На службу он едет к двум, когда я из школы возвращаюсь. Прихожу – его уже нет. Когда спать ложусь – ночь уже! – а его всё ещё нет, потому что после службы он опять в каком-то Цэдээле. Там его тиранят авторы, а он их распинает и распекает. Прям «горит на работе», так бабушка говорит.

Я ему хотела утёнка показать, посадила его в кухне на сахарницу. Не заметил! Представляете? Такого утёнка! Пятёрышного! Какие у него лапы замечательно-растопырчатые, крылышки, хвостик! Очень обидно. Другой бы на его месте засмеялся и сказал: «Молодец, старуха! Растёшь!» По плечу бы похлопал и повёл бы в кино, на утренний сеанс.

Дома никого. Дашка шляется, мама на работе. Ну ладно. Прогуляю Бучку и сделаю наконец себе розу. Белую! Нет, красную. Только вот из чего? Я открыла нужную страницу в «Работнице». Там написано: вам понадобятся шёлк, батист, сатин — на выбор, и бархат — для листиков. Проволока. Это зачем? А, для стебелька. Отлично!

Так: вместо бархата у нас только бархатная бумага. Зелёная и синяя. Сойдёт. А вместо шёлка что? Есть! Дашкин галстук пионерский. Бывалый — старый, грязный, концы обгрызены. Ничего! Она всё равно его не носит. Сейчас как новый будет. Я воткнула утюг в розетку, расстелила одеяльце и, пока он грелся, отстирала его. Портянка чище, я вам скажу. Ну вот. Теперь под утюг.

Я не знаю ничего упоительнее, чем глажка пионерского галстука. Это ни с чем не сравнимое удовольствие. Его разложишь — он весь как не знаю что, жёваный, мокрый. И вот начинаешь с кончика вдоль края вести утюгом, а галстук шипит, бесится. Утюг идёт медленно. Можно поиграть слегка его носиком, чтоб не замялось ничего, а то потом снова мочить придётся, заломы переразутюживать. И вот за ним появляется совершенная полоса гладкого, блестящего, изумительно арбузного цвета. Она отличается по цвету, светлее и розовее, чем мокрая часть галстука. А запах! Запах пионерского галстука из-под утюга — это не то что от капроновой ленты или от носовых платков. Не-ет. Это словами не передать. И сравнить не с чем.

Так. Шёлк-сатин-батист есть. Белая у нас будет из маминой комбинашки. Выкройка? Есть. Ножницы? Вот они. Надо бы поточить. Нас Евгеша научила как. Просто берёшь иголку и режешь её ножницами. Она удирает, а ты держи крепко! Так, чтоб иголка, издавая жуткий скрежет, ездила в левой руке от винта до кончиков: вжики-вжики-вжикс! У Евгеши есть специальная на это команда: «От винта!» И все точат. А Гальку Корешкову так трясёт от нашего усердия, от визга иголочного и ножничного лязга, что вся она покрывается гусиной кожей и волосы дыбом. А Евгеша смеётся и приговаривает нараспев: «Точи-и-и-ть ножи-ножницы, пилы прави-и-и-ть! Рубль кучка, пять копеек штучка. Точи-и-и-ть ножи-ножницы, пилы прави-и-и-ть!» Такая интересная эта Евгеша...

Так. На чём я? Вырезаем, крахмалим, вытягиваем с помощью утюга лепестки. Накладываем три комплекта лепестков, пришиваем к стебельку. А стебелёк как? Ухум... Обмотка зелёной ниткой. Всё ясно! За работу.

Когда залаял Бучка, а мама щёлкнула в коридоре выключателем, я уже ставила розы в стаканчик. Красную и белую.

Мама хлопнула в ладоши. Мама выпучила глаза! Мама села на стул. И сказала:

- Боже! Какая красота! Какая роскошь! Катька, сама? Ну ты даёшь! Вот голова! Вот руки! Из ничего! Когда б вы знали, из какого сора... А что скажет папа, когда увидит! Ух, он возликует!

