Я читаю хорошо. Поэтому я и читаю. А остальные сидят и слушают - на самом деле слушают, а не занимаются чем ни попадя, пока учительницы нет. Она всегда так делает, когда уходит, - сажает меня на своё место читать. Или меня или Фурина.
      Серёжа Фурин тоже хорошо читает - быстро, чётко, без запинок. Но всё же меня она сажает читать чаще. Я и сам знаю, что могу даже лучше Фурина, потому что он просто читает, а я ещё с выражением.
      Но сегодня я как пономарь. И это просто беда. Потому что я люблю читать, а рассказы Сетона-Томпсона особенно. Про Лобо или виннипегского волка, про медведя Уэба, про мустанга-иноходца, про королевскую Аналостанку, про лиса Домино я уже им прочёл, и мне самому нравилось, хотя кое-что я читал и раньше.
      Сегодня я читаю про оленя, а раньше я этот рассказ не читал - леплю слова быстро, одно за другим, не спотыкаясь, но как-то не очень понимаю о чём. И дело даже не в том, что учительницы давно нет и я уже устал, а в том, что всё время жду, не забывая поглядывать в коридор через полуприкрытую дверь. И не училку я жду, пусть бы и вовсе не приходила, а жду, когда меня вызовут.
      Что вызовут, я не сомневаюсь, - вон они суетятся в процедурной. Игорёк Бородин только что промелькнул - значит, его очередь, и теперь уж точно скоро моя.
      Вот поэтому я - как пономарь.
     
     
      Когда я был маленький - лет пяти, я попал в больницу с ложным крупом и мне там кололи пенициллин. Все ляжки искололи. И после каждого укола мне казалось, что у меня внутри ноги, там, где укол, два маленьких кузнеца по очереди стучат по наковаленке игрушечными, но стальными и тяжёленькими молоточками. Звонко так. Как-то в очередной раз заявились врач с сестрой и давай всем в палате по кругу уколы колоть. Он посмотрит, что-то скажет, она влепит. Я лежу, за ногу держусь и шепчу себе быстро с напевом: "Ножка моя, но-ожка. Ножка моя, но-ожка". Потому что врач с сестрой всё ближе и ближе. И вдруг они мимо прошли. Врач даже не взглянул на меня. "Забыли!" - едва я не вскрикнул от радости и сразу затаился под одеялом. А вечером меня выписали.
      Сейчас тоже, читая вслух, невольно поглаживаю бедро, потому что вызвать меня должны на укол и влепят не пенициллин какой-нибудь, а магнезию. Недавно мне закончили колоть уже второй курс, состоящий из пяти этих кошмарных уколов, после каждого из которых тебе не молоточком игрушечным, а словно кувалдой по ноге съездили, и она болит целые сутки до самой пятки. Поэтому колют магнезию через день, а после курса перерыв не меньше чем на месяц. Я всего-то дней пять как отмучился, так что сегодня по лечению мне уже ничего не должны, но вколют обязательно - я в списке штрафников.
      Внеочерёдно магнезию нам колют, когда мы проштрафимся, - за плохое поведение. Точнее, когда мы проштрафимся, нашалим как-нибудь, но не очень. Например, болтаем и не спим в тихий час, не обращая внимания на предупреждения. За более крупные проступки могут влепить аминазин.
      Плохой это укол. После него ты сутки вообще никакой. Лежишь в изоляторе. Плохо тебе совсем - мутно, грустно, и шевелишься, словно полудохлая осенняя муха. Сегодня Паше-восьмикласснику будут делать аминазин - он с утра с кем-то подрался. Мы драки не видели, но всё равно знаем: здесь новости разносятся быстро.
      Паша парень не злой, но сильный и независимый - врачам сегодня нелегко придётся. Просто так он не дастся. Здесь почти никто просто так не даётся. Не полагается. Ну хоть словами повоевать, нагрубить, поорать, а самое классное - руки, ноги, зубы в ход пустить. Тогда ты молодец. Вот только не всегда это удаётся и далеко не все решаются на серьёзное сопротивление, потому что магнезия запросто может превратиться в аминазин, а санитары и санитарки - здоровые такие, грубые мужики и тётки, да и врачи тут же норовят загибалочку. Это когда тебе руку, сгибая в локте, заламывают за спину и прижимают кисть где-то возле шеи между лопаток. Такой тюремный приём практикуется здесь без раздумий, поэтому и отпор дать сложно.
      Но можно.
      Вот прошлой ночью Ростиславчик из нашей палаты - даром что мал ростом и весом как первоклассник (сам-то он в пятом, как я) - такого шума наделал, что из всех палат в коридор народ выглядывал: засечь, как вокруг него врачи с дежурными санитарами вьются, а он и ногами, и кулаками, будто мельница. Его прямо в палате взяли - тёпленького из постели, но в коридоре он им жару задал. Даже под загибалочкой лягался коньком. Одному врачу пяткой в зубы попал. И всего-то уколом магнезии отделался. Сразу после укола опять в палате объявился и ещё хвастался, как воевал. Это потому что проступок не такой уж серьёзный: болтал громко после отбоя, трижды наплевал на замечания, и всё. А битву врачи ему не зачли, списали на традицию: раз уж ты здесь, то и вести себя должен как псих.
     
     
      Психом во дворе меня звали за буйную истеричность, которая накатывала в моменты жгучей несправедливой обиды, когда поделать уже ничего нельзя, и ещё за превышение неписаных норм самозащиты - бил порой в ответ не думая, всем, что под руку попадёт. Просто не успевал подумать.
      Но в дурдом я попал не за это, а после другой истории.
