Белые и красные стрелки опять разбежались по дворам и переулкам. Топот ног, выглядыванье из-за углов. Весь мир - картинка-загадка...
      - А чо это вы? А мы так не договаривались!
      - Как?
      - А вот так! Видели ваши рожи у Серого на четвёртом этаже.
      - Не... всё, я пошёл! - смачный плевок в сторону. Это Вовка-толстый.
      Не договаривались прятаться в подъездах. Но соблазн был велик, и время от времени кто-нибудь да и прятался. А там можно было завернуть к кому-нибудь домой и, ухмыляясь, смотреть из окна, как "казаки" очертя голову бегают по окрестным дворам.
      Но вот манёвр раскрыт. Все мрачно расходятся.
      Остались четверо: Тим, Женька, Юрка и Юлик Хонта (ну да, Хонта - отец у него не то грек, не то испанец).
      - Айда на бреховку! - присвистнул Тим. Сестра ничего не сказала, потому что всегда была с ним, куда бы его ни повело. Юрка и Юлик не возражали: время было ещё детское и расходиться никому не хотелось.
      Они по очереди протиснулись между двух слегка отогнутых прутьев ограды, отделявшей двор от задворков, и побежали к гаражам. "Бреховка!" - при этом слове сердце начинало биться быстрей и жизнь наполнялась смыслом.
      Бреховка находилась в тупике, и мало кто знал о её существовании. Юлик, например, не знал. Он вообще не принадлежал к их компании. Так, иногда появится и исчезнет. За гаражами была глухая серая стена с небольшой пристройкой - метра три высотой. Возле самой стены к нижней части наклонной жестяной крыши приставлена широкая доска.
      Юрка легко, по-обезьяньи взбирается по доске и, взбежав по гремящей жести, садится, пижонски скрестив длинные ноги. За ним вскарабкивается Женька. За ней тенью взлетает Тим. Теперь - очередь Юлика.
      "Не полезет, - подумала Женька. - Так просто увязался, из любопытства".
      Юлик был похож на какого-то дурацкого принца. Долговязый, неуклюжий, с невероятно крупными и светлыми кудрями; глаза большие, голубые, и в них детское, недоумённое выражение, как будто он никак не может понять, куда попал.
      Пока они оглядывают сверху окрестности - нет ли поблизости разъярённых гаражников, он начинает восхождение: встал на доску боком и, держась одной рукой за стену, продвигается вверх медленными приставными шагами. Потом приседает и, вцепившись в доску, почти ползёт на четвереньках. В глазах чуть ли не отчаянье - будто под ним бездонная пропасть.
      Колян фыркнул. У Женьки мелькнула мысль протянуть руку, но она удержалась и правильно сделала: вот он уже на крыше.
      Хорошо, что Юрка этого не видел, а то бы уж высказался, как он умеет.
      Прямо напротив пристройки, метрах в полутора от неё, стоял молодой тополь с горизонтальной веткой - что твой тренер с поднятой рукой. Нужно было, хорошо рассчитав, прыгнуть и повиснуть на этой ветке, как на турнике, а потом на руках добраться до ствола и спуститься по нему вниз. Плёвое дело! - отсюда и "бреховка" - Юркино, кажется, выражение.
      - Эй, - окликнул Юлика Тим. - Смотри, мотай на ус. Ща тоже прыгнешь.
      Юрка уже стоял на краю. Он согнул ноги, попружинил немного на месте и прыгнул. Покачался на двух руках, потом отпустил одну и сунул палец в рот, изображая обезьяну. Это была его "коронка". Через несколько секунд он уже съезжал по стволу и небрежно, напоказ отряхивал с себя пыль.
      - Ну чего, прыгай? - галантно предложил Юлику Тим. Тот стоял, виновато склонив голову, и не сделал ни шагу.
      - Ладно, тогда учись. - Тим деловито подошёл к краю, исподлобья зыркнул на ветку и прыгнул. На бреховку они с Женькой наведывались часто, и у него всё уже было рассчитано и выверено.
      Прыжок как прыжок, безо всяких Юркиных выкрутасов.
      - Женька, давай!
      Женька краем глаза покосилась на Юлика и стала возле края. Тополиные почки уже начинали распускаться и пахли изо всех сил. Ещё пахло весенней землёй, небом и жареной картошкой, которую кто-то готовил на ужин. Женька вдохнула в себя всё это и прыгнула. Сердце как всегда сладко ёкнуло - есть! Повисев пару секунд, чтобы перевести дыхание и собраться с силами, она пошла на перехватах к стволу. Ещё недавно всё это давалось ей с натугой, а теперь она гордилась своей лёгкостью.
