Алёнка опустила пушистые ресницы, и перед глазами понеслись розовые облака. Она взмахнула руками, словно крыльями, подпрыгнула и… взмыла ввысь. Внизу замелькали горы в сахарных шапках набекрень, суровая тайга кивала макушками столетних елей, сосен, кедров… И вдруг, разомкнув мохнатые лапы, деревья выпустили ей навстречу красногрудых пташек, что чирикали жалобно, точно звали на помощь.
      Последнее время Алёнка летала часто. Днём тоскливо глядела в расписанное серебром оконце, а ночью парила высоко-высоко. Когда же солнце заглядывало в её маленькую комнатёнку и, теряясь в домашних закутках, чихало и меркло от пыли, Алёнка вновь превращалась в земную девчонку.
      Уже неделя как весь мир Алёнки состоял из четырёх бревенчатых стен: там, в углу, бурчало радио; на тумбочке, покрытой салфеткой в васильках, цвела пахучая герань; на потолке висела унылая пузатая лампочка, а на белёной стене - самое дорогое: мамин портрет. Всё, что осталось от мамы, - вышитые васильки да весёлая портретная улыбка.
      Куда исчезла мама, Алёнка понять не могла. Случилось это неделю назад, аккурат перед самым Крещением: морозы стояли трескучие, но солнце светило ровно летом, заставляя замёрзшую землю сверкать мириадами снежных бриллиантов. В тот день мама встала чуть свет, истопила печь, замесила тесто, поставила пироги, а когда, румяные да аппетитные, уже дымились они на столе, разбудила дочку. Уплетая мамину стряпню, девочка вспомнила вдруг, что видела в тайге кедр, на котором красовались большие кедровые шишки.
      - Пойдём, мамочка, шишек к празднику наберём, - попросила Алёнка.
      - Что ты, дочка, нельзя те шишки трогать. Кедр сохранил их для пичуг и белок, чтобы смогли полакомиться в светлый праздник.
      Алёнка топнула ногой и забилась в свой закуток, не желая разговаривать.
      - Ладно, пойдём, - вздохнула мама и стала натягивать на ноги тёплые валенки.
      Алёнка накинула шубку, повязала платок и выскочила в сереющий уже день.
      Жила Алёнка с мамой в самой гуще российской тайги. Избушка их, голубая как небо, с белыми резными наличниками, красовалась среди шумящего зелёного моря, и знала Алёнка здесь каждое деревце, каждый пенёк, каждое птичье гнёздышко.
      Встав на лыжи, побежала Алёнка скоро и весело, так, что мама едва поспевала. Всё глубже уходили они в тайгу и добрались наконец до могучего кедра, сплошь усыпанного огромными шишками.
      - Вот он! - крикнула Алёнка, спугнув с дерева стайку красногрудых птиц и рыжехвостую белку. - Мама, давай шишки сбивать.
      - Неладно мы делаем, дочка - чем птицы да белки кормиться будут? Зима-то долгая ещё. Не жалко тебе зверушек малых?
      - А-а, - отмахнулась Алёнка, - тайга большая, с голоду не помрут.
      - А царь лесов узнает и разгневается, что тогда?
      - Сказки всё это! Откуда знать-то ему? - и сломив стволик сухого деревца, торчащего из-под снега, протянула маме: на, сбивай скорее.
      Покачала мама головой, да делать нечего - подпрыгнула и что было силы стукнула по ближайшей ветке, где красовалась самая большая кедровая шишка. Но едва дотронулась она до красавицы, подул ветер, небо потемнело, завертелся под ногами снег; мелкие снежинки замелькали перед глазами, оседая на лице колючим холодом. Стало темно как ночью, и в этой страшной темноте угрожающе засверкали жёлтые волчьи глаза. Бушевала метель не больше минуты, а когда стихла и разомкнула Алёнка закрытые от страха глаза, - не было ничего: ни вьюги, ни тайги, ни леса, ни… мамы. Сама же Алёнка сидела в своей комнатушке на мятой кровати, а рядом стояло полное блюдо остывших давно пирогов. Долго звала она маму, плакала, кричала, но в окно лишь стучала печальная красногрудая птичка.
      В одиночестве провела Алёнка неделю. Весь мир её состоял из четырёх бревенчатых стен, где в углу бурчало радио, на тумбочке, покрытой салфеткой в васильках, цвела герань, а на столе каждодневно появлялись неведомо откуда горячие пироги. Тосковала Алёнка; глядела в оконце, переговаривалась с пичужкой, навещавшей её в одно и то же время, да по ночам летала над горами и лесами.
      До Крещения оставалось несколько часов. Алёнка съела пирожок и, накрывшись одеялом, легла в кровать. "Праздник отменяется", - решила она и тотчас уснула.
      И вновь полетела над горами в сахарных шапках набекрень, над суровой тайгой, кивающей макушками столетних деревьев. Вдруг вылетела навстречу та самая красногрудая пташка, что чирикала жалобно под окном:
      - Лети за мной, - пропищала она и запорхала, трепеща крыльцами.
      Алёнка летела неуклюже, суетливо махала худыми руками, сбивалась с ритма и начинала падать вниз; потом, глядя на красногрудку, выравнивалась и догоняла её. Летели недолго; вскоре облака расступились и показался высокий терем с сияющими куполками.
      - Здравствуй, девица, - вышел из терема белобородый старец. - С Крещением тебя!
      - Здравствуйте, - поклонилась девочка. - Вас-то с праздником, а мне не до веселья - горе у меня: мама пропала.
      - Вот те раз! - воскликнул старец. - А не твоя ли мама у меня в саду красногрудок орешками кормит да песни жалобные поёт? Её ко мне ненастье привело да горе горькое. Сказывает, дочь её малая озлобилась - о себе лишь думает, себе лишь радости желает. Так ли?
      Потупила Алёнка глаза и головой кивнула:
      - Прости меня, - хлюпнула носом, - и пичугам "прости" передай.
      - Зажегши свечу, не накрывай её сосудом и не ставь под кровать, а ставь в подсвечник, чтобы входящие видели свет, - подняв назидательно перст, проговорил старец. - И знай: нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, ни сокровенного, что не обнаружилось бы.
      Лицо Алёнки залилось краской; она закрыла на мгновение глаза, а когда открыла, в печи плясал огонь, мама, весело напевая, месила тесто, а за окном занималось утро, солнечное и морозное, - Крещение.

[в пампасы]