Тут она меня стиснула и поволокла на кухню пирожными кормить. И настроение у нас было прям новогоднее какое-то.

В выходные папа умчался в командировку, вернулся поздно ночью и лёг спать. Я ему розы на стол в кабинет поставила, чтоб сразу увидел.

И вот уже два часа дня. Прихожу домой, а папа всё ещё спит. Он же на работу опоздает! Я к нему поскреблась, а там шторы плотные задёрнуты, дух такой стоит, как в винном магазине, и темно, как в пиратском трюме. Я лампу включила настольную. Розочки стоят.

– Фадзер, ну как?

– Катьк, дай поспать человеку. Череп раскалывается.

– А на работу?

– Катьк, иди, а? Я через час встану. Работа не волк.

– Пап, а розы видел?

– Не видел. Отстань, пожалуйста.

И захрапел. Ну всё. Кончилось моё ангельское терпение. На работу сегодня ты у меня не пойдёшь. У нас с тобой урок труда будет. Увидишь.

Я взяла розы, потихоньку стащила со спинки стула папины брюки от костюма и на цыпочках вышла, прикрыв за собой дверь.

Месть! Месть! Месть!

Первым делом я вытряхнула все пуговицы из большой кожаной коробки и напихала в карманы папашкиных брюк. У нас целый килограмм разных пуговиц, наконец-то пригодились.

– Так! Ножнички наточены! Ниточки отмотаны! В иголочки заправлены! Узелки завязаны! – пела я шёпотом, вдевая длинную чёрную нитку в иголку. Я зашила карманы швом «на себя с накидом», крепко-накрепко, все три. Встряхнула — здорово гремят! Как маракасы. Так. Что бы ещё зашить? Штанины по низу! Раз-два-три «вперёд иголку»! Готовчик. Получите-распишитесь. А розы? А розы вырастут сами. Щас ты их оценишь, папа.

Есть у штанов такое место, называется гульфик. Это где пуговки. Вот я гибкий стебелёк пропустила сквозь петельки для пуговок и крепко-накрепко загнула проволочный кончик восьмёрочкой.

Что бы ещё предпринять?

У меня были два меховых пояса от детских шубок, бежевый и серенький. Я их сшила. Получился такой внушительный хвост, с меня почти что. И этот хвост я взяла и большой английской булавкой приколола к его плащу, как раз на подобающее хвосту место. Меня трясло от беззвучного хохота, я себе уже представляла, что будет! Ой, что будет! Держись крепче!

Закончив операцию «Воспитай себе отца», я так же тихо вернула брюки на место. Сняла с вешалки своё пальто, убрала сапоги и шапку. Всё. Меня дома нет. Залезла в шкаф в большой комнате и стала ждать.

Минут через десять раздалось покашливание и фадзер протопал в тубаркаску. А я сижу тихо в своём убежище, мне ничего почти не видно, зато всё отлично слышно. Раздалось бульканье на кухне, ага, из чайника пьёт! Потом топ-топ-топ – прошёл к себе.

Раздался знакомый звук маракасных карманов, пуговки зашуршали в них, запели, как морские камушки. Фадзер прыгает по комнате!

– Аля! А-а-ля!! Да что ж это такое?! Сговорились все, что ли?!!

А я сижу и давлюсь и от смеха, и от страха. Сейчас попадёт мне! Сейчас!..

– Катька! Ка... Да есть кто-нибудь?! Дайте бритву!

О ужас!.. Я вжалась в мамины пальто и перестала дышать. Мимо меня проскакал папа в трусах. Он сцапал ножницы и, топоча голыми пятками, скрылся в кабинете. Было тихо минут пять. Потом посыпались пуговицы. Они бились о стены, о пол и книжные застеклённые полки.

– А рррр-оза! Упала! На лапу! Аз-зор-р-ра!! – рычал папа, отдирая зубами, наверное, проволочную восьмёрочку.