      Тим с Юркой стояли в стороне и о чём-то болтали.
      - Давай! - отряхнувшись, крикнула Женька. - Знаешь, здорово!
      "Принц" стоял и смотрел куда-то в сторону. Как будто их тут и не было.
      - Ждать мы его будем, что ль? - буркнул Юрка. - Спрыгнет, не маленький. Пошли.
      И они пошли. Были уже сумерки.
      Тим небрежно обернулся - стоит тупица! Женька до гаражей обернулась два раза. Он так и стоял, глядя неизвестно куда. От гаражей Юрка пошёл домой (он жил рядом в переулке), а они с Тимом во двор (их дом был во дворе).
      Во дворе Оксанка играла в классики с какой-то своей школьной подружкой.
      - Тим, я ещё поиграю немного, - сказала Женька.
      - Давай! - он хлопнул тяжёлой парадной дверью и исчез.
      Женька повернулась и рассеянно поплелась назад к бреховке. Она ещё от гаражей увидела - сидит. На краю, обхватив руками колени, лицом к тополю. Словно дремлющая птица. Подойдя ближе, она заметила, что доска валяется на земле.
      - Чего делаешь? - спросила она.
      - Радуюсь жизни.
      - Гм... И долго ещё будешь радоваться?
      Он не ответил.
      - А почему доска лежит?
      Он замялся:
      - Упала...
      Она подошла к стене и, поднатужившись, поставила доску на прежнее место.
      - Ну ладно, - сказала неуверенно. - В общем, как знаешь. Ну ладно, пока.
      В ладони у неё сидела заноза. Она зашла за гараж и встала за углом. Место для наблюдения было хорошее.
      Ждать пришлось недолго. Юлик поднялся, сутулясь подошёл к доске и с силой пнул её ногой. Доска поехала и с шумом грохнулась на землю. Он повернулся и медленно подошёл к краю крыши. Женька как будто почувствовала его взгляд - тяжёлый, резкий, в нём больше не было никакого недоумения. В следующий момент он прыгнул. С секунду продержался на одной руке и рухнул.
      У неё внутри ёкнуло. Он лежал под деревом на боку, а она стояла за этим дурацким гаражом и не могла двинуться с места.
      Потом он начал вставать. Встал на колено, покосился на ободранный локоть, приложил руку к щеке. Теперь он стоял к ней боком. Посмотрел на крышу, потом на дерево. Вдруг по лицу его поехала улыбка. Она была ослепительна, словно только что родившийся месяц. И Женька почувствовала, что тоже улыбается.
      - Бреховщик… - пробормотала она и побежала домой.
      Дома Тим посмотрел на неё подозрительно.
      - Прыгнул?
      - Прыгнул, - буркнула она.
      - А зачем бегала?
      - Так...
      Брат хмыкнул и пошёл делать уроки.
      Женька залезла на подоконник и посмотрела в окно. Земля была вся в красных тополиных серёжках, похожих на огромных гусениц. Она открыла форточку, высунула голову и втянула в себя воздух. Пахло землёй, небом и бреховкой.

Этот апрельский день был странным и непохожим на другие апрельские дни.
      Началось всё ещё вчера. Когда мы с Марьянкой выходили из школы, она отвела меня за палаты семнадцатого века и сказала:
      - Жень, у меня к тебе очень важное дело.
      Я обрадовалась: у нас давно не было никаких важных дел.
      - Понимаешь, - сказала она и посмотрела на меня очень серьёзно, - я хочу рисовать! Но не так, не дилетантски - по-настоящему. В общем, ты должна мне помочь.
      - Да при чём тут я? - сама я рисовала, но именно так, как все, не хуже и не лучше.
      - Слушай дальше, не перебивай. - Марьянка любила во всём обстоятельность. - Ну так вот. Ты же знаешь, что никаких таких талантов у меня не было и нет. Видела, как я рисую: точка, точка, запятая - вышла рожица кривая.
      Я смотрела на асфальт.
      - А теперь слушай сюда. - По её голосу я поняла, что сейчас она скажет самое главное. - Есть один человек, который реально может мне помочь.
      - Я его знаю? - я судорожно соображала, кто же это мог быть и какое я имею к этому человеку отношение.
      - Нет, в том-то и дело, что ты его не знаешь.
      Я поняла, что ничего уже не понимаю.