      Будучи в четвёртом классе, шёл я как-то по школьному коридору и жевал пластилин, просто так жевал. Все в такие годы любят что-нибудь пожевать, а так как жвачки в СССР нет, разве кто из заграницы привезёт пару пачек для личного потребления, то жуём мы всё что ни попадя, но чаще строительный вар с круглых боков небольших цистерн на прицепах - их можно найти на любой стройплощадке - или оконную замазку. Я жую также уголки воротника пальто и школьной формы, концы пионерского галстука, отчего они становятся тупыми и махристыми, а мне достаётся от пионервожатой; зимой - завязки на ушанке. Мама всё это щедро натирает перцем, но я съедаю его, а затем завязки, уголки воротников, кончики пионерского галстука.
      В тот момент я жевал пластилин. И вдруг мне защипало язык, словно я прикоснулся кончиком к контактам батарейки, проверить - заряжена-не заряжена, а во рту появился отчётливый вкус меди - точь-в-точь как если положить за щёку гильзу от пистолетного патрона. В голову залетела небывалая до того лёгкость. Я почему-то испугался, выплюнул пластилин, побежал к раковинам возле столовой, над которыми мы мыли руки перед едой, и прополоскал рот водой из-под крана. Не сразу, но всё прошло.
      Знать бы мне, что потом будет.
      С тех пор такое со мной стало случаться часто, порой по два раза на день. Я пожаловался родителям, но мне было чётко сказано, что нечего тащить в рот и жевать всякую дрянь, тем более что и про пластилин я тоже упомянул, сам считая его первопричиной привязчивой напасти.
      Запивая щипучий язык с медным вкусом водой, я дотянул до конца учебного года.
      Первый месяц лета провёл в пионерлагере и, так как бабушка в тот год согласилась посидеть со мной на даче только в августе, на июль отправился с мамой в командировку.
      Мама моя - геоботаник, лето проводит в полях да лугах, исследует почвы и составляет карты сельхозземель, квартируя в деревнях. Жили мы этим летом в Орловской области, в деревне Ядрино под Мценском. Там протекает речка Зуша. Классная такая речка, которую можно перекинуть камнем с берега на берег, но полная пескарей, плотвы, подустов и голавлей. Погода стояла жаркая, я в первый же день отправился на рыбалку, просидел с удочкой на бережку часа два-три и мне напекло солнцем голову.
      Но как же разболелась моя голова! Я понял тогда, что значит - не взвидеть белого света. Я его почти с неделю не видел - просто лежал на раскладушке в темноватой горнице деревенской избы и плакал. Никогда она у меня больше так не болела, ни до, ни после. Потом прошла.
      Перепуганная мама срочно вывезла меня на дачу к бабушке и оставила там в её надёжных и опытных руках. Сама уехала в Ядрино - командировка её далеко не закончилась. А ещё через пару недель меня скрутило.
      На сей раз мы с бабушкой завтракали и я жевал не пластилин, а яичницу с гренками. И опять мне привычно уже защипало язык. Думая, что знаю, что надо делать, я быстро встал из-за стола и, невзирая на строгие бабушкины окрики, направился в сени. Туда был подведён водопровод, и я, как обычно, надеялся избавиться от неприятности, прополоскав рот водой. Однако на пороге сеней не то понял, не то почувствовал, что до крана над раковиной мне не дойти. Я начал разворачиваться, и в тот же миг какая-то сила скрутила меня, точно тряпку в руках прачки во время отжима. Правую руку откинуло за спину, голову свернуло чуть ли не за плечо, мышцы лица свело на правую сторону, растянуло туда же рот и заколбасило - я задёргался, пуская пенную слюну из угла открытого и перекошенного рта. Однако не вырубился и даже не ослаб сознанием - всё видел, чувствовал и понимал. Только поделать ничего не мог, кочевряжился, стоя на пороге, в страшной для бабушки позе.
      Само собой, я испугался, и даже вдвойне. Я любил корчить рожи, а бабушка не любила, когда я это делаю, и всегда отчитывала:
      - Александр, прекрати, иначе так на всю жизнь и останешься.
      Вот я и испугался, что бабушкины слова приняли силу заклятия, а ещё, что она не поверит, что сейчас я рожи-то корчить вовсе не хочу, что это помимо моего желания у меня такая рожа получается. И действительно, как я заметил краем глаза, бабушка сначала хотела сказать мне что-то очень строгое, но вдруг её сердито собранные домиками брови разгладились и лицо сразу стало растерянно-испуганным. Она поняла, что творится неладное. А я, всё ещё дёргаясь, уже шёл к ней, пытаясь обратиться по имени. Ничего у меня не получалось, кроме какого-то мычания и рокотания. Бабушка поспешила мне навстречу, прижала к груди, повела к стулу. И я смог прорычать:
      - Брабра Бженя.
      Так я зову её - баба Женя, только мне ещё минуты две не удавалось правильно это выговорить. Я заплакал, потому что окончательно уверился, что останусь уродом на всю жизнь. Но понемногу отпустило, я стал таким же, как прежде.
      Бабушка позвонила в Москву моему отцу. Папа съездил в Ядрино за мамой, и дня через три они, сидя в той же комнате, уже обсуждали на расширенном бабушкой и дядей семейном совете, что со мной делать. Большинство, за исключением мамы, по-прежнему склонялось к мнению, что я съел какую-то дрянь.
