В эту просторную комнату с дверью на улицу и большими окнами вдоль длинной стены, отчего помещение напоминало веранду, нас привели впервые. Сразу после завтрака вместо обычной прогулки. Впрочем, здесь многое случалось впервые.
      Нас рассадили за столики, возле каждого из которых стояло по четыре стульчика, после чего воспитательница объявила:
      - Сейчас мы пойдём гулять во двор, но сначала должны написать письма родителям. - И сразу же, не дав переварить услышанное: - Кто умеет писать?
      - Я! - от неожиданности выпалил я и поднял руку. Оглядевшись, заметил, что так же поступили ещё двое; один из них - мой друг Вовка Веденин из нашей палаты.
      - Хорошо, сейчас я дам вам бумагу и карандаши, вы сами напишете письма, а остальные скажут, что они хотят передать, и за них напишу я.
      Тут только я понял, что попал как кура в ощип, - так любил говаривать в трудные моменты жизни мой папа. Ведь отозвался и поднял руку я машинально, а когда заметил, как нас таких мало, испытал настоящую гордость - до щемления в груди. Теперь же щемление разом обернулось горячей волной, которая бросилась в голову и жарко согрела уши.
      В принципе я не соврал. С начала прошлой осени и до конца зимы мама время от времени, хотя и нерегулярно - не чаще двух раз в неделю, усаживала меня по вечерам за письменный стол, где стоял ещё наш аквариум с розовыми меченосцами и лампой для обогрева воды, спрятанной от глаз в стальном блестящем кожухе, присаживалась рядом и учила меня буквам. Сначала я худо-бедно научился их узнавать, потом кое-как стал распознавать в их сочетаниях слова и наконец под маминым руководством накарябал несколько наиболее важных слов: ПАПА, МАМА, САША (моё имя) и КАТЯ (так, несмотря на возраст, все звали мою третью бабушку - мамину тётю, у которой в комнате коммуналки мы и жили). Этими четырьмя словами моя писательская практика исчерпывалась.
      Воспитательница положила передо мной чистый, в косую линейку, листок бумаги, вырванный из школьной тетради, дала простой карандаш и ещё раз спросила:
      - Напишешь сам?
      - Да. Я умею, - опять неожиданно для себя подтвердил я, отрезая пути к отступлению.
      - Хорошо, если что-то не получится, я тебе помогу.
      Я немного успокоился после таких слов, но легче всё же не стало, потому что с этого момента я серьёзно задумался - что же мне написать? Ведь письмо-то я писал первый раз в жизни.
      Вообще-то я много чего хотел написать маме и папе. Я был переполнен новостями, как перезрелый огурец сочной жижей, - вот-вот лопну. Но это-то и мешало. На то чтобы изложить всё на бумаге при помощи плохо заученных букв, меня бы просто не хватило. Надо выбрать главное, думал я, сидя в тягостном отупении над чистым тетрадным листком.
      Легко сказать - выбрать. За последние три недели со мной столько всего случилось в первый раз, что выбрать из этого самое главное было ужасно трудно. Прежде всего, я в первый раз уехал из дома без родителей, и уехал далеко - из Москвы в Евпаторию.
      У меня было плохое горло - рыхлые миндалины, хронический тонзиллит, из-за чего я болел по несколько раз в год. После того как однажды я чуть было не отдал Богу душу в приступе ложного крупа, врачи посоветовали маме отправить меня в санаторий подлечиться. Не знаю уж как, но мама раздобыла для меня направление или путёвку. Санаторий находился в Евпатории. Туда я и поехал с группой таких же шестилетних тонзиллитчиков. Впервые без родителей, впервые в Крым, пусть и в марте.