Я решила себя не обнаруживать до конца. И вот хлопнула дверь. Хлопнула дверь подъезда.

Я покралась на полусогнутых ногах к окну и посмотрела из-за шторы. Папа бодро шагал на работу и посмеивался. С портфелем, в шапке на одну бровь. За ним, прыгая по лужам, волочился меховой хвост.

Я так и повалилась на диван, дрыгая ногами. А когда отдышалась от хохота, стала ждать расплаты. Ведь придёт вечер и будет мне тогда на орехи.

А вечером — о радость! о счастье! – у нас были гости! Приехали деда и бабушка! Они привезли мне бананы! И всё забылось. Как ничего и не было.

Ночью я пошла в туалет и слышу из отцова кабинета смех. На обратном пути я не удержалась и приложилась ухом к двери.

– Вхожу в автобус, – рассказывает отец, – беру билет. Мне дедок какой-то говорит: «У вас хвост, гражданин!» Я оборачиваюсь — смотрю — и вправду хвост! Тут я решил его доконать. Говорю ему: «Знаю! И горжусь им». Подхватываю свой хвост через руку, как плащ мушкетёр, и прохожу вперёд с надменным видом.

– А розы где? Выкинул?

– Зачем? Надьке подарил. У неё день рождения. Когда сказал, что это моя дочь сделала, сама, столько было охов-ахов, ты не представляешь. Так что с путёвками вопрос решён, уверяю тебя. С голоду не помрём.

Он засмеялся.

– Слушай, а как ты думаешь, что это было? – тихо спросила мама. – Розы… Зачем?..

Может, она у нас того-с? Ку-ку?

– Нет... Не думаю. Просто… – Было слышно, как он прикурил.

– Просто что?

– Ничего. Пройдёт.

Ну и дорожку мы вчера раскатали! Несколько метров. Думаете, это так легко и просто? Снег ведь валил и валил. А мы не давали ему замести нашу чёрную полоску льда, и она всё росла, удлинялась. Я даже пальто сняла и бросила на скамейку. Его так запорошило, будто оно спит, как живое существо какое-то. Ну спи.

Домой пришла поздно, вся мокрая, усталая. И спать. Хорошо, что завтра выходной.

А утром у меня голос пропал.

– Простыла? Я так и знала. На градусник. – Мама подоткнула мне одеяло со всех сторон и папину дублёнку ещё сверху кинула. – Потей.

Люблю я эту шубу его меховую. Папа зовёт её по–разному: дублёнкой, тулупом и зипуном. Он привёз её из командировки, из холодного загадочного северного города. Мурманск. Мур-манск… Мур-мур-манск. Кс–кс! Вот и кошке нравится. Иди сюда... А для меня это медвежья шкура. А я как будто Маугли….

– Ка-тя! – Это Галька. – Ка…

Но мама резко отдёрнула штору, открыла форточку:

– Катя не выйдет! – и хлоп! – закрыла окно на обе ручки.

Взяла у меня градусник, взглянула, покачала головой и говорит:

– Я к бабушке, туда и обратно. Лежи, болей. А я на обратном пути принесу тебе эклерчик из кулинарии, корзиночку и безе. Только не скачи! – Она встряхнула градусник, потом принесла мне чай, поставила рядом на стул и уехала.

Я вынула из-под чая горячего Бианки, начала читать. Но слышу: шо-орх!.. Топ-топ-топ. Шо-о-о-орх!.. Галька продолжает наше чёрное дело раскатывания. Я вскочила, натянула свитер, напялила пижамные штаны, носки колючие и к окну. Там на Ткачёву ругался незнакомый дядька. Пальто у него сзади и рукав были в снегу. Упал, видно. Я перетащила на подоконник чай, стул, села по-турецки и смотрю кино. Открылось окошко у Ткачёвых, и папа Галькин прикрикнул на этого прохожего. Ушёл дядька. Молодец папа. Галька мне машет-загребает: давай сюда! Я головой отнекиваюсь, на горло пальцем показываю и кричу беззвучно:

– Болею! Не выйду.