      Всё же родители увезли меня в Москву, и вскоре мы с мамой поехали к врачу, куда-то далеко и не в нашу районную поликлинику. Там мне, как космонавту (я видел это по телевизору), надели на голову что-то вроде дырявого шлема с кучей проводков, идущих к какому-то прибору, закрыли в тёмной маленькой комнатке с кушеткой и долго сверкали в глаза светом лампочки. Вспышки мелькали то как фонари в прогоне метро, когда стоишь и смотришь через тёмное окошко поезда, то начинали ускоряться и достигали стремительного мерцания - быстрее, чем солнце сквозь листву из окошка автомобиля. Потом, уже в кабинете, врачиха стучала мне по локтям и коленям молоточком, заставляла скалиться, не сильно тыкала в лоб иголкой: "Где больнее - здесь или здесь?", расспрашивала, что и как я чувствовал, когда меня колбасило. Наконец, изучив длинную бумажную ленту, по которой во всю длину тянулись корявые чернильные дорожки, записанные прибором с моей головы, сказала маме:
      - Похоже, у вашего мальчика была черепно-мозговая травма. И возможно, как следствие, - эписиндром.
      Почему-то я сразу запомнил это мудрёное слово.
      - Вы не помните, не ушибал ли он голову?
      Тут-то мама и вспомнила, что во втором классе я крепко треснулся башкой об асфальт.
     
     
      Она ещё не знала, как крепко я треснулся. Да и я не совсем догадывался.
      Мы в тот раз чуть ли не всем двором играли в "разрывные цепи". Простая, но весёлая игра, когда две команды выстраиваются друг против друга, держась за руки, как бы двумя цепочками, и по очереди вызывают кого-нибудь из команды противника, чтобы тот, разогнавшись, попробовал порвать стоящую перед ним цепь. Причём нельзя бежать наискосок: против кого стоишь - туда и бежишь на их крепко сцепленные ладони.
      Обычно сначала тех, кто послабее, выкликают.
      Я никогда не был самым слабым, но играли-то мы все вместе - и старшие, и младшие. И когда меня выкрикнули в тот раз, напротив стояли два бугая. Один просто бугай - Вадик из нашего подъезда, а второй, Вовка, старше меня года на три. Но я побежал и попытался прорвать их звено. Я очень старался и нёсся как только мог, прямо на связку рук. Эти руки сработали тетивой метательной машины, отшвырнувшей меня спиной на асфальт, на котором мы обычно играли, - прямо перед домом у нашего подъезда.
      Если бы только спиной.
      Я треснулся башкой так, что пошёл звон, на долгое мгновение заглушивший все звуки мира. Едва звон немного ослаб, я стал подниматься, старательно улыбаясь, чтобы всем показать: мол, мне нипочём. Ребята почему-то сгрудились у дверей подъезда - обе команды вперемешку. Все тоже улыбаясь; я сделал к ним шаг, и меня унесло на три шага влево; я ещё раз шагнул, и меня унесло на три шага вправо. В этот момент из подъезда появилась мама и увела меня домой, как я подумал - обедать. Но оказалось, пока у меня звенело в башке, Вовка успел сбегать на четвёртый этаж и сказать ей, что я сильно ударился головой. Вот она и вышла.
      Мама расспросила меня, что да как, да только я ничего не сказал, потому что, по-моему, я упал и сразу поднялся. Ну, покачало немножко - даже смешно; мы с ребятами часто крутились на месте, расставив руки, чтобы потом шататься как пьяный.
      Мама уложила меня в постель, спрашивала, не тошнит ли меня, но меня не тошнило, и даже звон прошёл. Полежав остаток воскресного дня, я на следующий день пошёл в школу. Ничего у меня не болело, и про этот случай мы позабыли. Лишь несколько дней спустя ребята рассказали, что я минут пять пролежал на асфальте без сознания. Маме они этой подробности не передали - из соображений собственной безопасности, чтобы никто не ругал. Я тоже не стал её волновать задним числом.
      Ну и ладно, думал, всё прошло.
      А через пару лет вот как аукнулось.
     
     
      После посещения врача я дотянул лето на даче, первого сентября пошёл в школу, а ещё через пару недель мама повела меня сдавать в дурдом.
      На самом деле мы ехали не в дурдом - всю дорогу объясняла мама. "Дурдом", "психушка", "дурка" - так простые люди называют психбольницу, а меня направили в "неврологический диспансер" - ещё один термин, который я быстро усвоил в пару к "эписиндрому", тоже, на мой взгляд, не суливший ничего хорошего.
      По словам мамы, выходило, что психушка и неврологический диспансер - две большие разницы. В психушке, внушала она, лечат шизофрению, психозы, сажают туда маньяков и психов, а в неврологическом диспансере психически нормальные люди лечатся от неврологических заболеваний. Но я-то знал, что для моих друзей между этими "разницами" разницы нет никакой, и если уж они узнают, что Псих попал в больницу, где лечат от головы, так уж точно в дурдом.
      И не будет мне тогда никакого спасения.
      Вскоре я убедился, что разница есть, но не такая уж и явная.
     
     
      Худшие мои догадки подтвердились в первом же кабинете диспансера, куда мы с мамой зашли перед расставанием: на окнах были решётки. Выйдя из кабинета и прицельно осмотревшись, я убедился, что решётки здесь на всех окнах. Но и это ещё не всё: все двери оказались без ручек. Это я заметил чуть позже, когда мама уже ушла и меня вместе с ещё одним новичком повела куда-то по коридорам полная, высокая и мощная нянечка в белом халате. Мы шли из коридора в коридор, через небольшие тамбуры, и каждый такой коридор отделялся от тамбура дверью с дыркой вместо ручки. Нянечка каждый раз вставляла в эту дырку специальную открывалку и, поворачивая её, отпирала дверь. Пропустив нас вперёд, она снова дверь закрывала.
      В одном из коридоров мы примкнули к колонне по двое - из ребят, вольным строем идущих куда-то в сопровождении санитара. Перемолвившись с ним парой слов, нянечка нас покинула, а колонна вскоре остановилась перед очередной закрытой дверью в конце коридора. Санитар порылся в карманах халата, кратко бросил: "Ждите здесь" - и тоже удалился.