      Оказалось, что в нашем городе есть гипнотизёр, который может пробудить в человеке скрытые творческие способности. В том числе художественные. И развить их. Вплоть до Рембрандта! В общем, я должна была составить Марьянке компанию, чтобы было не страшно.
      - Слушай, это здорово! - сказала я. - Я тоже хочу. Только не до Рембрандта, а до Ван Гога.
      Мы шли по весенней улице, не понимая, весна это или не весна, наш город или не наш, а может, и страна другая, или вообще другая планета. Прошли мимо зоопарка, свернули в один из переулков и наконец попали в тот самый двор.
      Во дворе стояло длинное одноэтажное строение, может быть, бывшая конюшня. Невзрачное такое строеньице, но это только добавляло ему таинственности. На старой облупленной двери висела афиша:
     
                             РАСКРОЙТЕ СВОИ СПОСОБНОСТИ!
     
      Буквы были большие, чёрные; внизу нарисована чёрная рука, держащая толстую акварельную кисть.
      Мы переглянулись.
      - Где наша не пропадала, - решительно сказала Марьянка - наверно, вспомнила о Рембрандте. Я тут же вспомнила о Ван Гоге, и мы вошли.
      В прихожей возле вешалки робко топтались нераскрытые дарованья, как юные, так и пожилые. Потом появился великий гипнотизёр и велел всем занять места в зале - на стульях возле стеночки. Он был небольшого роста, с огромными залысинами и абсолютно чёрными глазами. Одет во что-то тёмное. Сказал, чтобы мы расслабились, - это ещё не занятие, а только знакомство. Все разом выдохнули.
      - Закрыли глаза, - начал гипнотизёр.
      Мы закрыли.
      - Веки тяжелеют, тяжелеют веки. Веки тяжёлые, тяжёлые, совсем тяжёлые.
      Мои веки совсем не хотели тяжелеть. Вместо этого внутри меня проснулась глупая смешинка, которая, как кашель, объявлялась в самый неподходящий момент.
      - Руки перед собой, - рокотал немилосердный голос. - Сжали пальцы. Крепче. Ещё крепче.
      Я изо всех сил сжала пальцы в кулаки.
      - Кулаки тяжёлые. Гири чугунные. Чугунные гири.
      Я представила себе, как мы тупо сидим на стульях, с тяжёлыми веками и чугунными кулаками, и почувствовала, что меня просто раздирает смех. А когда меня разбирает смех, я слабею. Я стала изо всех сил бороться со своим лицом, чтобы оно меня не выдало.
      - Ноги тяжелеют, тяжелеют ноги...
      Что же делать, ведь я сейчас расхохочусь! И это наверняка поставит точку на всех Марьянкиных мечтах! Я была как Буратино на представлении у Карабаса.
      И вдруг...
      - Открыли глаза - разжали пальцы - встали!
      Он выпалил это скороговоркой, и слова прозвучали внезапно, как выстрел. Это было спасение: от неожиданности моя смешинка пропала. Буратино вскочил - руки по швам, глаза широко открыты - мне не терпелось увидеть лицо великого гипнотизёра.
      Чёрные глаза, напряжённо смотревшие прямо перед собой, скользнули по мне. Это был неприятный и неприязненный взгляд. В нём чувствовалось раздражение и досада, как будто я была букашкой, залезшей на королевский стол.
      И всё-таки я была довольна: предательский смех не смог прорвать плотину моего лица. Я посмотрела на Марьянку. Она сидела, вытянув руки и словно спросонок приоткрыв глаза. Мы стали коситься на остальных. Они всё ещё были как неживые. Один взрослый дядечка как ни в чём не бывало продолжал сидеть с чугунными кулаками. И глаза у него не открылись!
      - На сегодня хватит, - небрежно бросил гипнотизёр. - Первое занятие... - он назвал дату и время.
      Мы двинулись к вешалке.
      - А вы, девушка, - процедил он, проходя мимо меня, - можете больше не приходить.
      Не помню, как мы надели ветровки, что сказали друг другу, выйдя на улицу. Никакой таинственности больше не было. Был прозрачный и прохладный весенний воздух. Я смотрела на распускающиеся листья и думала: "Как хорошо, что никто не может приказать этим почкам закрыться, а корням стать чугунными". И ещё - что Ван Гог написал бы эти деревья, но не стал бы писать портрет гипнотизёра, потому что тот не имел никакого отношения ни к весне, ни к деревьям.
      А Марьянка, может быть, из солидарности, передумала раскрывать свои художественные способности - зачем миру ещё один Рембрандт? - и осталась просто Марьянкой.

[в пампасы]