     
     
      Поездка в поезде - первое, что я мог описать в своём письме. Правда, до этого я уже ездил на поезде, и неоднократно - на дачу и с дачи. А одна из этих поездок запомнилась мне особенно. В тот раз моя добрая Катя с чего-то расщедрилась сверх всякой меры и мы съели с ней на двоих шесть мороженых - трубочек по двадцать восемь копеек. Причём четыре с половиной съел я. Разумеется, после той поездки я приболел, а Кате досталось от мамы. Но все те маленькие путешествия, как бы они ни были памятны, совершались в пределах ближнего Подмосковья и проходили в вагоне электрички; в эту же поездку я впервые отправился в купейном вагоне.
      В поезде нас поделили так, что мальчики ехали с мальчиками, а девочки с девочками. В нашем купе оказались двое Саш и двое Вов. Днём мы ели сладости, собранные нам в дорогу родителями, а ночью старались не спать, чтобы не пропустить, как бежит в темноте поезд. Приходилось крепиться, потому что стоило только уснуть и проснуться через часок от внезапной тишины остановки, как рыжий Вовка, свешиваясь курчавой головой с верхней полки, уже хвастался:
      - Вот вы спали, а сейчас поезд так быстро шёл, как ни разу не шёл! С такой скоростью нёсся!
      Днём следующего дня у нас появилось новое развлечение: кидаться варёными яйцами, которых у каждого было с собой в избытке, по придорожным столбам и - самое интересное - по встречным составам. Есть яйца мы не хотели, ведь нас и так кормили "за казённый счёт". Как только наш поезд равнялся со встречным, мы липли к открытой амбразуре купейного окна и метали наши гранаты.
      Ду-дум-ду-дум - грохотали поезда, сливаясь в нераздельном вое; мы видели, как разлетаются вдрызг сваренные вкрутую яйца - и вдруг!..
      - А-а-а! У-у-у! Ы-ы-ы! - разражались мы дикими воплями радости, когда пущенное чьей-то рукой яйцо, словно нырнув в чёрную дыру, исчезало в пространстве, - снаряд попадал в открытое окно встречного.
      - Здоровски, правда?!
      Я был уверен, что "здоровски", но знал, что мама с папой посмотрят на нашу забаву немного иначе - так же, как сопровождающая группу воспитательница, которая приходила к нам в купе ругаться после одного из яичных обстрелов. В письме надо было писать про что-то другое.
     
     
      Когда мы приехали, нас расселили по палатам так же, как мы были рассортированы в поезде. В нашей палате нам даже койки достались в таком же порядке, как купейные полки: наискосок друг от друга из угла в угол - Вовы, наискосок - Саши. А в купе тоже наискосок, только не из угла в угол, а снизу вверх.
      В поезде мы были просто приятелями, добрыми, весёлыми попутчиками, а поселившись в одной палате, окончательно перезнакомились, рассказали друг другу своё короткое прошлое: кто где живёт, ходит ли в детский сад, в какую школу собирается осенью, у кого сестра, брат, собака, кошка. Короче, мы стали друзьями, живущими в одном маленьком мире под названием - НАША ПАЛАТА. Остальные ребята из группы теперь уже были не настолько наши, как мы четверо.
      Правда, я ещё подружился с вьетнамцем. Он тоже из нашей группы, я с ним подружился на прогулках. Зовут его Нгуен Ван Ча, но воспитательницы называют запросто - Ваня. Ваня в СССР меньше года, но уже понимает по-русски так, что с ним можно разговаривать. Его все здесь немного жалеют и очень уважают, потому что на родине Вани идёт война с американцами. Как раньше у нас с немцами. А всё, что касалось прошедшей войны, вызывало у нас уважение.
      Я завидовал своему тёзке и рыжему Вове, потому что первый жил на улице Зои и Александра Космодемьянских, а второй - на улице Лизы Чайкиной. То, что это имена героев Великой Отечественной, я уже знал, а сам жил, к сожалению, на улице Чайковского - никем здесь не уважаемого композитора. Правда, во время парадов прямо под нашими окнами проходили танки и даже тягачи с ракетами. Мы с папой ходили на них смотреть. "У-у, чушки!" - восхищался папа. Я, конечно, про это друзьям по палате рассказал. Наверное, они тоже завидовали, потому что мой рассказ был встречен дружным молчанием.