Галька стала заманчивые прокатушки показывать, просто балет на льду какой–то! И стали мы так играть, как будто у нас фигурное катание. Она фигуристка, а я судья.

Вот она разбегается, толкается, едет и ручками машет, а в конце – ласточка. Ну, это шестёрка. Я чай прихлёбываю, хлопаю, показываю на пальцах – высший бал. Пятерня плюс пальчик.

Она опять разбегается, скользит. В конце на корточки и ножку вперёд пистолетиком – раз! Эх! Упала. Это минус три балла. Но за сложность накинем мизинец, конечно. Четыре! Галька кивает, пожимает плечами: мол, согласна с мнением жюри.

Следующая попытка была по сложности вообще невероятная. Самолётик. Это так: разбежалась, уже на льду – брык на пузо и едет, ручки в стороны. И не упадешь, и красиво.

И тут на неё что-то нашло. Не встаёт. Наоборот! Приникла ко льду и с ним целуется. Варежки сняла… Когтит, бьёт кулаком со всей мочи. Я ей махать – да она на меня уже и не смотрит. Дышит на лёд, только пар изо рта клубами. Потом вскочила и побежала домой. Очень странное и неспортивное поведение. За самовольное покидание стадиона сниму-ка я с неё два балла…

Через минуту выбегает. Что это у неё в руках? Молоток? Точно. И давай им махать, бить по нашей прекрасной дорожке! Совсем ку–ку? Вот что слава с людьми делает! Опять убежала. Посмотрела мельком на меня, и я успела у виска покрутить: мол, ты дура, что ль, совсем? А я смотрю, чай прихлёбываю и на окно дышу. Оно туманится, и можно рисовать баллы.

Через какое-то время Галька бежит уже с чайником. Во кино! Кипятком наш труд уничтожает! Наш лёд! Нашу гордость! Ну и представление…

А тут ещё папа её выбежал. С топором. Да, с ними не соскучишься. Хрясь! Трах! Ба-бах! Схватил льдышку здоровенную и побежал в подъезд. Галька с чайником следом. И всё. Больше она не вышла. А я забралась под шкуру читать Бианки, болеть дальше и ждать маму.

В понедельник врач была, прописала микстуры всякие. Ура! В школу не ходить целую неделю! Можно наслаждаться жизнью, телек смотреть, играть, можно вязать, можно жжёный сахар делать. А что? От кашля помогает. «И вкусно, и пользительно» – так деда наш говорит.

А в среду вечером – ух-ты, бух-ты! – заходит Ткачёва. Вся в новом! Сапоги с меховыми бомбошками – блестят, шапка белая пушистая с ушами, новые варежки красненькие, колготочки тёплые эластичненькие.

– Гэдээровские, – похвасталась Галька и ножку на каблучке отставила.

Протягивает мне бумажный пакет, а там апельсины! Конфеты огромные шоколадные «Гулливер»!

– Поправляйся, это от папы.

– Ух ты, спасибо, Галька! Ты настоящий друг.

Она разделась не спеша и говорит:

– Да это… Мы же вместе всё-таки делали лёд… А там…

– Что?

– Были деньги.

– Да ну? Много?

– Одна бумажка. Пятьдесят рублей.

– Обалде-е-еть!

– Ага. Мы её в раковине оттаяли, утюгом прогладили, как новенькая стала. Папа заплатил за прокат телека за год вперёд, а мы с тобой… – Галька медленно достала из варежки голубоватую книжечку билетов. – …идём в кино! Целую неделю будем ходить, все каникулы. В «Урал», представляешь? Папа купил нам абонементы на мультики!

Мы вскочили на кровать, ухватились с ней за руки и давай прыгать. От счастья.

– Ура–а–а!!!