      В чём-то мама, возможно, оказалась права: психов в колонне по двое, похоже, не было. По крайней мере, на первый взгляд. Нормальные вроде ребята, такие же, как в нашем дворе или классе. На сумасшедших никто не похож - волосы не всклокочены, глаза не бегают, сами не дёргаются, не орут, рожи не строят - ну а какие ещё бывают психи?
      Ребята тоже изучали вновь прибывшую пару скорее с расположением, разглядывая - улыбались. Здесь были только мальчики. Ближайший к нам - полноватый и темноволосый, немного повыше меня и с виду покрепче, спросил, как нас зовут. Мы представились; тут я узнал, что напарника моего зовут Серёжей.
      - А меня Игорь, - назвал себя наш новый знакомый и добавил погромче, как бы в воздух: - Долго ещё нам здесь торчать?!
      Потихоньку роптала уже вся колонна.
      - Опять, на хрен, ключ забыл, - вынырнул из-за спины Игоря невысокий и белобрысый, с круглым курносым лицом и слегка оттопыренными, но небольшими ушами. - Этот каждый раз ключ, гад, забывает, когда на прогулку идём.
      Я догадался, что речь идёт об удалившемся санитаре.
      - Ну что, мы так и будем стоять? - возмутился опять Игорь и стал рыться в карманах своих штанов, нарушив строй и подойдя вплотную к двери.
      - Щас, на хрен, Игорёк, погоди, - влез перед ним круглолицый, - щас, на хрен.
      Он быстро извлёк из кармана оловянного солдатика, сунул его головой по самые плечи в дырку на месте ручки, повернул, как отвёртку, и дверь открылась.
      - Всё, на хрен, - улыбнулся круглолицый, так же поспешно пряча солдатика в карман.
      - Молодец, Ростиславчик, - одобрил кто-то из ребят, и вся колонна, окончательно поломав строй, ввалилась через открытую дверь в помещение, оказавшееся раздевалкой.
      Принадлежность помещения выдавали длинные ряды узких шкафчиков, единым ящиком, разбитым на отсеки, вытянувшиеся вдоль стен.
      - Вот, смотри, вот пустой, - открыв дверцу одного из шкафчиков, подозвал меня Игорь.
      - А вот ещё, это тебе, - подскочил Ростиславчик и быстро распахнул ещё один, предлагая его Серёже. - Тут их ещё до хрена. Вчера…
      - Кто открыл дверь?! - прервал его строгий оклик появившегося в раздевалке санитара.
      Гвалт в помещении смолк, но ответа не последовало.
      - Я спрашиваю, кто открыл дверь? Ты, Ростислав? Ты чем это сделал?
      - А чё это я?
      - Ну а кто ещё? Ты?
      - А чё это я?! - повысил тон Ростиславчик.
      - Чем открывал? Давай сюда, - наседал санитар, протягивая раскрытую ладонь.
      - Чё это я?! - отступая, не сдавался Ростиславчик, достававший белобрысой макушкой санитару не более чем до пупка.
      - Давай сюда, чтобы я по твоим карманам не шарил.
      - Ру-у-ки! Чё это я?! - уже почти кричал круглолицый.
      - Вы же не видели ничего! Может, она вообще открыта была! Сами забыли! А теперь… - зашумели остальные.
      - Ладно, смотри, ты у меня на примете, - пригрозил Ростиславчику санитар.
      - Ага-ага, - закивал тот, расплываясь в улыбке.
      В раздевалку быстро вошла полная женщина в пальто и с крупным пучком на затылке.
      - Так, все оделись? - громко спросила она и скомандовала: - Идём на прогулку!
      Санитар удалился, на прощанье показав Ростиславу кулак.
      Гуляли мы тогда во дворе, перед нашим корпусом, на площадке, обнесённой забором, где, как в детском садике, стояла пара беседок, правда, больших, и несколько лавочек. Ни качелей, ни каруселей, ни тем более песочниц. И слава богу - хоть этим площадка отличалась от детсадовской. Воспитательница оказалась неплохой - не злой и не строгой. Вокруг неё под крышей одной из беседок вскоре собрались несколько ребят и девочек, которых вывели гулять в тот же двор. О чём-то они там беседовали и, похоже, читали или просто листали какую-то книжку.
      Мы с Серёжей держались всё так же парой и вяло валандались по двору, придавленные неуверенностью новичков. Игорёк и Ростиславчик уже рубились с другими мальчишками в футбол маленьким резиновым мячиком, звеневшим от ударов в осеннем воздухе. Нас они не позвали, и мы пока не решались напрашиваться сами.
      От нечего делать забрели мы с Серёжей в беседку к воспитательнице. Она читала девочкам "Сказку о Золотом петушке", часто прерывалась, обсуждала прочитанное, отвечала на вопросы. В общем, это была скорее беседа, а не чтение. В стороне сидели два мальчика нашего с Серёжей возраста и один постарше, который что-то писал на тетрадном листке.
      - Саид, Саид, а моё имя напиши, - попросил его один из мальчиков.
      Саид исполнил его просьбу. Заинтересовавшись, я подошёл поближе и увидел на листке красивые каракули, нарисованные с наклоном влево. Заметив моё приближение, тот, что просил написать его имя, возбуждённо выдал специально для меня:
      - Это Саид, он араб. Он по-арабски писать умеет - справа налево. Вот тут он "Саид" написал, а тут "Миша", да, Саид?
      Саид вяло кивнул.
      - А тебя как зовут? - спросил меня этот Миша.
      - Саша, - ответил я.
      - Саид, Саид, напиши вот тут "Саша", - Миша ткнул пальцем в листок и заглянул снизу в лицо пишущего. - Саид, что с тобой? Саид! Надежда Николаевна, у Саида опять началось!
