Была середина лета 1943 года. Началось знаменитое танковое сражение, вошедшее в историю как битва на Курской дуге. Посёлок Прохоровка, где проходили эти события Второй мировой войны, находился в нескольких километрах от станции Ржава. Силы добра и зла в смертельной схватке добывали победу. Там был ад. Его эхо доходило до нас. Самое страшное, что только могло случиться с нами, случилось. Немецкие самолёты уже бомбили нашу станцию. Полностью разрушен вокзал. Один за другим превращаются в груды обломков дома. Много убитых и раненых. Осколком снаряда ранена в колено моя мама.
      Люди в панике покидали родную землю, оставляли дома и нажитое добро. Забирали детей и уходили кто куда, спасали самое дорогое, что есть у человека, - честь и жизнь. Моя бабушка тоже покидала родной угол. Возле станции она нашла небольшую тележку, осторожно уложила на неё раненую маму, сунула ей в одну руку грудного братика, в другую меня. Крепко привязала нас верёвкой к тележке, впряглась в неё и вывезла из этого ада.
      Деревня, в которой мы оказались, располагалась в двух часах ходьбы от железной дороги, проходящей через нашу станцию. Называлась она Пристенное. Здесь была тишина. На пригорке, где раскинулся бывший барский яблоневый сад, стоял маленький домик. Он так мал и так не похож на другие дома, что кроме как избушкой его назвать нельзя. Домик сделан руками сторожа, который сейчас на фронте. В нём мы и расположились. Наша избушка с единственным узким окошком, куда едва проникает свет, сплетена из хвороста, замазана глиной и побелена мелом. Её тонкие стены приютили нас.

      Деревня состоит из нескольких домиков, далеко разбросанных друг от друга. Зелёные сады и огороды по наклонной линии спускаются вниз. А там, внизу, река - первая река моего детства. Она тихонько и плавно течёт, вызывая в душе безотчётную радость жизни. Свидания с этой блестящей красавицей очень редки. Они возможны только в случае успешного побега из избушки, где я в отсутствие бабушки сижу под замком. Но плетёная дверь податлива, а река зовёт меня. Я отчётливо слышу этот зов и сбегаю. Сливаюсь с рекой, стою по колено в воде и смотрю на её текущие воды. Они сверкают на солнце и завораживают. Меня нет, есть одна природа. Река и я, мы едины. Это первый миг моего сознания, счастливый миг, озарённый солнцем. И как это здорово - войти в мир с чувством светлой радости. Но эта первая радость так коротка! Строгий окрик бабушки заставляет почувствовать опасность. Кругом идёт война. И хотя немцев наша деревенька пока не интересует, тень войны приближается и смертельным холодом окутывает нас.

      Память навсегда сохранит непонятную для детского сознания картину...
      В нашу избушку заходят двое. Это немцы. Оба с автоматами, которые нацелены на нас. Они пришли оттуда - с поля сражения. Один что-то кричит на непонятном языке и начинает рыться в вещах. Он ищет хлеб. Быстро находит. Хлеб лежит в тазу под кроватью, накрыт чистым вышитым рушником. Прежде чем испечь его, бабушка с большим трудом достала муку. Она-то знает ему цену!
      И когда фашист пытается забрать хлеб, в доме начинается крик и плач. Молодая женщина, которая всё время лежит, вдруг, приподнявшись на кровати, вырывает у немца буханку. Обнимает её обеими руками и, будто что-то живое, прижимает к сердцу. Бабушка голосит, слёзы горячим потоком умывают лицо.
      Фашист звереет, наставляет автомат на женщину, зажавшую мёртвой хваткой хлеб, готовую умереть, но не отдать. Когда он уже готов выпустить очередь, второй хватает его за плечо, показывает в нашу сторону: "Киндер, киндер..." Он буквально оттаскивает от нас разъярённого немца. Я и сейчас слышу этот звоном стоящий плач и крик ужаса двух женщин и маленьких детей.
      Но судьба берёт нас под защиту. Бабушка всегда вспоминала немца, который не стал стрелять в женщин и детей, оттащил фашиста-зверя. Она говорила: "Среди всякого народа есть уроды, но есть и хорошие люди, это те, кто воюет не по своей воле, которым приказал воевать проклятый Гитлер".
      Мама! Это моя мама лежит на узкой железной кровати. Моё детское сознание ещё не понимает степень родства. Образ мамы и бабушки пока сливаются для меня в один. Однажды бабушка расскажет мне о том, что произошло с нами... Перед тем как нам приехать сюда, немцы со страшной силой стали бомбить близлежащие районы между Курском и Белгородом. Вот тогда осколком снаряда была ранена в ногу моя мама. Мамочка не могла встать, врачей не было. Вокруг был немец. Она лежала прикованная к постели с осколком в колене. Но даже в таком положении не испугалась немцев и не отдала хлеб, ведь у неё были мы - двое малюток, и нас надо было кормить. Хлеб в войну был дороже золота.
      После этого случая жители деревни жили в страхе, боялись, что немцы опять придут. Но больше они не пришли, так как через некоторое время наши войска прогонят их с родного края и освободят весь Пристенский район, где находится и наша станция Ржава. Дорогой ценой достанется освобождение небольшого района: 4885 наших солдат отдали за него свои жизни. Но война на этом не закончится, победа ещё далеко.
      Оставшаяся часть лета пробегает быстро, и вот уже холодные осенние ветры и дожди срывают последние листья в яблоневом саду. Впереди ещё одна беспросветная, безрадостная, холодная и голодная военная зима. Жить в нашей избушке было бы совсем невозможно, но умный сторож-садовник выложил посредине её русскую печь. И это было спасением от трескучих морозов в те холодные зимы.