      Ночами мы подолгу болтали, прежде чем заснуть. В одну из таких ночей, чуть ли не в самую первую, с каждым из нас случилось одно и то же: проболтав с часок, мы захотели в туалет. Он находился недалеко от нашей палаты: как выйдешь - налево по коридору шагов двадцать, а там за дверцей маленькое тесное помещение с унитазом, даже без рукомойника - на одного человека. Был ещё другой туалет, сразу для многих, с длинным рядом умывальников напротив кабинок. Там мы утром и вечером всей групплй организованно умывались и чистили зубы, но по ночам открыт был только одноместный.
      Первым отправился Вовка Веденин, с которым я сдружился больше всего, - наши кровати стояли у одной стены и сходились изголовьями. Мы и болтали друг с другом больше всего. Он скоро вернулся, молча лёг в свою койку и притих. Пошёл Сашка с улицы Космодемьянских и тоже вернулся тихим и молчаливым. Третьим посетил сортир рыжий Вовка. Вернулся шумно: "Уй-уй! - сокрушался он, посмеиваясь и приглаживая кудряшки над выпуклым лбом. - Уй-я!"
      - Ты тоже? - оживился Сашка.
      - Ага. Буду знать, как наступать на грабли.
      - И я!
      - И я!
      Я ничего не понял, да и не до того было - уже слишком долго ждал своей очереди. Выскользнув в холодный коридор, я быстро добежал до нужной двери, открыл и шагнул внутрь. Света в туалете не было, и, закрыв за собой дверь, я очутился в полной темноте - глаз выколи. Промахнуться, однако, было сложно, и всё же лучше бы подойти к унитазу поближе. Я сделал шаг, и вспышка ярких белых искр родилась одновременно с гулкой болью - что-то сильно стукнуло меня по лбу. Я отскочил, распахнув спиной дверь; за мной наружу выпала подлая швабра. Теперь я понял, почему "уй" и к чему были Вовкины "грабли". Но ведь ни один толком не предупредил!
      Всё это было интересно и поучительно, но чтобы описать в письме - бумаги не хватит. Я это понимал и надеялся рассказать о своих друзьях и про швабру уже по возвращении домой.
     
     
      Наверное, можно написать про море. Пожалуй, оно того стоит, даже если ты впервые увидел его в марте. Пару раз нас водили гулять по пустынному холодному песчаному пляжу с волнистыми полосками зеленовато-жёлтых, выброшенных прибоем водорослей, среди которых мы находили четырёхрогие "чёртовы яйца" - так здесь почему-то называли яйца скатов. Если проколоть эту рогатую подушечку, из неё вытечет липкая жижа. Мы собирали раковинки, в которых иногда прятались маленькие рачки-отшельники, но самое интересное - на серой, неровно колышащейся водной поверхности я увидел живого нырка - дикую утку.
      В зоопарке я много видел уток, мы часто ходили туда с Катей - обычно лазили через дырку в заборе между "новой территорией" и садиком планетария. Но то были зоопарковские утки, как бы не дикие уже. А тут был по-настоящему дикий, вольно живущий нырок. Он качался на волночках, как чёрный круглый поплавок с маленькой головкой, потом неожиданно исчезал и снова появлялся на поверхности спустя долгое время и далеко от того места, где нырнул. А мы все, даже воспитательница, соревновались, кто первым заметит его появление.
      Пожалуй, это было бы и маме интересно, вот только об этом, наверное, в письмах обычно не пишут. Получал же я открытки от бабушек на Новый год и день рождения. Они меня поздравляли в них, спрашивали, как у меня дела, справлялись о здоровье и когда я к ним приеду - вот и всё. Значит, про нырка и "чёртовы яйца" тоже лучше рассказать при встрече.