      Саид сидел, вперив взгляд больших, со слезой, карих глаз куда-то в пространство, как будто хотел увидеть далёкую тёплую родину, и дышал глубоко, с сапом, немного даже раскачиваясь в такт вдохам-выдохам.
      - Саид, ты как себя чувствуешь? - взяв мальчика за руку, спрашивала подоспевшая воспитательница. Девочки, окружавшие её, оказались тут же. - Саид, ты меня слышишь? Саид?
      - Слы-шу, - медленно произнёс тот между глубокими шумными вдохами.
      - Вот и слушай меня. Сиди и слушай. Понял? И отвечай. Сейчас всё пройдёт. Слышишь, Саид? Слышишь?
      - У него такие припадки, - спокойно пояснила мне одна из девочек, хотя я и не просил. Наверное, прочла недоумение у меня на лице.
      - Ага, - вмешался Миша. - Она ему не даёт совсем вырубиться. Он когда вырубается, не падает, а просто может встать и идти-идти-идти. За километр так может уйти, не видя куда. Потом очнётся, а где он, не знает.
      - Даже в воду так может зайти и утонуть, - добавила девочка. - Или попасть под машину.
      Саид задышал ещё глубже, заморгал и склонил голову. Взгляд его вернулся на землю.
      - Ну, не надо, не надо, - приобняла его за плечи воспитательница, а он молча отёр тыльной стороной ладони выкатившиеся слёзы.
     
     
      Вообще во дворе мы гуляем редко. Чаще на вечернюю прогулку, а она всегда случается уже после тихого часа, нас строят парами вперемешку с девочками и ведут далеко в сад. Только на прогулках девочек мы и видим, а так даже учимся порознь. Вся прогулка заключается в длительном шествии парами. На ходу от нечего делать мы поём. Я кучу новых для себя песен здесь выучил: про трёх ковбоев, например, - "Ярко светит луна", потом про боцмана Боба и Гарри, где "В нашу гавань заходили корабли", и "Под железный звон кольчуги", которая так нравится нашим девочкам, особенно когда мы поём хором за князя:
     
     
      Хмуриться не надо, лада,
      Хмуриться не надо, лада,
      Для меня твой смех отрада,
      Ла-да.
     
     
      Однажды, горланя песни, мы прошли весь сад насквозь и оказались на высоком берегу Москвы-реки. Я вспомнил дачу, где тоже течёт эта речка, и мне стало грустно. А вообще прогулки мне нравятся ещё и потому, что в саду растёт китайка - маленькие такие яблочки, каждое не больше вишенки. Я их раньше не пробовал, а тут рву на ходу с деревьев, набиваю карманы и лопаю до самого корпуса на обратном пути. Очень вкусные.
      Но в тот первый раз я их ещё не попробовал, гуляли-то во дворе.
      Зато сразу после прогулки попробовал свои лекарства. Приём лекарств - обязательная процедура после прогулки, перед ужином. Выстраиваемся в очередь к столику, где уже ждут нас на бумажках с нашими фамилиями порошки, таблетки и мензурка с водой. Врач или нянечка раздаёт их нам, когда каждый подходит и называет свою фамилию. В этой очереди за лекарствами почему-то чаще, чем в другое время, что-то случается. Со скуки, что ли. Здесь мы чаще, чем где бы то ни было, ссоримся и даже дерёмся. Я так недавно подрался с Толстым из-за Королька.
      Толстый, старше и из другой палаты, нагло выпихнул из очереди нашего Королька - Юру Королькова. А Королёк, он маленький такой, меньше Ростиславчика, и, в отличие от него, слабенький, тихий. Почему-то все его в нашем классе любят. Может, за полную беззащитность. Мы всегда за него вступаемся, но тут рядом оказался только я. Я и вступился. Мы с Толстым сразу сцепились; он больше, но неповоротливее, и я знал, что набью ему морду. Когда мы упали на пол, я сначала оказался снизу, но был уверен, что сейчас выкручусь, вылезу и набью. И я уже почти вылез, как вдруг мне стало легко-легко, давившая на меня тяжесть исчезла. Я вырвался и вскочил, готовый к драке, собираясь заехать оставшемуся на полу Толстому ногой по пузу. Только всё уже кончилось: мой сосед по койке, тоже маленький и худенький Лисин, как клещ вцепился руками и ногами в тело и шею Толстого, взяв на "стальной зажим". Острое личико Лисина было решительно и зло. Отпускать Толстого он не собирался. С трудом его оторвали врач и санитар.
      В тот вечер я видел Лисина последний раз. Мало он у нас пожил. Всего три дня. Мне было жаль, да и сейчас жаль. Наши кровати стояли рядом, и мы сразу подружились, как только его подселили в нашу палату. Он был приятным, общительным соседом и надёжным товарищем. После драки с Толстым за Лисиным поздно вечером, уже после отбоя, пришли санитары. Сразу трое здоровых дядек. Подняли с постели, забрали его вещи и увели.
      - В четвёртый корпус, - разъяснил мне в мрачно нависшей после ухода Лисина тишине всезнающий Ростиславчик.
      За три дня Лисин подрался трижды. Чуть что, кидался на обидчика, как фокстерьер, невзирая ни на возраст, ни на размеры. Говорили, что четвёртый корпус для буйных, там вроде бы ещё строже.
      А меня за ту драку с Толстым даже не ругали.
     
     
      Кроме исчезнувшего Лисина, у меня здесь ещё есть друзья.