      В избушке полутемно. Маленькое окошко чем-то затянуто, за тонкими стенами стонет уже холодная снежная осень. И вот однажды, в такой гаснущий осенний вечер, к нашей избушке кто-то подошёл. Её как будто приподняли с одной стороны. Мы замерли. Жуткий страх охватил нас...
      Бабушка, самая смелая, припала лицом к окошку.
      - Ах ты бессовестный! - закричала она. - Я тебе покажу, как детей пугать! - С этими словами она схватила стоящую возле печки кочергу и стала кому-то грозить.
      А произошло вот что. По деревне всегда бродил колхозный бык Кузя. Он был оставлен для тяжёлых полевых работ. Мы, дети, едва завидев его, мчались по домам. Огромный, со страшной головой, с выпученными глазами, с расширенными ноздрями, из которых всегда шёл пар, с тяжёлыми широкими копытами, он наводил на нас невероятный ужас. Одинокий Кузя больше всего любил бродить по нашему саду. В этот серый холодный вечер мы грустно сидели и грелись у печки. Кузе тоже, видно, было грустно и холодно. Он решил заглянуть в наше крохотное жилище. Подойдя к нему, он своим страшным лбом с короткими рогами ткнулся в маленькое окошко и как бы поддел его, после чего наш хиленький домик зашатался. Холодный воздух хлынул в разорённое окошко. То ли его отпугнул сердитый голос бабушки, то ли Кузе стало неинтересно, но, к нашей великой радости, он ушёл. А вьюга и ветер всё пели и пели свои тоскливые песни, которые всё равно были слышны, хотя бабушка заткнула окно подушкой. Безысходная печаль струилась из этого сумрачного вечера, заполняя собой мою детскую душу.
      Мир был так узок и так угрюм в нашей тёмной избушке, и этот печальный струящийся поток осенних звуков, несущихся из далёкой вселенной, очаровывал и убаюкивал меня. О боже, как сладка была эта детская грусть под завыванье осенней непогоды! Я и сейчас слышу её заунывную мелодию. Видно, тогда вокруг нас летали ангелы и тихонько напевали свои грустные песни.

      Братик! Что я о нём знаю? Маленький, беззащитный, с вечно открытым ротиком. Сейчас не помню, разговаривал он или нет... Помню только вечную темноту в нашей крошечной избушке, печь с красными языками пламени. Мы сидим, прижавшись друг к другу, прислушиваемся, и кажется, что она разговаривает с нами, потрескивая, подмигивая, вспыхивая и освещая наши лица. Печка успокаивает нас, даёт живое тепло, согревает. Наблюдаем, как бабушка подкладывает хворост, и светлая радость переполняет наши сердца. Мы всё слушаем и слушаем треск нашей печурки, следим за гаснущими искрами, которые летят от сгорающего хвороста, и лёгкий туман обволакивает детское сознание, рисует волшебные картинки.
      Братику всего два года, мне уже три, мы постоянно голодны. Бабушка, каждый раз растопив печь, выпекает нам картофельные лепёшки, больше в доме ничего нет. Чтобы их испечь, не нужно ни жира, ни масла. Она трёт картошку, добавляет туда немного муки, солит и деревянной ложкой кладёт эту смесь на раскалённую печь. Через несколько минут лепёшка готова. Но эти минуты тянутся очень долго. Мы прыгаем, заглядываем, дёргаем бабушку за рукава. Она и сама спешит скорее дать нам эти долгожданные лепёшки. Наконец, обжигая руки, мы получаем желаемое. Успокоившись и удобно усевшись на земляном полу так, чтобы видеть сверкающие языки пламени, смеёмся и начинаем быстро уплетать вкусные горячие лепёшки.
      Наконец-то мы сыты. Много ли надо двум малышам!.. Обгоняя друг друга, залезаем на горячую лежанку русской печи. Счастливые, ещё совершенно не понимающие того ужаса, который творится всего в нескольких километрах от нашей деревни, крепко и быстро засыпаем. Нам снятся детские сны. Кто-то ласково гладит нас по головке. Мы маленькие детки, нам нужны сейчас только печка, её тепло, картофельные лепёшки и наша добрая бабушка. Теперь понимаешь, что в тот момент могла переживать и о чём думать наша бесценная голубушка.
      Однажды, когда только забрезжил рассвет, к нашей избушке подъехала военная машина. Эта машина, прорвавшаяся через линию фронта, подбирала раненых и отвозила их в Курский военный госпиталь. Объезжая места, где в нескольких километрах шли военные действия, рискуя собственной жизнью, военные медики спасали тех, кому нужна была помощь. Так каким-то чудом они заехали в деревню, где лежала и уже не вставала моя раненая мамочка. Неизвестно, что было бы с ней, если бы тогда её не забрали в госпиталь. По всей вероятности, без медицинской помощи она бы погибла... Но судьба сохранила ей жизнь. В тот момент мы с братиком спали и не слышали, как увозят маму. Мы были слишком малы, чтобы понять, что происходит. Ещё не успев по-настоящему привыкнуть к маме, запомнить её, мы уже расставались с ней, может быть, навсегда.
      Бабушка провожала маму в тревоге: вокруг война, как они доберутся. Но, слава богу, всё обошлось, и ей передали, что мама в госпитале. Тогда она стала собирать маленькие посылки, которые отвозила в госпиталь мамина подруга - Наташа. Ржаные коржики да печёные яблоки - это всё, что тогда возможно было переслать. Быстрая, с острым взглядом чёрных глаз, Наташа неожиданно появлялась и мгновенно исчезала. Я никогда не успевала разглядеть её и после того, как она уходила, думала только о том, куда же она повезёт бабушкины вкусные коржики. Я почти забыла маму и никогда о ней не вспоминала.

      Как и все, мы продолжали жить заботами и трудностями военного времени. Бабушка поняла, что картофельные лепёшки не спасут нас. Кое-как перезимовав, она каким-то образом приобретает козу. Козу звали Маруська. Мы худы, бледны, от молока отвыкли. Едим плохо и вяло. Бабушка варит чугунок картошки, ставит его на завалинку и зовёт деревенских ребятишек. Те с удовольствием уплетают горячую картошку; глядя на них, едим и мы. Это её маленькая хитрость. Вечером, перед сном, бабушка ставит перед нами по стакану парного козьего молока, которое мы не любим, но ремень в её руке заставляет молчаливо подчиниться.
      Ах эта коза Маруська! Это просто наше счастье! Мы с ней неразлучны. Живёт она вместе с нами, в передних сенях. Мы очень любим с ней играть и разговаривать. Весной она принесла двух козлят. Маруська была умная, как говорила бабушка. О чём бы с ней ни говорили, всё понимала, да ещё при этом мекала и кивала головой.
      Перед тем как разродиться, она подошла к бабушке, потёрлась лбом о её руку, как-то грустно помекала, подняла свою рогатую голову, и из её огромных печальных глаз выкатились слёзы. Она как бы говорила бабушке, что ей сейчас очень трудно, ведь надо дать жизнь новым существам. Бабушка, присев над Маруськой, долго гладила ей брюхо, морду, что-то шептала на ухо. Затем, успокоенную, повела в дальний угол сеней. Там она постелила ей свежего сена, покрыла чистыми тряпками, уложила и уже не отходила от неё. Маруська долго стонала. Но вот наконец стихла. Два маленьких комочка, попискивая, уже сосали у нашей козочки молочко. А мы с братиком смотрели на это чудо: что это, откуда они взялись?
      Бабушка строго говорила:
      - Можно смотреть, трогать нельзя, они ещё маленькие.
      Маруська лежала довольная и гордая. Да-да, я помню, какая-то козья гордость светилась в её глазах: вот, мол, смотрите, какая я. И мы её уважали своими маленькими, но уже много чувствующими детскими сердцами. Мы жалели её, украдкой целовали морду, гладили уши. Она фыркала, вздрагивала, но была довольна.
      На большой поляне, где бабушка вбивала кол и привязывала Маруську на длинной верёвке, теперь гуляли вшестером: Маруська с двумя козлятами и мы с бабушкой. Маруська щипала зелёную, сочную травку, а возле неё весело прыгали и кувыркались два её козленка, братик и я.