     
     
      Я поднял голову и огляделся - среди опустевших соседних столиков две безнадёжно скрючившиеся фигурки. Остальные ребята давно уже гуляют с воспитательницей во дворе - вон они играют и бегают за стеклянной стеной из сплошных окон. Я тоже хочу гулять. Один из заборов нашего двора близко подходит к лиману. Там, на сырой земле, полно скрученных белых ракушек, в которых любят прятаться рачки-отшельники. В тех раковинках, что валяются в грязи у забора, рачков и улиток нет в помине, но мне они всё равно нужны: я их собираю, чтобы привезти в Москву, нанизать на нитку и сделать для мамы бусы. Одни такие у неё уже есть - мама их тоже из Крыма привезла. Они с папой и ещё одной парой прошлым летом ездили дикарями в Крым на взятой напрокат машине, а я с бабушками ждал их на даче. Когда они вернулись, мамины бусы - красные, с блестящим на поверхности лаком, двумя кольцами уложенные на её пышном бюсте, поразили меня красотой непридуманных форм. Эти бусы очень ценные, и я хочу подарить маме такие же, но белые, вот только рачков собрал пока маловато.
      Из этого же лимана, что за забором, или из другого такого же берут грязь, которой нас здесь лечат "от горла". Это самое отвратительное, что случилось тут со мной в первый раз. Устраивают тебя на лежанке и обкладывают шею чёрно-коричневой, густой, крупитчатой, почти горячей грязью, которая невыносимо воняет свиньёй. Я знаю, что свиньёй, даже точнее - свиными какашками. Однажды папа завёл меня в сельскохозяйственный павильон на ВДНХ, где сидели многотелые здоровенные свиньи- и кабаны-рекордсмены. На решётке загона каждой свинищи была написана её родословная и указан немыслимый вес. Как только мы вошли туда, у меня слёзы брызнули из глаз, я захлебнулся вонью и меня чуть не вырвало.
      И вот здесь из точно так же пахнущей грязи мне на шее сооружают толстый воротник по самые уши. И никуда не убежишь, лежи и терпи - процедура.
      Правда, после этой процедуры и душа нас иногда запускают в бассейн; там даже можно поплавать, а я уже умею с прошлого лета. Вот только мне не повезло - я впервые в жизни здесь искупался в бассейне, но всего один раз.
      В тот день, когда нас впервые запустили в бассейн и я сумел продемонстрировать окружающим своё умение плавать, выпал снег. Я не знаю, как часто и как надолго в марте в Евпатории выпадает снег, но тогда - выпал, и всего на один день. Он быстро слежался в тонкий, но плотный пласт, который ломался плоскими кусками, как асфальт под отбойным молотком.
      Бассейн и грязелечебный кабинет находились в некотором отдалении от нашего санатория, за территорией, и к ним надо было идти по городской улице. Когда мы в тот день шли по этой улице на процедуры - снега не было, а когда обратно - повсюду. Вернувшись в санаторий, мы ещё какое-то время гуляли во дворе. Совсем недолго, но достаточно, чтобы возбуждённые купанием и снегом пацаны устроили снежную войну. Жажда битвы охватила всех почти одновременно. Мы кидались снежками и целыми кусками снега, а особенно здорово было взять такой плотный холодный пласт размером со сковородку и разбить его о чью-нибудь голову.
      Схватка "каждый сам за себя" заварилась жаркая, даже воспитательница не могла ничего с нами поделать. В один из горячих моментов, когда я как раз разбил кусок снега о голову одного из друзей, я почувствовал, что кто-то, подкравшись сзади, проделал то же самое со мной. Удар был совсем несильный и безболезненный - всё-таки снег не асфальт, но огромная порция его оказалась у меня за шкиркой. Обернувшись, я увидел радостную физиономию противника и постарался поквитаться. Снег в это время таял у меня под одеждой, разливаясь большой холодной лужей от шеи до самой поясницы. Воспитательнице всё же удалось пресечь весёлую междоусобицу и загнать нас внутрь корпуса, но я, разумеется, не переодевался и оставался в мокрой рубашке до самого тихого часа. И уже следующим утром проснулся с температурой, что ещё в постели засвидетельствовал градусник, вставленный мне под мышку дежурной воспитательницей.
