Родилась я в Свердловске. Но уже в восьмимесячном возрасте очутилась на севере, в Заполярье, в одной из инфекционных больниц сангородка. Целыми днями я была занята тем, что расплетала сеточку-загородку на кровати, делала дырку и через неё уползала на волю. Санитарки отлавливали меня и снова сажали в сети. Этим макраме я занималась год, пока меня не забрали из отделения раз и навсегда.
      По новой квартире я расхаживала как солдат. Всё делала молча.
      - Как она там? - спрашивала взволнованная мама. Она работала на коммутаторе и звонила, чтобы узнать, как меня донесли папа с тётей.
      - Ходит и молчит. Всё разглядывает.
      Вечером пришли друзья моих новоиспечённых родителей.
      - Девочку надо разговорить. С ней надо заниматься, - сказал молодой дядя Андрей.
      Они все тогда были молодые и красивые: мама голубоглазая и белокурая, папа - красавец и на четыре года моложе мамы. А я была маленькая, чёрненькая и нерусская.
      - Лизка, где ж ты дочку-то взяла? - ехидно спросила старуха соседка.
      - В Караганде! - парировала мама. И никто никогда больше ни о чём не спрашивал.

В те годы была модной песня "Если вы не бывали в Свердловске, приглашаем вас в гости, мы ждём!" Папа купил телевизор "Рекорд" и там часто передавали эту песню. Песню про Свердловск, где я родилась. Но несмотря на голос родины, я туда никогда не рвалась. Жила в заполярном городе. Ходила в детский сад. Одна воспитательница окунала меня в тарелку с супом. Я вытиралась платьем. Мама спрашивала: "Ну почему у тебя платьице опять грязное?"
      "Наш город построили комсомольцы", - говорили нам воспитатели. "Нет - пионеры", - говорил папа. Летом я бегала по тундре, натыкалась на колючую проволоку и не знала, что топчу резвыми ножками тех самых "пионеров", которые остались лежать в вечной мерзлоте.

Мама причёсывала меня по утрам и завязывала розовый бант. Я сначала плакала. Мама сердилась. Тогда я стиснула молочные зубки. Мама меня похвалила. Так я училась терпеть. Но розовый бант не любила.
      Девочки повязывали целлулоидному пупсу носовой платочек на лысину. Я громила их кукольные мирки. Любила из снега делать пистолеты. Прыгать с сараев в сугробы. А когда приходила домой, долго колом стояла в прихожей, оттаивала. Любила барахтаться в северных снегах, как в перинах, и глядеть в чёрное небо, по которому проносилось северное сияние.
      В детском саду кто-то из нашей группы напачкал в туалете. Нас всех собрали.
      - У нянечки тяжёлый труд, у неё больные руки, - давила на жалость воспитательница.
      Никто не сознавался.
      - Давайте я помогу тёте Маше!
      Схватила веник и совок - р-раз - и чужой огрех оказался в горшке.
      - Ну так бы сразу и созналась, Светочка, - ласково журчала нянечка.
      Мама весело возмущалась моей простотой и ещё много лет за любой беспорядок в квартире выговаривала: "Ты только за чужими способна убирать!"
      - Знаете что, - сказала заведующая моим родителям, - забирайте вашего ребёнка из детского учреждения. Мы с ней не справляемся.
      Но потом пришла умная воспитательница. Она усадила меня за книги. Отдала свои ножницы и карандаши. И клей. Я занялась творчеством. Оказалось, что я умненькая и способная. И в школе проявила себя отличницей. В первом классе. В первую четверть. А в третьей у меня уже была тройка по поведению.
      Однажды поссорилась с подружкой. Она мне всё кричала: "Ты третий год в одном пальте ходишь!" Схватила палку и за ней. Она от меня. Папа возвращался с работы:
      - Галочка, а где Света?
      - Пых-пых! - на бегу ответила подружка. И папа увидел меня с толстой палкой наперевес.
      Галочкина мама называла меня хулиганкой. Галочке от меня часто доставалось. Но вот как-то мы всем классом возвращались с экскурсии и Галочка споткнулась и упала. И все увидели розовые панталончики и засмеялись. А Галочка заплакала. Я подбежала к ней, помогла подняться…

В третьем классе я нарисовала карикатуру на драчуна Молчановского - с огромными кулаками. После он подошёл и сунул мне эти кулаки под нос. Я поняла, что карикатура удалась и что я буду художником.
      В моей детской за платяным шкафом пылился холст без рамы. "Девятый вал", копия с Айвазовского. Я слыхала, что картины пишут масляными красками. Взяла кусок сливочного масла и развезла его по обратной стороне холста.Потом акварельными красками мазала по этому сливочному маслу свой портрет. Нос получился здорово. Блестел как настоящий. Я ещё раз убедилась, что буду художником.
      Позже мама вырезала ножом море, свернула в трубочку и сунула в помойное ведро.