      Однажды бабушка ушла в поле нарвать травы для козочек. Мы с братиком стали искать чего-нибудь поесть, но ничего не нашли, кроме двух мисок, наполненных каким-то застывшим жиром. Голод взял верх. Чтобы не заметила бабушка, мы обгрызли по краям мисок этот жир. Но произошло страшное: желудочек моего маленького братика не справился с такой тяжёлой пищей и он умер.
      Какой ужас! Умер мой братик! Маленький, он лежал неподвижный и холодный. Бабушка плакала и причитала:
      - Не сберегла, не сберегла!
      Я ещё ничего не понимала ни в жизни, ни в смерти. Запомнилось только, что всё самое "красивое", что бабушка недавно получила для нас - детей войны, она надела на него. После получения таких пайков приходила печальная, расстроенная.
      - У кого берут? У кого воруют? - И сама отвечала: - У сирот…
      Вместо целой посылки вещей, которые приходили из тыла, давали одну какую-нибудь ненужную вещь, вместо коробки спичек - несколько штук, вместо пачки соли - щепотку. Так и попали к нам однажды никому ненужные в деревне белые чулочки. Старому, беззащитному человеку можно подсунуть всё, он ничего не скажет и этому будет рад.
      Как это страшно, что в такое жестокое время, когда казалось, что среди оставшихся в живых в этом огненном котле войны не должно было быть места злу, оно всё-таки было. Теперь, когда прожита целая жизнь, я твёрдо знаю, что зло наказуемо.
      А тогда я стояла и смотрела, как бабушка надевает беленькие чулочки на тоненькие маленькие ножки братика. Ах эти белые чулочки! С первого мгновения, как только я их увидела, они стали голубой мечтой моего детства. Какая же я буду красивая, думала я про себя, когда их надену. Каждый день просила бабушку разрешить надеть их. Но она была неумолима: "Нет, ещё не пришло время, не сейчас, пусть лежат. Вот подрастёшь, тогда они тебе пригодятся".
      Но они мне не пригодились. Они достались моему братику. Это было всё, что могла дать бабушка, собирая его в последнюю дорогу. Скорбно стояли мы у крошечной могилки старого деревенского кладбища, где и крестов-то не сохранилось - одни круглые зелёные холмики, в нескольких метрах разбросанные друг от друга. Влажный, холодный ветер ранней весны трепал дырявую ветошь, которая была надета на нас. Вокруг не было ни души. Высокое бескрайнее небо да беспокойное полуденное солнце, прячущееся за бегущие серые облака, заглядывали в маленькую могилку, в последний раз освещая её своим светом. Бабушку невозможно было оторвать от могилы. Она словно травинка стелилась по земле, прощаясь и провожая в последний, ещё почти не начатый, но уже законченный жизненный путь моего братика. Он ушёл на небо чистый и светлый.
      - Царствия ему небесного! - задыхаясь от рыданий, просила бабушка своего Бога, которому верила беззаветно. Она сделалась ещё тише и грустней.
      Я очень скучала о братике, мне его недоставало, в играх продолжала мысленно разговаривать с ним, делить всё пополам. Горечь потери никак не покидала нас, и ещё долго я буду просыпаться от ночного тайного бабушкиного плача.

      Шло время, жизнь брала своё. На землю пришла настоящая весна. И хотя до победы было далеко, она мне очень запомнилась. Это была моя первая сознательная весна. Быстро прошли весенние холода. Чистые сверкающие ручейки заставляли остановиться и послушать их. В душе творилось что-то неведомое, новое. В природе каждый день всё менялось, отвлекало от грустных дум. Дни стали длинными и прозрачными.
      Появились первые осмысленные вопросы.
      - Бабушка, из чего состоит день?
      - Что? День? - удивлённо спрашивает бабушка. Задумывается и говорит: - Не знаю. А ты как думаешь?
      Я вглядываюсь в даль, мысли мои уплывают в какую-то непонятную глубину, ищут, за что бы зацепиться.
      - Ну как ты не видишь, бабушка! Смотри, сверкают искорки, их много-много! Видишь, они кружатся вокруг меня. Значит, день состоит из этих искорок.
      Бабушка загадочно улыбается.
      - Ну вот и хорошо. Ты тоже будешь у меня сверкающей искоркой.
      Как ни странно, я помню этот искрящийся и прозрачный день, весь в светящихся точечках, прыгающих и мигающих. То ли это было видимым, то ли это светилось в моём нарождающемся сознании. Не знаю, но помню это.
      Этот сверкающий золотом день тянется долго. Я иду по заброшенному саду, деревья тонут в мягком чернозёме. Откуда такая красота? Ещё вчера такие корявые, изломанные, яблони стоят сейчас совершенно неузнаваемые. Сегодня они торжественны и нарядны. Пушистыми лепестками они касаются моего лица, радуют и веселят лёгкими бело-розовыми тонами. Своим шелестом они манят меня в чистый мир розовых надежд. Я хожу между ними, трогаю эти пушистые соцветия и не могу наглядеться. Ухожу... Снова возвращаюсь - яблоневый сад не отпускает меня. Я отламываю драгоценную веточку с душистыми лепестками и, вволю надышавшись их ароматом, иду домой.