      Так закончились для меня купания в бассейне, но зато и грязи тоже. Вместо всего этого я угодил в изолятор - тоже первый раз в жизни. В больнице я ещё в Москве побывал, а вот в таинственный ИЗОЛЯТОР попал впервые.
     
     
      Это отделение санатория оказалось очень весёлым местом.
      После осмотра и постановки диагноза меня поместили в палату с ещё двумя пациентами. Едва за медсестрой закрылась дверь, как мои новые соседи вышли из неестественного оцепенения. Один, живо крутанувшись на больничной койке, сунул руку под подушку, выхватил немного помятую коробочку от витаминов - картонный цилиндрик с металлическим донышком - и запулил им в другого. Тот, укрывшись от попадания за подушкой, подхватил застрявшую в складках одеяла баночку и с силой вернул агрессору. Баночка стукнулась донышком в стену и отлетела на пол. Больные вскочили с коек и бросились, кто скорее, за снарядом. Первым успел тот, что прятал баночку под подушкой. Больные молча метнулись по койкам - забава продолжилась. После пятого броска я уже в ней участвовал.
      Баночку из-под витаминов отняла медсестра, появившаяся в палате с лекарствами. Мы получили нестрогий выговор и наши таблетки.
      Всё, думал я, провожая взглядом белый халат, веселье закончилось. Куда там, оно ещё и не начиналось. Самое здоровское оказалось кидаться перьями - их остьями все три подушки топорщились. Ухватишь за острый кончик, вытащишь пёрышко, а оно довольно длинное и яркое часто - от цветастого петушка. Потом пёрышко надо в рот и обмусолить как следует. И уж после им швыряться можно, летит - лучше некуда и, самое смешное, ляпнув, липнет мокрой запятой на лбу противника. Или на стенке. Перьев полно, только слюнявь. В полчаса мы ими все стены и потолок уляпали. Я никогда ещё так не смеялся. Даже по именам узнать друг друга долго времени не было.
      Два дня я веселился в изоляторе, а на третий выздоровел и меня выписали.
      Добрые там оказались врачи с медсёстрами. И не ругали! В моём детском саду во время тихого часа за такое бы не поздоровилось, могли б вообще без трусов поставить в палату к девочкам. И в корпусе для здоровых тонзиллитчиков тоже строже намного, после отбоя не разгуляешься. Болтать - только вполголоса, чтобы не слышали. А войдут с проверкой - притворяешься, будто спишь.
      Но вообще воспиталки хорошие, кроме одной. Она днём, правда, тоже ничего - ни злая, ни добрая. А по вечерам, когда дежурит... Как-то вошла в нашу палату и по кругу идёт. К Вовке рыжему подсела, что-то пошептала ему, пошептала - как ухватит за вихры и давай мотать, аж об стенку. Потом к Сашке:
      - Этого мальчика, - говорит, - люблю. Этот хороший.
      И по головке погладила.
      А нам со вторым Вовкой тоже досталось: его просто за волосы оттаскала, а меня, как рыжего, ещё и затылком об стенку тюкнула. Не то чтобы очень больно, никто даже не плакал - слёзы выступили, но мы их сдержали, - непонятно, за что? Как ушла, сразу другая воспиталка прибежала - добрая. Эта нас всех обежала и спрашивала, что та, злая, делала. Жалела нас, успокаивала. А потом мы слышали, как они с кем-то злую куда-то прогоняют. Между собой ругаются.
      - Она ещё в поезде напилась, - проворчал рыжий Вовка.
      Больше такого не было. А уж маме я точно об этом не напишу.