Каждый год меня возили на юг. Купали, кормили, катали на качелях. Из моря я не вылезала. Ныряла лет с пяти. Папа и мама прозвали меня Маугли. Я качалась на высоких качелях. И особенно любила комнату смеха. Каждый вечер смотрела в одни и те же кривые зеркала и хохотала до упаду.
      Вечерами мама лежала на диване и читала "Огонёк". Папа щёлкал орешки крепкими красивыми зубами, а ядрышки отдавал мне. В окно тянулись ветки магнолии, пахло дурманом.
      Потом меня отвезли к бабушке, папиной матери. Она невзлюбила меня, неродную, - так сказала мама. Бабушка была неровна характером. Укачивая внучонка-пеленашку, однажды в сердцах швырнула его через всю комнату в свою мягкую постель. Постель пахла валерьянкой и тигровой мазью для растирания. Зато бабушка вылечила мне зубы и отбила руки к воровству (как-то в гостях я украла маленький беленький шарик). И ещё заставила меня просить прощения перед дурачком Володей. Мы дразнили его и нам думалось, что так и надо для радости жизни, но тут с крыльца слетела бешеная бабушка. Когда я просила прощения, Володя стоял и моргал виновато.
      "Я Соню больше люблю, чем Наташу, она - сирота", - делилась со мной любимой книгой неродная бабушка. Но главными секретами так и не поделилась - лесными, птичьими, звериными.
      Приехала мама. Увидела меня, подросшую и худую, и увезла в деревню на молоко. Там я узнала, что зайцы могут плакать по ночам, как дети, а лисицы, наоборот, тявкают, как собаки. И в хлеву стоит что-то страшно большое, тёплое, шумно дышит и называется корова. А если цыплёнка возьмёшь на руки, тут же налетит клушка. А утром из сеней хорошо вбежать в хату. Тётя растапливает печь и приговаривает: "Спи, Светка, в хате, спи". Золотая от солнца муха всё утро долбится в оконце, тётя гремит ухватами, и блинами пахнет по всей хате.

Росла я какая-то не такая. И в деревне-то меня докричаться, доискаться не могла детвора, дядька книги прятал. И в пионерлагере на пляж не могли дозваться - всё в саду под миндалём с альбомчиком сидела. В своём отряде чувствовала себя неуютно, все за дуру держали и павлином прозвали за причёску. Ушла к малышам вожатой. Те любили. Обступят на пляже: расскажите про алые паруса. А это мне папа рассказал ещё раньше. Потом я уж и книгу прочла.
      Папа всё уговаривал, убеждал: "Дождись, дочь, своего принца, не торопись". Выключал телевизор, если я симфонию слушала. Он в музыке разбирался неплохо, знал много оперетт, пел приятным баритоном, рассказывал мне про музыкальные инструменты, про мужские и женские голоса, про певцов и певиц. Удивлялся, когда я слушала Шостаковича: "Я не люблю такой музыки, а ты любишь. Почему? Ведь ты моя дочь".

Закончив училище, я стала воспитателем в детском саду. Дети считали меня своей. Однажды на прогулке вываляли всю в снегу.
      - Воспитатель должен держать дистанцию, - выговаривала мне старший методист.
      Пришла ко мне на занятия. "Кто такая выпь?" - спрашивают дети. "Выпь - это такая рыба, вроде плотвы", - и увидев выпученные глаза методички, навсегда запомнила, как выглядит эта болотная птица.
      Методичка меня недолюбливала. А я вырезала из "Огонька" репродукцию картины Сурикова "Переход Суворова через Альпы" и подарила ей.
      - Вот чем вам надо заниматься, - сказала она.
      - Через Альпы переходить?
      - Рисовать.

     …Чем я только в жизни потом не занималась. И всё-таки стала художником!

[в пампасы]