      В деревне идет повседневная работа. Все, молодые и старые, работают в поле и огородах. Лиц не видно, только белые платочки, прикрывающие головы от палящего солнца, да спины в выгоревших ситцевых кофточках мелькают на чёрной земле. Копают, сажают, поливают. Трудится не разгибая спины и моя бабушка. Жизнь с раннего детства не баловала её. Родители погибли, когда ей было пять лет. Детей в семье было много. К тому времени её старший брат был уже женат. У него стала жить маленькая сиротка. Не очень баловала жена брата его маленькую сестрёнку. Именно поэтому её рано отдали в служение к протоиерею.
      К четырнадцати годам бабушка научилась прекрасно вышивать, готовить, следить за порядком в доме. Её полюбили и хорошо к ней относились. Каждое лето семья священника выезжала на воды в Крым. В Крыму она встретила свою судьбу.
      Вспоминая о том времени, говорила о себе скромно: "Я была просто миленькая". На самом же деле природа бабушки была здоровой и по-настоящему красивой. Благодатный климат плодородной земли Украины формировал в ней спокойные, ровные черты характера. Большие глаза, пухлые губы, певучий и тихий голос. Всегда опрятно одетая, в украинской блузе, вышитой своими руками, она скромностью и трудолюбием вызывала уважение окружающих. Но главной чертой характера моей бабушки было выработанное нелёгкой жизнью терпение. Это оно поможет ей потом выстоять и перенести все невзгоды.
      Такой увидел её мой дед, когда она приехала в Крым.

      Перед встречей с дедом с бабушкой произошёл удивительный случай. В Симеизе, где остановилась семья священника, она услышала, что в горах живёт гадалка. Молодую девушку заинтересовало, что будет дальше в её жизни. Она отправилась к ней...
      Посадив девушку перед зеркалом, гадалка велела ей внимательно смотреть в него и не оглядываться. Бабушка увидела удивительную картину: по узкой тропинке между гор с тоненькой тросточкой в руке, посвистывая и напевая, шёл мужчина. Он был крепкого телосложения и мужественного вида.
      - Смотри внимательно - это твой суженый. Ты здесь встретишься с ним и станешь его женой.
      Бабушка старалась вглядеться в лицо этого человека, но оно быстро исчезло. Гадание закончилось.
      Медленно возвращалась она домой, размышляя о только что увиденном. Волшебная гора Ай-Петри, покрытая пышной зеленью, изрезанная неисчислимым количеством узких тропинок, окружала её со всех сторон. Сухой прозрачный воздух, настоянный на аромате горных деревьев, цветов и трав, опьянял её. Совершенно неожиданно для себя она почувствовала необъяснимую радость, наполненную надеждой. Она растворилась в этом мире покоя и чистоты.
      - Здравствуйте! - вдруг услышала она.
      Навстречу шёл тот, кто станет для неё всем. Это был мой дед. Улыбнувшись, он пошёл рядом. Волнуясь, объяснил ей, что знает её с первого дня приезда, и с того момента, как увидел, только о ней и думал, что очень рад этой встрече. Так предсказанное гадалкой стало реальностью.

      На берегу Чёрного моря, в Симеизе, у деда стоял дом, где он жил вместе с братом. Дед был рыбаком. После недолгого ухаживания он предложил бабушке стать его женой. Хозяйка долго не отпускала её, но дед победил. В Ялте он сам выбрал ей подвенечное платье, фату и всё, что нужно было для свадьбы.
      В Ялте и венчались. Когда выходили из церкви, увидели, как в Ливадию через Ялту проезжает царский поезд: царь с семьёй ехал на отдых. В народе встреча с царём считалась плохой приметой. Так и случилось. Год, всего лишь год не отрывая глаз смотрел на свою любимую жену мой дедушка. А через год море поглотило рыбака: однажды он не вернулся с улова. Бабушка вновь стала сиротой, только теперь вдвоём, с грудным ребёнком на руках.
      Да ещё пришла беда... Невзлюбил брат деда непокорную вдовушку. Как-то раз пригрозил ей: "Не уедешь, убью!" Молча собрала она пожитки, взяла на руки свою крошку и ушла куда глаза глядят.

      Бабушка села в поезд, а куда ехать, не знает. Одна из попутчиц посоветовала ехать в Курские области: сытые, чернозёмные, да и подальше от злодея. Так и осела она на Курской земле, на железнодорожной станции Ржава.
      На чернозёмных полях с давних времён засеивали и по сей день сеют рожь. Рожь, или, как в народе говорят, - ржа. Отсюда и название: Ржава. Эта станция не простая. Расположилась она по обеим сторонам железной дороги между двумя старинными городами - Курском и Белгородом. Ещё её называют узловой. Кроме городов Крыма и Кавказа, тогда только через неё можно было попасть в такие небольшие города, как Обоянь, Старый Оскол.
      Станция привлекла бабушку ещё и тем, что рядом с вокзалом стояла белокаменная церковь. "Нигде я не видела такого чуда, чтобы прямо с поезда людей встречал храм Божий. Вот я и вышла на этой станции с Божьего благословения," - вспоминала она. Вышла, чтобы продолжить здесь свою трудную дорогу. Снимала углы. Трудилась, шила, стирала, убирала. Делала всё, чтобы вырастить дочь.
      Не думала тогда моя бабушка, что здесь, на этой станции, её ждут ещё более тяжкие испытания. Могла ли она предположить, что сюда чёрными крыльями немецких самолётов прилетит страшная всепожирающая война. Что на этой станции будут падать бомбы, рваться снаряды. Что железными гусеницами фашистских танков будет перепахана здешняя земля. Что будет бежать она с насиженного места, таща за собой тяжёлую чугунную тележку, куда уложит свою единственную, горячо любимую дочь с двумя маленькими детьми. Что, до крови растерев ладони, в этой кромешной неразберихи всё-таки вывезет и тем самым спасёт свой род.