      Больше всего я дружу с Толкачиком - с тем самым Серёжей Толкачёвым, с которым мы вместе попали в диспансер, и с Игорьком Бородиным - с тем, что первым из ребят к нам тогда обратился. Игорь старше меня на год, поэтому мы учимся в разных классах и видимся только на прогулках, или во время завтраков, обедов, ужинов, или в умывалке поутру у длинного ряда раковин; к тому же Игорь ещё и спит в другой палате. А с Толкачиком мы всё время - и в классе, и везде. Но на прогулках мы всегда держимся троицей; даже когда нас строят парами, где третий лишний, стараемся встать так, чтобы двое были в одной паре, а ещё один с кем-то другим, но в соседней.
      Мы так дружим втроём, потому что нам вместе весело. Игорь всё время прикалывается и я тоже, а Толкачик сам не прикалывается, но всегда ржёт над любым приколом и готов поддержать всякое весёлое дело. Получается, что когда мы вместе, смех Толкачика не смолкает.
      За эту весёлость нам порой достаётся. Вот и уколы мы с Игорьком заработали на вчерашнем субботнике (хотя это было воскресенье). Мы должны были прикапывать саженцы деревьев в кем-то уже вырытые ямы. Но Игорёк сразу прыгнул в ближайшую, встал там навытяжку и попросил, чтобы его прикопали, потому что он дерево. Я, разумеется, взял лопату и начал прикапывать, а Толкачик залился радостным смехом - тут-то нам с Игорьком и прописали внеочередную магнезию, по уколу каждому. Толкачику - ничего, смеяться вроде бы можно.
     
     
      Дверь распахнулась, и в класс быстро вошла немного запыхавшаяся учительница.
      - Спасибо, Саша, - сказал она мне, одновременно давая понять, что я должен прекратить чтение. - Запомните, где он остановился, - это уже всем. - А тебя там ждут, - опять мне.
      Ну, лучше уж побыстрее.
      Выйдя за дверь, я ещё раз увидел Игорька, который покидал процедурную, подволакивая ногу и держась за правую половинку. Мне он подбадривающе улыбнулся.
      Справившись о моей фамилии, чтобы не ошибиться, врач беззлобно влепил дозу и мне в правую ягодицу. После этого, прежде чем возвращаться в класс, полагается ещё минут пять посидеть на банкетке. Зачем, не знаю. Чем дольше сидишь, тем больше наливается болью нога, пока не станет как одно сплошное больное бревно. Это ничего, пройдёт. Я теперь даже немного горжусь своим наказанием. Знаю, что, войдя в класс, встречу одобрительные взгляды товарищей. Пока же, сидя на банкетке, от нечего делать смотрю в пустой коридор, на ряд стеклянных дверей палат. Открытая - наша, большущая, человек на пятнадцать.
      Первым же вечером, когда нас в ней уложили спать, я узнал в беседе, что все здесь либо припадочные, либо сыкуны. Я, например, припадочный, а Ростиславчик - сыкун. То есть не в том смысле сыкун, что боится чего-то, - нет, с этим у него всё в порядке, и вчерашний бой тому доказательство, - сыкун он потому, что ссытся по ночам. Он здесь от энуреза лечится. И вчера ему это помогло. Потому что был бы он припадочным - точно бы аминазин за такую войну получил. С припадочными тут построже.
      Сыкуны с энурезом и припадочные с эпилепсией или эписиндромом - других здесь нет. Точнее, мы здесь все другие, не такие, как те там - на воле, поэтому нас сюда и запрятали. Нет, конечно, мы не считаем себя и своих соседей по палате психами, но то что мы другие - в этом уверены, мы это чувствуем, а иначе как же? Почему у нас все двери без ручек и решётки на окнах? Почему, чуть что, нам крутят загибалочку? Почему, чуть что, колют магнезию или аминазин?
      Вот мы и ведём себя не как все другие, а как другие вообще. А как ещё?
     
     
      Мы не психи, но люди непокорные. Как бы нам чего не запрещали, мы многое сделаем по-своему.
      Пусть двери в нашем корпусе открываются специальной съёмной ручкой с торчащим из неё четырёхгранным штырём, которую врачи и санитары носят в кармане халата. Мы всюду пройдём и без них. Хотя бы с помощью солдатика, как Ростислав. Годится также ребристый карандаш, пластмассовый игрушечный самолётик, шариковая ручка за тридцать пять копеек, некоторые значки и, при умении, даже копейка, да мало ли что ещё.
      Мы не спим на тихом часе, подолгу не засыпаем после вечернего отбоя, когда в темноте палата превращается в театр ужаса.
      - И вот он остался один в тёмной комнате. И сидит - ждёт. Уже скоро полночь. Вот он ждёт, ждёт. Ничего нет, и вдруг тихий такой звук: тирр-тирр, тирр-тирр. Вот как сейчас. Будто кто-то стенку тихонько просверливает. Тирр-тирр, тирр-тирр.
      Становится жутко. Руки, ноги как бы немеют и посасывает за грудиной, какой-то противный комок там собрался.
      - Тирр-тирр, тирр-тирр.
      - А что это? - сбивает напряжение Мишка.
      - Я знаю - это сверчок, - вмешивается Ростиславчик.
      Он всегда должен всё знать.
      - Нет, похоже на сверчка, но не сверчок, это сейчас сверчок, а там так же почти, но не сверчок, другое. Тирр-тирр, тирр-тирр. Он встал, подошёл к стенке, из-за которой звук слышался, и тут полночь пробило, из стены показалось сверло, и она рухнула, а оттуда скелет вылез. Он, ну Шерлок Холмс, пистолет выхватил и выстрелил ему в голову, а тому ни хрена. Он ещё - ни хрена, он ещё, а скелет на него идёт с топором и ни хрена. А он стрелял, стрелял и попал ему в переносицу, и скелет сразу умер. Тогда он через него перешагнул и пошёл в дыру в стене, а там подземелье. Вот он идёт, идёт...
      - Ты это уже рассказывал. Он там потом всех скелетов будет в переносицу убивать.
      - А я не слышал.
