Зритель наш шутами избалован - Жаждет смеха он, тряхнув мошной, И кричит: "Да разве это клоун! Если клоун - должен быть смешной!" Вот и мы... Пока мы вслух ворчали: "Вышел на арену, так смеши!" - Он у нас тем временем печали Вынимал тихонько из души. …Мы потом смеялись обалдело, Хлопали, ладони раздробя. Он смешного ничего не делал - Горе наше брал он на себя.

Из стихотворения Владимира Высоцкого
"Енгибарову - от зрителей"

 

Небо было чистое, как купол нового цирка. Полной луне негде было спрятаться, и она изучала обстановку моей комнаты, нисколько не смущаясь. Её мощный, но не слепящий прожектор, бил в окна чарующим светом. Всё, на что падал этот свет, меняло свой смысл и очертания. Кресла стали каменными великанами; стол, со всем, что на нём лежало, превратился в сказочный замок, с башенками, бойницами; в лежащем на полу плюшевом мишке легко угадывался заколдованный принц; забытая бабушкой трость стояла в углу многообещающим волшебным посохом… А вот пришла и сама бабушка! Я попросила её оставить на ночь посох в моей комнате. Мудрая бабушка, видимо, уловив в моём голосе тоску по сказке, присела на колени каменного великана; но заговорила не сразу, а лишь выдержав театральную паузу, собравшись с мыслями, как музыкант перед исполнением сложного произведения.
      - Это неправда, что время волшебников прошло. Настоящие волшебники украшают все времена. Об одном таком волшебнике я и хочу рассказать. У него не было диковинного имени, например: Хоттабыч, Гудвин, Гендальф; он не вылезал из бутылки и не прилетал из других галактик. Нет-нет! У этого волшебника был паспорт, была своя любимая работа, и он платил налоги, как все остальные граждане. Звали волшебника: Леонид Енгибаров. В его трудовой книжке имелась запись: "цирковой клоун". Увы! казённый язык чрезвычайно беден на эпитеты! Следовало написать: "Гениальный клоун-мим" - не меньше! Или: "Самый грустный клоун на планете". Или: "Клоун с осенью в сердце" - как называли его журналисты. Енгибаров виртуозно владел языком тела, жестов, мимики. Каждая его реприза - сказка, каждый выход на сцену - волшебство! О своём искусстве он писал: "Мир пантомимы полон звуков и красок. Гремит и грохочет, смеётся и аплодирует, шумит вокзалами и поёт с эстрады, и тихо шепчет слова любви. Огромный Мир, и миму ничего не стоит перенести нас из конца в конец, рассказать о большом и маленьком, трагическом и смешном".
      Волшебство - тяжёлый труд. Поначалу публика, ждущая лёгких развлечений, не приняла Енгибарова. Но клоун с огромными печальными глазами не отступил, а использовал всю силу своей магии и потряс душу зрителя до самых недр, заставив его переживать и задумываться, грустить и радоваться, смеяться и плакать.
      Передать словами искусство Енгибарова невозможно! Но… мне всё-таки хочется описать несколько реприз, так, как я их почувствовала, запомнила, пережила.

      Одинокий путник изнывает от жажды. Вдруг он замечает кувшин с водой. К большой досаде, кувшин расположен очень высоко - не дотянешься. Путник карабкается, падает, снова карабкается, снова падает… Кажется, его тщетным попыткам не будет конца, но вот наконец ему удалось достать кувшин. Он бережно берёт его в руки, боясь пролить хоть каплю драгоценной влаги. Но тут к нему подходит маленькая девочка и просит отдать ей кувшин. И путник отдаёт! Девочка несёт кувшин к своим песочным куличикам и поливает их водой, чтобы они лучше лепились. Путник смотрит и, забывая о муках жажды, начинает улыбаться!
      Растроганные зрители тоже улыбались. Вот так незаметно Енгибаров делал людей тоньше, добрее. Лиризм его сказочных пьес доставал до самого сердца!