      Страшные времена впереди, а пока бабушка обжилась на станции и растила дочь. Ничего для неё не жалела. Мама росла независимая, смелая. Расцветала, как ухоженное добрыми руками деревце. Первой красавицей слыла среди тех, с кем росла. Закончив школу, пошла работать. В это время и встретил её мой отец, приехавший в командировку из Москвы. Он приехал строить мост под городом Обоянь. Интеллигентный, образованный, намного старше мамы, он не знал, как подойти к ней. Год ходил по пятам и добился своего - мама вышла за него замуж.
      Строительство моста было долгим делом. Отца как военного специалиста часто вызывали в Москву. Оставляя на время свою молодую жену, он скучал и, возвращаясь назад, старался порадовать её, привозил много подарков, дарил золотые вещи. Мама, ещё совсем юная и не избалованная подарками, стеснялась и первое время даже отказывалась их брать. Отец ласково объяснял ей, что ему приятно это делать, и просил не огорчать его отказом. Объяснял, что дорогие вещи всегда могут пригодиться, мало ли что может быть в жизни. И как он оказался прав. Но тогда мама не думала об этом. Ей, молодой и красивой, нравились другие подарки, которые можно было носить сейчас, а что не подходило, раздарить подругам. Те были в восторге от московских подарков: шляпок, блузочек, шарфиков и платьиц.
      Как-то раз, вернувшись из командировки, папа протянул бабушке красивую коробку конфет. Ни о чём не подозревая, та от души наелась и развеселилась. Пела, смеялась. Оказывается, это была пьяная вишня. Не один раз услышу я от бабушки эту историю. В тёмные ненастные вечера эти воспоминания помогут нам. Каждый раз, хоть ненамного, они будут отодвигать ежеминутный ужас ожидания прихода немцев в деревню.
      Мой отец был наполовину русский, наполовину грек. Под Москвой, в селе Коломенское, в начале века появилась небольшая колония греков. Недалеко от них жил дед, отец моего папы; он влюбился в гречанку и привёл её в дом. Родителям это не понравилось. Пришлось построить свой дом и спокойно жить в нём со своей любимой. Троих детей родила моя бабушка-гречанка русскому деду: двух сыновей и дочь. Они росли в греческих и русских традициях. Все, как потом показала жизнь, были талантливы и трудолюбивы. От природы одарённые музыкальным слухом, прекрасно пели, играли на разных инструментах, могли легко настроить любой из них. Позже вся семья переехала в Москву. Отец в молодости был отдан в кавалерию. Прослужил в ней двадцать пять лет - от солдата до комиссара. Он очень любил лошадей, считал, что лошадь - самое умное животное; был сильным, занимался борьбой и тяжёлой атлетикой. После ухода с военной службы серьёзно занялся инженерным делом. Отец был разносторонне развитым человеком. Таким, в полном расцвете сил, он встретился с моей мамой...
      Первое, что сделал, - купил хороший дом. Поздней, дождливой осенью я появилась на свет; через год родился братик. Мы родились, когда война уже шла по нашей земле и чёрным дымом закрывала небо нашего детства. Но пока она была ещё далеко отсюда. Люди продолжали жить в своих домах и растить детей. Отец не проходил по возрасту, но видя, что война только разгорается, ушёл на фронт. А между тем война уже подползала к дверям нашего дома.

      Приближалось лето 1943 года. Вот тогда-то, когда немец уже бомбил наши дома, бабушка перевезла нас сюда, в деревню, где сейчас с раннего утра до позднего вечера трудится в огороде. Надеяться не на кого, надо выжить. Она сажает картошку, фасоль, лук, тыкву. Деревенские жители делятся семенами. Люди сделались молчаливыми. В короткие минуты отдыха говорят только о скорой победе. Они ждут её днём и ночью. Так проходит зелёная, цветущая яблоневым цветом весна, так взволновавшая мою детскую душу. Наверное, благодаря всему увиденному, ещё раньше, чем осознаю что-либо своим детским умом, познакомлюсь с великим миром жизни и её тайнами, я всей душой, всем сердцем почувствую любовь к двум человеческим ценностям: земле-матушке и рождаемому ею хлебу-батюшке.
      Любовь к хлебу войдёт в моё сердце из добрых ладоней бабушки. Как лучик солнца, она зажжёт её в моей душе. Я и сейчас вижу, как бережно отрезает она ножом кусочек хлеба, собирает крошки и отправляет их в рот. Не дай бог если я уроню: заставляет поднять, сдуть пылинки, поцеловать - как бы попросить прощения у хлеба, и затем съесть этот кусочек. Каждый раз она не устаёт рассказывать, как трудно достаётся людям хлеб, как тяжело его вырастить, особенно сейчас, в военные годы, когда все мужчины на фронте. Хлеб сеют, жнут, собирают, вымолачивают, сушат, мелют муку и только потом выпекают душистые караваи. "Хлеб всему голова, без него нет жизни, запомни это навсегда", - говорит она.
      Я запомню святые её слова на всю жизнь и передам эту любовь к хлебу своей дочери и всем детям, с которыми мне потом придётся встречаться.

      Каждый раз мы с нетерпением ждали прихода Наташи и внимательно слушали её рассказ о том, что происходит на освобождённой от немцев станции. В один из своих приходов она сообщила, что вместе с детьми уже вернулась в свой уцелевший дом. И, будто испугавшись чего-то, засуетилась и поспешно собралась в обратный путь, на полуслове прервав разговор. Было очевидно, что она чего-то не договаривала...
      Однажды после разговора с тётей Наташей ранним утром бабушка отправилась на станцию. Закрытые в избушке, мы с Маруськой волновались. Она протяжно мекала, а я ревела. Летнее солнце уже садилось, когда наконец послышались шаги. Мы радостно бросились навстречу. Бабушка вошла озабоченная, в руках у неё был маленький чемоданчик.
      - Бабушка, что это? - спросила я.
      Вытирая слёзы концом косынки, поведала она мне горькую историю о том, что у нас нет больше дома. Немец разбомбил наш дом.
      - Но Бог милостив, я нашла целым и невредимым этот чемоданчик. Вернётся мама, он поможет нам, а пока мы его спрячем, чтобы никто не увидел.
      Потом, гораздо позже, я узнаю и пойму, как здорово помог нам этот маленький чемоданчик. Он оказался для нас почти волшебным.
      Вот что было тогда... Фашисты стремительно приближались. Не сегодня- завтра они появятся на станции. Соседи и знакомые покидали её. Но перед тем как уйти, наспех рыли ямы, закапывали туда своё добро, чтобы оно не досталось немцам. Все надеялись скоро вернуться. Единственное, что смогла сделать моя мудрая бабушка, это разобрать кирпичный порог дома и зарыть туда маленький чемоданчик. В него она собрала все мамины драгоценности. Если взять с собой, всё равно отберут, рассуждала она, а если останемся живы, эти золотые вещи нам помогут. Так и вышло.
      Подходя к дому, она увидела одни развалины. Присев на обломки, долго и горько плакала. Что теперь делать? Куда возвращаться? - думала она, не сразу вспомнив о чемоданчике. Вокруг уже было движение. Как муравьи возвращаются в разорённые муравейники, так и люди спешили в свои, кое-где уцелевшие, дома. Молча, подавленная ещё одним свалившимся на неё горем, всё ходила и ходила бабушка вокруг лежащего в руинах, когда-то такого долгожданного и дорогого для неё дома. И вдруг, будто очнувшись от кошмарного сна, вспомнив о чём-то, стала лихорадочно разгребать развалины в том месте, где когда-то был порог. И, уже почти не надеясь, к великой радости нашла то, что искала. Снаряд упал в центр дома, но кирпичный порог остался нетронутым. Бабушка выкопала чемоданчик и двинулась обратно. То, что она только что пережила, обострило чувство тревоги. Все десять километров обратно она не шла, а бежала. Ей хотелось скорее убедиться, что мы с Маруськой целы и невредимы. Так, совершенно обессилев, она добралась наконец до нашей избушки.