      - И я.
      - Вы тогда спали.
      - Я тоже не спал, тоже слышал.
      - Давай рассказывай!
      - Да ну на фиг, мы с Мишкой уже слышали.
      - А мы нет.
      - Тихо! Идёт.
      Минута тишины. Только: тирр-тирр, тирр-тирр и глухие неторопливые шаги в коридоре.
      - Ушёл.
      - Давай дальше.
      - Да ну, давай другое.
      - Про жёлтую руку?
      - Знаем, знаем.
      - Чёрное пятно?
      - Да все его знают.
      - Хотите я? Про бриллиантовое ожерелье.
      - Давай.
      - В одном городе жила одна девушка, очень красивая. И был у неё жених. И вот должны они были пожениться. На следующий день у них была свадьба. Он всё думал, что ей подарить. Ходил по городу, всё искал, и вот в одном магазине увидел бриллиантовое ожерелье. Оно ему понравилось, и он его купил. На свадьбу он это ожерелье девушке и подарил. Всё было хорошо, и после свадьбы пошла она спать. Легла и вдруг в полночь слышит с улицы странный стук, будто в окно лезет кто-то. Она туда посмотрела и увидела огромную обезьяну, гориллу.
      - Погоди, что это?
      За окном странный стук. Два обрубка верхушки лестницы появились из-за кромки подоконника, и медленно в тёмный проём окна заглянула голова гигантской обезьяны.
      - Что за крики?! Почему не спите?!
      В проёме двери фигура дежурного врача. Некоторые из нас уже повскакали с кроватей.
      - Обезьяна в окно лезет! - со своей, ближайшей к выходу, койки Ростиславчик указывает пальцем в окно. - Обезьяна!
      - Какая обезьяна? Это плакат к седьмому ноября вешают. Всем спать немедленно. Я дверь открытой оставлю. Чтобы ни звука!
      Врач уходит. Из-за окна, где высится тёмная фигура, раздаются несколько ударов молотка. Фигура спускается, открывая путь слабому и ровному лунному свету.
      Ещё минута тишины со сверчком.
      - Давай дальше.
      - Я знаю, это ювелир был, который ожерелье сделал. Он выслеживал тех, кому своё ожерелье продавал, ночью обезьяной переодевался, влезал в окно и душил. Мне мама рассказывала.
      - Гад ты, Мишка. Тебя просили? Теперь неинтересно.
      - Хотите про лунатиков? - выручает Фурин.
      - Давай.
      - Один молодой человек приехал в один город и поселился в гостинице. А хозяева её были лунатики. Вот лёг он спать и вдруг слышит по крыше тихие шаги: топ-топ, топ-топ. И к окну: топ-топ, топ-топ. Он туда глянул, а на окне белая фигура стоит. Хозяин. Руки к нему вытянул, а глаза закрыты.
      - Опять не спите?! Кто разговаривал?!
      Напряжённая тишина. Все как будто спят. Даже Ростиславчик.
      - Вова Гармаш, ты старший, кто сейчас разговаривал? - не унимается дежурный врач.
      Вова в ответ что-то мычит, вроде как спросонья. И правильно: невзирая на возраст, стукачу мы сделаем тёмную. А то и вовсе устроим бунт.
      Вова Гармаш действительно старший в палате по возрасту. Может, он и неплохой парень, он даже сам сначала нам фильмы рассказывал, которых мы не видели, но его за старшинство врачи назначили старостой. А староста должен всех на линейку поутру выводить и за порядком следить, в том числе и в палате. Короче, стал нас Гармаш закладывать. Правда, перед закладом пару раз каждого предупреждал, что всё расскажет врачам, если тот не успокоится, но кто ж какого-то Гармаша слушать будет, да ещё когда все остальные тому свидетели. Раз он так кого-то заложил, два, три, четыре, и терпение кончилось. Сначала ему Петров в отместку за заклад ночью в тапки нассал, а когда Гармаш поутру стал возмущаться и на Петрова жаловаться пошёл, всех прорвало. Прямо в коридоре накинулись на него с угрозами с десяток человек всех возрастов; он - бежать, спрятался за подоспевшими санитарами. И тут против санитаров поднялось всё отделение поголовно - и старшие, и младшие. Санитары растерялись, что делать, не знают, - не бить же детей, хотя дети драться уже готовы - орут, за стулья хватаются. Прибежали врачи. Около часа шли трудные переговоры, в результате которых было принято компромиссное решение: мы не трогаем Гармаша и забываем ему все ябеды - мол, не он в них виноват, положение обязывало - но сами выбираем себе нового старосту и уж его слушаемся беспрекословно.
      Выбрали тогда, конечно, Петрова, заслужившего своим поведением наибольшее уважение. Гармаш с тех пор опять нормальным человеком стал, а врачи - как-то поосторожнее.
     
     
      - Всё, давай иди в класс, - возвращает меня из бурного прошлого дежурный врач, пять минут назад продырявивший мою задницу.
      Я с трудом поднимаюсь и, переставляя правую ногу, как негнущийся деревянный протез, исполняю приказание.
      Наш класс в пяти шагах от процедурной - напротив, через коридор. В нём мы проводим большую часть дневного времени. Сначала, после завтрака и утреннего приёма лекарств, у нас уроки, которые ведёт одна учительница: и русский, и математику, и историю, и ботанику, и все остальные. Может, у старших и по-другому, но у нас в пятом классе так. Она же нам и оценки ставит. Зато, если надо, объясняет всё каждому в отдельности, потому что нас не так уж и много - человек десять-двенадцать на класс. После уроков мы обычно здесь же, в классе, выполняем домашнее задание. Потом можно читать, играть в шашки и шахматы. У некоторых есть с собой игрушки, захваченные из дома или принесённые родителями. Юра Корольков часто катает по парте или по полу маленькую машинку, у Ростислава пара солдатиков, у меня тоже есть один, я его вообще из кармана не достаю, только когда дверь открыть нужно, но с ним как-то теплее. Книги здесь в общем пользовании, их тоже приносят родители. Моя мама, например, принесла рассказы Сетона-Томпсона, книгу про животных, которые помогали сражаться нашим солдатам в Великой Отечественной войне - "Разбойник и Мишка" называется, потом ещё "В дебрях Карабумбы" и "Дерсу Узала". Я из них пока только про Дерсу Узала не прочёл, её сейчас Фурин читает.