     
     
      На столе, кроме простого карандаша, который мне дала воспитательница, лежала ещё коробочка цветных карандашей фабрики "Сакко и Ванцетти" с изображенным на ней раненным Спартаком. Оглядываясь через плечо, он спасался на лошади, и из бедра у него торчало вражеское копьё. Время шло, а я так ничего и не написал, но в детском саду нас учили рисовать рисунки в подарок родителям: папе - к двадцать третьему февраля, маме - к Восьмому марта. Вот я и решил хоть нарисовать что-то, пока написать не получается. Взяв карандаши, я начал творить. Время от времени мы здесь сообща занимались рисованием и недавно, подсмотрев у одного мальчика, я научился рисовать гигантскую морскую волну, изогнутую когтистой лапой пенистого гребня с летящими брызгами. С неё я и начал: всё же на море. Когда тёмно-синее море и волна удались, я нарисовал корабль - крейсер, наверное, или эсминец - с высокой палубной надстройкой, мачтой, пушками и пулемётами. С красными флагами на мачте и корме и со звездой на борту. На него-то и замахнулось лапой-волной бурливое море. Потом в верхнем углу листка появился сектор жёлтого солнца, с расходящимися пунктирами лучами, а вслед за солнцем в голубом небе нарисовался фашистский "юнкерс" со свастикой на крыльях и торчащим вперёд пулемётом. Из-под брюха самолёта на корабль и в море посыпались чёрные бомбы. В ответ от пулемётов на палубе и надстройках корабля к самолёту потянулись красные пунктиры трассирующих пуль. Ну и, понятное дело, "юнкерс" загорелся. Жёлтые языки пламени выросли у него за крыльями, обрамлённые чёрным шлейфом дыма. Я подумал было нарисовать лётчика, спускающегося на парашюте, но решил, что фашисту спасаться не обязательно. Ещё застрелит из пистолета какого-нибудь нашего моряка, когда они его будут вылавливать из воды.
      Так всегда в кино про войну или про шпионов бывает. Всегда кого-нибудь из наших так нелепо убьют. Но вообще фильмы про войну самые интересные. Мой любимый фильм - "Два капитана". Я тоже хочу стать военным лётчиком, как Саня Григорьев, и каждую ночь мечтаю об этом, выдумывая про себя всякие героические приключения. Впрочем, не каждую. Если я посмотрю какой-нибудь другой фильм, который мне тоже понравится, выдуманные приключения на время становятся другими.
      Здесь нам тоже показывают кино. Мы смотрели "Чапаева", и девчонки плакали, когда его вместе с Петькой убили, но я этот фильм уже раньше смотрел по телевизору. У нас есть дома - "Рубин-102". А вчера нам показывали длинный фильм "Пропавшая туфелька" - это сказка, в которой я толком не разобрался. Может, ещё и потому, что смотрел не с самого начала. Но только это не "Золушка". Ещё воспиталка рассказывала нам про смешной фильм, который она смотрела в кино. Там обезьяна украла у помощника капитана часы и кинула их вместе с гайками и болтами в борщ для команды корабля. А моряки вылавливали всё это из своих тарелок. Больше, правда, она рассказать не успела, потому что нас самих повели обедать. А сейчас скоро поведут ужинать после прогулки - за оконным стеклом уже скликают разбежавшихся по всему двору санаторников. А я так ничего и не написал.
      Теперь это надо было делать срочно.
      Я перевернул листок бумаги рисунком вниз и, собрав все силы, кривыми печатными буквами написал самое главное:
      МАМА. У МЕНЯ БЫЛ КАТАР ДЫХАТЕЛЬНЫХ ПУТЕЙ. ЦЫЛУЮ. САША.
      Сложнее всего мне далась буква Ы. Я с ней мучился трижды и в слове "ЦЫЛУЮ" написал-таки бублик на первой палке не в ту сторону.
      Но сам исправил.

[в пампасы]