      Вернувшись из госпиталя, тётя Наташа не привезла никаких утешительных вестей. Бабушка разволновалась. Её мучили дурные предчувствия. Прошло больше года, как маму отвезли в госпиталь. Раньше она боялась оставить меня одну, но после того как откопала чемоданчик, постоянно стала думать о поездке к маме. Чувство материнской тревоги не давало ей жить, она перестала спать по ночам, ничего не ела. Её тяжкие вздохи передали тревогу и мне. Я, как назло, хваталась за бабушку своими слабенькими ручонками и не отпускала её. Но она словно не замечала этого и твердила только о том, что должна быть у мамы. Она ещё надеялась хоть чем-то помочь дочери. Но как и чем, не знала. Чемоданчик дал ответ: она возьмёт всё золото и отвезёт в госпиталь самому главному врачу. Эта мысль её немного успокоила. Она принялась лихорадочно собираться в дорогу.
      Оставив меня с тётей Наташей, бабушка торопливо идёт десять километров до станции, едет на поезде в совсем незнакомый город, где находится военный госпиталь, и вот уже сидит в кабинете врача, который во время войны спас тысячи жизней. Он сочувственно смотрит на эту истерзанную горем пожилую женщину и говорит о том, что готовит её дочь к операции. Положение очень серьёзное, ждать больше нельзя.
      Бабушка несмело выкладывает перед ним золотые вещи и сквозь слёзы умоляюще шепчет:
      - Пожалуйста, спасите мою дочь, сохраните ей ногу, ведь она ещё так молода. - Она становится перед доктором на колени и целует ему руку. - Возьмите всё, что у меня есть, только помогите дочери.
      Профессор бережно поднимает её с пола и, чтобы не обидеть, ласково объясняет:
      - Зачем же сейчас благодарить меня? Поверьте, мы делаем всё, чтобы помочь вашей дочери, но то, о чём вы сейчас просите, невозможно. Больную ногу всё время держат в выпрямленном состоянии с подвешенной гирей. Срочно нужна чистка, чтобы заражение не пошло дальше. Сейчас вопрос стоит о её жизни. Я обещаю, что мы спасём ей жизнь и сделаем всё возможное, чтобы спасти ногу. Если это удастся, тогда и будете благодарить. Уберите, пожалуйста, ваши драгоценности, они вам непременно понадобятся. До свидания.
      Бабушка неловко прячет в мешочек всё, что в тот момент казалось ей таким значительным.
      К маме её не пустили, только взяли передачу. Видно было, что дело серьёзное и не до свиданий. Бабушка вернулась к нам. В память о том враче хочу сказать, что до последнего дня она добрым словом будет вспоминать профессора, который так уважительно говорил с ней и не позарился на то, что у неё было. Те драгоценности действительно пригодились нам. Но до этого момента было ещё очень далеко...

      А в это время в госпитале совершенно измученную маму готовят к сложнейшей операции. Все участвуют в её судьбе. Профессор делает невозможное, чтобы спасти ногу, но, к сожалению, ничего сделать не сможет: слишком много упущено времени после ранения. Ни растяжка, ни чистка - ничто не спасёт. Начнётся гангрена, и тогда, уже не спрашивая маминого согласия, её погрузят в глубокий наркоз и ампутируют ногу. Наркозов было несколько. Она долго спала. Врачи стали будить её. Первое, что почувствовала, просыпаясь, - страшно чесалась нога. Она протянула руку, но ноги не было, и она потеряла сознание.
      Мама не боялась смерти от рук фашистов, но, будучи совсем молодой, никак не соглашалась остаться без ноги, поэтому так долго держали её в госпитале и так длительно лечили, - боролись за её молодость. Когда врачи начинали осторожно вести с ней разговор, убеждать в том, что необходима ампутация, мама не хотела слушать.
      - Лучше умереть, чем остаться без ноги.
      - Но у вас двое маленьких детей и мать-старушка, - доказывали ей. (Мама ещё не знала о смерти братика.) Она молча плакала.
      И вот сейчас лежит без сознания.
      - Это может плохо кончиться, она ещё очень слаба, - волнуются врачи.
      И опять борьба за её жизнь. Три дня без сознания, но молодость берёт верх и второй раз мама выходит победительницей из смертельной схватки.
      Медленно и ужасно начинается выздоровление. Она ни с кем не разговаривает, лежит и часами смотрит в стену. Её мучает только один вопрос: как жить дальше? Ногу ампутировали далеко выше колена. Ни один протез не сможет удержаться на столь короткой культе, как потом показала жизнь. А ей всего двадцать четыре года!
      Маму любит весь госпиталь. Те, кто после ранения уже могут ходить, приходят к ней. Иногда приносят цветы, ласково убеждают в необходимости жить и не падать духом. Её молодость, терпение, с которым она переносит тяжёлые испытания, вызывают не только жалость, но и уважение. Жалеют по-настоящему, с чувством вины, что не спасли, не защитили в тот страшный момент.
      В госпиталь часто приходит одна цыганка. Поёт цыганские песни, веселит раненых, гадает. Предсказывает всем только хорошее. Никогда ничего у раненых не берёт. Каждый раз она старается развеселить маму. По-цыгански проникновенно говорит:
      - Да ты послушай, красавица, не волнуйся, у тебя всегда будет кусок хлеба. Я научу тебя гадать, слышишь, красавица?
      Но мама ничего не слышит, однако запомнит цыганскую доброту и с благодарностью будет вспоминать цыганку. Хорошее слово, сказанное вовремя, дорогого стоит.