      Когда я появляюсь в классе после укола, там уже урок математики.
      В тишине все уткнули носы в тетрадки и решают примеры, заданные учительницей по учебнику. Я иду к своему месту. Стараюсь сесть, поудобнее пристраивая в проходе наказанную ногу.
      Королёк поднимается из-за парты в соседнем ряду. Чтобы он не задел, я ещё больше берегу задубевшую от боли конечность.
      - Что, Юра? Тебе что-то непонятно? Сиди, я к тебе подойду, - предупреждает учительница дальнейшие действия Королька.
      Но Юра делает шаг и, крутанувшись в воздухе стремительным волчком, сильно стукается о пол всем своим маленьким телом. В жестоком припадке оно бьётся на жёлтом паркете, как пескарик на прибрежном песке. Затылок большой головы маленького Королька часто и ритмично молотит по краю ножки парты. Я падаю на колени в проход рядом с ним, сую ладонь под этот затылок. Лицо Королька совсем близко - бледное-бледное, ни кровинки, на синих губах белая, словно жевал мел, пена - надуваются и лопаются пузыри, подо лбом белки закаченных глаз. Он всё стучит и стучит мне в ладонь затылком. Ещё чья-то ладонь втиснулась под мою. Глянув в сторону, вижу профиль Фурина. Тоже на коленях. Тепло разливается в груди, так я ему благодарен. Дело не в боли - не так уж сильно долбится в мою ладонь голова Королька. А про ногу я уж и вовсе забыл. Дело в чём-то совсем ином, гораздо более важном.
      С Серёжей Фуриным мы не друзья. Потому что мы разные. Мы читаем больше и лучше всех в классе и лучше всех сечём в математике. С лёту схватываем материал и быстрее других решаем задачи и примеры, даже соперничаем в этом, а других конкурентов по математике у нас в классе нет. Но больше мы ничем не похожи. Он везде хорошист и отличник, я же по всем предметам, кроме литературы и математики, глубокий троечник. А по русскому, где леплю несметное количество ошибок в диктантах и сочинениях и пишу коряво, как курица лапой, в общем-то двоечник. Он старается везде и всегда, я - только там, где у меня и так всё получается без труда. Он собранный, аккуратный, всегда чистенький, хорошо и опрятно одетый. Никогда не шалит. И, как говорят взрослые, серьёзный и дисциплинированный. Обычно я таких не люблю, а он, наверное, обычно не любит таких, как я, - безалаберных разгильдяев. Но мы уважаем друг друга. Я всегда это чувствовал и всегда знал, что он не сволочь.
      Теперь я знаю, что он добрый человек.
     
     
      Кроме четвёртого корпуса в диспансере есть ещё одно место, где время от времени исчезает кто-то из наших, - отделение для тяжёлых. Иногда оттуда возвращаются, иногда уходят навсегда.
      Сидя рядом с Фуриным над бьющимся Корольком, я ещё не знаю об этом. Не знаю я и того, что меня скоро выпишут, даже раньше, чем укол магнезии рассосётся, а Королёк уже завтра, после этого припадка в классе и ещё двух - вечером в коридоре и утром после завтрака в столовой, попадёт как раз туда, откуда возвращаются не все.
      Провожая меня на волю, врачиха скажет моей маме:
      - Мне кажется, у вашего мальчика всё будет хорошо.
      В принципе она не ошиблась.
      До конца десятого класса я буду состоять на учёте у невропатолога и лопать три раза в день порошки, тщательно скрывая это от своих товарищей. Даже в пионерских лагерях, где мне ещё доведётся побывать, никто не узнает об этом. Мне запретят заниматься спортом и посещать физкультуру, пробовать спиртное и курить. Из-за спорта и физкультуры я устрою истерику, и мама скрепя сердце разрешит мне нарушить этот врачебный запрет. И я как прежде буду гонять с друзьями в футбол и хоккей, стану ходить в спортивную секцию.
      Не всем так везёт. Толкачик займётся хоккеем всерьёз, но к нему вернутся припадки. Я узнаю это от мамы, которая будет поддерживать связь с Серёжиной матерью. Вернувшаяся эпилепсия лечится много хуже.
      Ещё позже мама расскажет, что Юра Корольков так и не вышел из отделения для тяжёлых.
      Я никогда больше не встречусь ни с кем из тех, с кем прожил два с половиной месяца в диспансере.
      Со мной и вправду всё будет хорошо. Несколько раз я почувствую приближение ауры, но сам научусь с ней бороться. Мне поможет любовь к чтению. Увлекаясь фантастикой, как-то раз я прочту о том, что учёные якобы научились побеждать эпилепсию, сажая больных перед экраном, по которому бегает зайчик, отражающий активность их головного мозга. Если человек чувствует приближение припадка, зайчик начинает выскакивать за пределы экрана. Силой воли, пытаясь удержать его в границах, больные научаются контролировать припадок и не допускать его начала. Я прочёл это в фантастическом рассказе, но поверил, решил попробовать без зайчика и научился давить ауру на самом пороге. Позже, уже в медицинском институте, я узнаю, что похожий метод действительно существует.

[в пампасы]