А. А. Ц.

Да, один раз я была счастлива.
      Я давно определила, что такое счастье, очень давно - в шесть лет. А когда оно пришло ко мне, я его не сразу узнала. Но вспомнила, какое оно должно быть, и тогда поняла, что я счастлива.

      Я помню: мне шесть лет, моей сестре - четыре.
      Мы долго бегали после обеда вдоль длинного зала, догоняли друг друга, визжали и падали. Теперь мы устали и притихли.
      Стоим рядом, смотрим в окно на мутно-весеннюю сумеречную улицу.
      Сумерки весенние всегда тревожны и всегда печальны.
      И мы молчим. Слушаем, как дрожат хрусталики канделябров от проезжающих по улице телег.
      Если бы мы были большие, мы бы думали о людской злобе, об обидах, о нашей любви, которую оскорбили, и о той любви, которую мы оскорбили сами, и о счастье, которого нет.
      Но мы - дети, и мы ничего не знаем. Мы только молчим. Нам жутко обернуться. Нам кажется, что зал уже совсем потемнел и потемнел весь этот большой, гулкий дом, в котором мы живём. Отчего он такой тихий сейчас? Может быть, все ушли из него и забыли нас, маленьких девочек, прижавшихся к окну в тёмной огромной комнате?
      Около своего плеча вижу испуганный, круглый глаз сестры. Она смотрит на меня - заплакать ей или нет?
      И тут я вспоминаю моё сегодняшнее дневное впечатление, такое яркое, такое красивое, что забываю сразу и тёмный дом, и тускло-тоскливую улицу.
      - Лена! - говорю я громко и весело. - Лена! Я сегодня видела конку!
      Я не могу рассказать ей всё о том безмерно радостном впечатлении, какое произвела на меня конка.
      Лошади были белые и бежали скоро-скоро; сам вагон был красный или жёлтый, красивый, народа в нём сидело много, все чужие, так что могли друг с другом познакомиться и даже поиграть в какую-нибудь тихую игру. А сзади на подножке стоял кондуктор, весь в золоте, - а может быть, и не весь, а только немножко, на пуговицах, - и трубил в золотую трубу:
      - Ррам-рра-ра!
      Само солнце звенело в этой трубе и вылетало из неё златозвонкими брызгами.
      Как расскажешь это всё! Можно сказать только:
      - Лена! Я видела конку!
      Да и не надо ничего больше. По моему голосу, по моему лицу она поняла всю беспредельную красоту этого видения.
      И неужели каждый может вскочить в эту колесницу радости и понестись под звоны солнечной трубы?
      - Ррам-рра-ра!
      Нет, не всякий. Фрейлейн говорит, что нужно за это платить. Оттого нас там и не возят. Нас запирают в скучную, затхлую карету с дребезжащим окном, пахнущую сафьяном и пачулями, и не позволяют даже прижимать нос к стеклу.
      Но когда мы будем большими и богатыми, мы будем ездить только на конке.
      Мы будем, будем, будем счастливыми!

      Я зашла далеко, на окраину города. И дело, по которому я пришла, не выгорело, и жара истомила меня.
      Кругом глухо, ни одного извозчика.
      Но вот, дребезжа всем своим существом, подкатила одноклячная конка. Лошадь, белая, тощая, гремела костями и щёлкала болтающимися постромками о свою сухую кожу. Зловеще моталась длинная белая морда.
      "Измывайтесь, измывайтесь, а вот как сдохну на повороте - всё равно вылезете на улицу".
      Безнадёжно унылый кондуктор подождал, пока я влезу, и безнадёжно протрубил в медный рожок.
      - Ррам-рра-ра!
      И больно было в голове от этого резкого медного крика и от палящего солнца, ударявшего злым лучом по завитку трубы.
      Внутри вагона было душно, пахло раскалённым утюгом.
      Какая-то тёмная личность в фуражке с кокардой долго смотрела на меня мутными глазами и вдруг, словно поняла что-то, осклабилась, подсела и сказала, дыша мне в лицо солёным огурцом:
      - Разрешите мне вам сопутствовать.
      Я встала и вышла на площадку.
      Конка остановилась, подождала встречного вагона и снова задребезжала.
      А на тротуаре стояла маленькая девочка и смотрела нам вслед круглыми голубыми глазами удивлённо и восторженно.
      И вдруг я вспомнила.
      "Мы будем ездить на конке. Мы будем, будем, будем счастливыми!"
      Ведь я, значит, счастливая! Я еду на конке и могу познакомиться со всеми пассажирами, и кондуктор трубит, и горит солнце на его рожке.
      Я счастлива! Я счастлива!
      Но где она, та маленькая девочка в большом тёмном зале, придумавшая для меня это счастье? Если бы я могла найти её и рассказать ей, она бы обрадовалась.
      Как страшно, что никогда не найду её, что нет её больше и никогда не будет её, самой мне родной и близкой, - меня самой.
      А я живу...

[в пампасы]