      Может быть, мама не смогла бы выжить, но, наверное, за все страдания Бог посылает ей награду. К ней приходит любовь. Незваная, непрошеная, пока ещё ненужная этому изболевшемуся сердцу, она уже обнимает её своими невидимыми крыльями. Лёгким дыханием потихоньку начинает оживлять её уставшую грудь. Позже мама расскажет мне, школьнице старших классов, как пришла к ней любовь. И хотя будет немного обидно за отца, я всё-таки пойму её и не стану осуждать.
      Мама любила папу и думала, что лучше не бывает. Оказывается, бывает. Папа был старше на тридцать лет, их отношения были неравными даже просто во времени. А здесь, в госпитале, работает молодой врач. Капитан в военной форме, с накинутом на плечи белым халатом, каждый день проводит часы у маминой постели. Мама никого не хочет видеть, не видит и его. Он полюбил её, для него неважно, что она искалечена войной. Как только он понял, что полюбил, его жизнь тоже приобрела новый смысл. Он прошёл через все ужасы войны: тяжёлые бои, смерть боевых друзей, ранения, горечь разлук, наконец, без вести пропавшая семья сделали суровым этого молодого человека. Он был сдержан и молчалив. Сейчас его заледеневшая душа стала потихоньку оттаивать благодаря маме. Её молодость, красота, терпение покорили его.
      Они были ровесники. Их чувства были не растрачены, и любовь щедрым потоком хлынула в их сердца. Болезнь отступала. Мама уже училась ходить на костыле. А учил и поддерживал её мой будущий отчим.
      Он проживёт с мамой долгую жизнь. Жизнь эта будет непростой. Заботясь о ней, он всеми силами будет стараться поставить её на ноги. Отовсюду будет заказывать и привозить протезы, из которых ни один не подойдёт. Грубые протезы растирали и сдирали кожу и приносили одни мучения. Они будут страдать вместе: мама потому, что ни на одном из них не сможет ходить, а он потому, что не в силах ей помочь. Уже будучи без ноги, мама родит ему дочь, которую он назовёт в честь неё - Ольгой.

      А в это время в деревне шла своя размеренная жизнь. В нашу избушку часто приходит какой-то пожилой мужчина. Это Карпузик, ровесник бабушки. Всю свою жизнь он прожил здесь, в деревне. У него есть жена и дочь-горбунья. За маленький рост его прозвали Карпузик. Дом их стоит в конце деревни. Говорили, что его жена и дочь ужасно злые, часто его ругают, а иногда даже бьют.
      Жизнь Карпузика действительно была тяжёлой. Вконец рассердившись, он уходил из дома. Приходил к нам посидеть, рассказать о своих обидах, а иногда и помочь бабушке. Это у него она купила козу Маруську, по которой он скучал и приходил проведать её. Правда, и Маруська узнавала его, подходила, тыкалась мордой в колени, протяжно мекала. Он ровно поглаживал её, и так они бессловесно что-то говорили друг другу.
      Здесь, в спокойной обстановке, где жила его коза Маруська, добрая моя бабушка и я, никто его не ругал и он чувствовал себя хорошо. Но у нас с Карпузиком отношения не сложились. И вот почему...

      В деревне стояла полуразрушенная церковь. Сюда однажды всё-таки добрался фашистский самолёт и сбросил бомбу, но разрушил не целиком, а лишь некоторую часть. В один из летних дней деревню облетела весть, что завтра приедет батюшка совершать обряд крещения. Бабушка решила меня крестить.
      Было лето, крещение проходило на улице. К церкви подходили взрослые со своими детьми. Помню огромную бочку, полную воды, людей, толпящихся вокруг этой бочки. Смутно помню старика с длинной бородой, в какой-то непонятной мне одежде. В одной руке он держит крест, а другой всё время размахивает и что-то напевает. Я стою с бабушкой и с Карпузиком. Вдруг он берёт меня на руки и отдаёт тому старику, которого называют батюшкой. Меня пытаются окунуть в бочку, но не тут-то было. Я что есть мочи сопротивляюсь, кричу и обеими руками хватаюсь за бороду батюшки.
      - Вот видите, это сатана мешает окрестить ребёнка, - укоризненно говорит батюшка.
      После того как меня всё-таки окунули в бочку с водой, бабушка берёт меня на руки, радостно обволакивает простынёю, одевает в чистую одежду, целует и поздравляет с большим событием:
      - Сегодня - самый важный день в твоей жизни, потому что с этого момента ты находишься под защитой Бога, Иисуса Христа.
      Я никак не могу успокоиться и, всхлипывая, с ненавистью смотрю на Карпузика, виновника моего страха, который безжалостно помогал пихать меня в бочку. Оказывается, с этого момента он мне крёстный отец. Всю школьную жизнь я буду убегать от него, помня об этой обиде. И как ни просили меня потом подойти к крёстному, все уловки были бесполезны: Карпузик навсегда остался для меня потенциально опасным человеком.
      Сейчас я с благодарностью вспоминаю о нём. Благодаря этому простому человеку Господь всегда был рядом со мной.
      - Бог - это любовь ко всем, - говорила бабушка. - Вот ты молодая, сильная, идёшь и видишь, что навстречу идёт старый человек. Остановись! Это иду я. Возьми у него сумочку, подай руку и проводи. Как легко тебе это сделать!
      До сегодняшнего дня помню её слова, жалею старых людей, по силе возможности помогаю им и вижу в них свою мудрую голубушку.
      Бабушка была глубоко верующим человеком. Я не видела, чтобы она ходила в церковь. Она не знала много молитв, но те, что знала и чувствовала, были святыми для неё. Тихо и молча удалялась она в свой уголок, где высоко над кроватью висела маленькая икона Божьей Матери. Там она останавливалась, всматривалась в святое лицо и долго безмолвно молилась. Я, глядя на это, не беспокоила бабушку. И от меня она многого не требовала - просто выучила со мною самую главную молитву - "Отче наш". И ещё всегда говорила:
      - Ты не думай, что можно сделать плохо и никто об этом не узнает. Бог всё видит. Поэтому старайся всегда быть честной и никогда никому не завидуй. У каждого своя дорога. И, какой бы она ни была, иди по ней с достоинством.
      "Честь дороже жизни", - повторяла она старую как мир истину. Никогда не забуду, как бабушка прививала мне уважение к старшим и учителям:
      - Если увидишь, что идёт учитель, остановись и поклонись ему.
      Для меня учитель сразу становился близким родственником Богу - ведь только ему поклоняются люди. С её лёгкой руки я с раннего детства выработала в себе исключительное почтение к любому учителю, который бы мне потом ни встречался в жизни. При встрече с учителем сердце моё начинало биться сильнее, я чуть-чуть приостанавливала шаг и, слегка наклонив голову, произносила приветственные слова.
      Как мало истин нужно передать ребёнку: любовь к земле и хлебу насущному, к хорошим и добрым делам да уважение к людям. Может, всё это старо, но на этом мир держится. Я это точно знаю. Только благодаря честным и добрым людям продолжается жизнь на земле. Моя любимая бабушка, старый мой крёстный Карпузик были одними из этих замечательных людей.