      Клоун прыгал через скакалку. Распорядитель манежа отбирал её. Тогда клоун доставал из кармана другую - покороче, и снова прыгал. Распорядитель манежа отбирал и эту. Клоун доставал ещё и ещё, всё короче и короче; последняя скакалка была длиною сантиметров сорок, и прыгал он через неё лежа на спине.
      В этой притче удивительным образом соединяются прозрачность Моцарта и глубина Бетховена. Не жди благоприятных условий. Действуй!

      О!.. Это моя любимая сказка!
      Енгибаров очень тонко чувствовал внутреннюю суть вещей, их душу. Предметы в его руках оживали, являя миру поэзию пантомимы. Они вздыхали и ликовали, потешались и лили слёзы...
      Вот мим выбегает со скрипкой в руках. Но где же смычок?.. Тут? Тут? Или тут? Ага, нашёлся! Начинается забавная возня с нотным листом, скрипкой и смычком - клоун заблудился в них, как в дремучем лесу. Наконец-то удалось приладить всё к месту!.. Чего же он медлит? Почему не начинает играть? На лице клоуна смущение и растерянность... Неловким движением он касается струн и… ломает инструмент. Мим потрясён... он не хочет верить своим глазам - не хочет верить в гибель скрипки. Для него это подлинное горе, безвозвратная гибель чего-то прекрасного. На плечи клоуна тяжким грузом ложится чувство вины. Плача, он прижимает к груди сломанную скрипку и уносит её, как больного ребёнка. В микрофон на весь зал стучит сердце безутешного мима, и щемящая мелодия звучит заключительным аккордом этой печальной, но удивительно светлой сказки.
      Какой хрупкий, хрустальный номер! Какая абсолютная гармония музыки, сюжета, настроения! Зритель застигнут врасплох, взят за самое сокровенное. Каждого кольнуло в сердце своё Несбывшееся. И каждый ощутил, что вот он, клоун, взял на себя частичку этой боли. В зале - абсолютная тишина. Оно и понятно: не каждый день встречаешься с настоящим чудом.

      В 1972 году Енгибаров ненадолго приехал в Ереван - город, где началась его артистическая карьера. Конечно же, он пошёл в родной для него цирк. В тот момент там уже шло представление, и, чтобы не мешать, Енгибаров тихо прошёл в директорскую ложу. Но это не укрылось от зрителей; весь зал в едином порыве поднялся со своих мест и разразился оглушительными аплодисментами. Енгибарову пришлось выйти из тёмного угла на свет. Аплодисменты никак не стихали. И тогда, в благодарность за зрительскую любовь, он на ходу придумал пантомиму: раскрыв двумя руками свою грудную клетку, достал оттуда сердце, разрезал его на мириады маленьких кусочков и бросил зрителям.
      Тогда никто не мог предположить, что прекрасная импровизация окажется символическим прощанием любимого клоуна. В тот же год сердце великого мима перестало биться.
     
     
      Он застыл - не где-то, не за морем -
      Возле нас, как бы прилёг, устав, -
      Первый клоун захлебнулся горем,
      Просто сил своих не рассчитав¹.
     
     
      Бабушка замолчала. В её растроганном голосе чувствовалась усталость. Посмотрев на луну, как глядят на солнце, пытаясь определить время, она спохватилась:
      - Поздно уже! Тебе давно спать пора! - и, пожелав мне приятных снов, пошла в свою комнату. Педагогика - чертовски удобная штука, когда взрослым надо отделаться от детей!
      В окно было видно, как шальное облако наползало на луну. По углам заиграли едва различимые тени. Подчиняясь капризам ассоциаций, в памяти промелькнул гордец Ларра, чтобы тут же уступить место смельчаку Данко, "который сжёг для людей своё сердце и умер, не прося у них ничего в награду себе"².
      Так и живут в моей душе, по соседству, молодой красавец Данко и добрый волшебник Леонид Енгибаров, внимательно изучающий нас своим печальным взглядом. Долгим-долгим…

¹ В. С. Высоцкий. Енгибарову - от зрителей
² Максим Горький. Старуха Изергиль

[в пампасы]