      Посреди деревни стоит самый крепкий и большой дом с высоким деревянным забором. Когда-то, ещё до войны, он был выкрашен зелёной масляной краской. Мне нравится этот дом. Здесь живёт один мальчик. Он постарше меня, ему уже восемь лет. Он добрый. Однажды он угостил меня грушей из своего сада. В нашем саду груш нет, поэтому мне было особенно приятно получить он него спелую жёлто-розовую грушу. Наверняка он забыл об этом, но я запомнила. Мне хочется побывать у него дома. Доски забора тесно сбиты друг с другом, в нём нет никаких щёлочек. Упираясь лбом и чувствуя на нём осыпавшуюся краску, я с огорчением отхожу от забора. Но мне так хочется к нему, в просторную горницу, где, кажется, так уютно, сытно и чисто. Злая собака, которая надрывно лает, меня не пугает, так велико моё желание попасть туда.
      Я всё хожу и хожу мимо этого забора и занавешенных окон. Так никто меня и не позовёт. Грустная возвращаюсь я к бабушке. Она уже ждёт меня. Картофельные лепёшки с тёплым козьим молоком насыщают и успокаивают, и вот мы уже на нашей тёплой лежанке.
      - Баю-баюшки- баю, не ложися на краю - придёт серенький волчок и ухватит за бочок, - тихо и задумчиво напевает бабушка. И мне уже ничего не надо: ни того красивого дома, ни зелёного забора, ни чистой горницы. Я засыпаю.
      Так грустно и одиноко прожили мы ещё одну бесконечную зиму. Все спешили вернуться в свои дома. Мы пока оставались в деревне. Нам некуда было возвращаться. Бабушка со слезами вспоминала свой дом и ругала проклятых фашистов.
      Но новая весна, ещё лучше той яблоневой, прошлогодней, уже заполняла всё вокруг.

      Пришла весна 1945 года - весна нашей Великой Победы. Помню, как плакали, радостно обнимали друг друга жители деревни. Дома, словно ульи, загудели, вокруг стало шумно, отовсюду неслись радостные песни. Бабушка тоже торжествовала победу, говоря: "Слава Богу, дождались. Победили, радость какая". Тёплые слова лились из её уст о тех, кто не дожил до этого дня. Она никогда не забывала солдат, которые отдали за Родину свои жизни, и всегда молилась об их душах. Люди, которые так же, как и мы, временно спасаясь от немцев, жили в этой деревне, постепенно уезжали в родные края. Мы с бабушкой оставались здесь и вместе с немногочисленными деревенскими жителями радовались общей радостью. Я помню, как в одном из деревенских домов, что стоял на берегу речки, накрыли большой стол и пригласили всех жителей деревни. Пиршество продолжалось до утра, люди пели, плясали, плакали, смеялись, отмечая великий праздник. Мою первую в жизни подружку звали Ниной, и появилась она у меня здесь, на этом празднике. Объединённые общим ликованием, мы, до конца не понимая, что происходит, носились из одного угла в другой, смеялись и так старались перекричать взрослых, что сорвали голоса. Потом несколько дней не могли разговаривать, зато подружились. Я очень привязалась к Нине, с её дружбой жизнь в деревне стала для меня интересней. И, уезжая, буду плакать, словно понимая, что никогда больше её не увижу.

      Пришёл первый мирный 1946 год. Вот уже осень. По деревне ходит учитель и записывает детей в школу. Все дети должны учиться. Возраст разный: от шести до десяти лет. По всей деревне человек пятнадцать. Меня в школу не берут, мне в ноябре исполнится только пять лет. Бабушка, не подозревая о моей обиде, ушла на речку. Там она собирает сухой хворост для зимы. Приносит по большой охапке, связывает и аккуратно складывает в сенях. Маруська страшно довольна: потихоньку она грызёт этот хворост. Мне тоже нравится запах сухих прутьев - душистый, обволакивающий запах леса и речки, но сейчас мне нет дела ни до козы Маруськи, ни до чистых сухих прутьев. Есть только одно чувство - обида. Как же так, все идут в школу, а я нет? И бабушка ушла, закрыла дверь на замок. Что же делать? Детское беспокойство наталкивает на мысль: надо немедленно идти в школу. Но в чём? На мне старая и почти рваная одежда. Быстро достаю из-под кровати чемодан, нахожу в нём какие-то детские вещи, примеряю, руками разглаживаю на себе мятые складки. Счастливая, протискиваюсь через легко поддающуюся дверь. И вот уже мчусь в школу. Школа! Ура! Да здравствует школа!
      Бегу по узкой сухой тропинке, ведущей к школе. Она стоит на невысокой горке. Собственно, это не школа, а бывшая церковь, в которой сделали школу.
      Я свободна, бег мой лёгок и радостен. Но боже, что такое? За мной устремляются все бродившие по деревне собаки. Страх удесятеряет мои силы. Я уже не бегу - лечу и каким-то чудом обгоняю собак, оставляя их позади себя. Подбегаю к школе. Ох... эти большие тяжёлые двери с огромными медными ручками! Тянусь к ним, но не тут-то было. Громко рыдаю. Там, за дверьми, кто-то услышал меня, и двери открываются.
      Никого не видя мчусь дальше. Передо мной снова двери, уже поменьше. За ними слышны детские голоса. Не медля открываю их и оказываюсь в классе. Дети сидят за партами, у доски и стола стоят взрослые. Кто они? Но для меня сейчас это неважно, главное - туда, к ребятам. Я должна сидеть за такой же партой. Быстро проскакиваю под ногами у взрослых и вот уже сижу за последней партой, сложа руки. Я настолько маленькая, что меня совсем не видно.
      Директор и учитель, а это были они, смотрят друг на друга и ничего не понимают.
      - Это ещё что такое, кто это?
      - Да это девочка, которую не взяли в школу, потому что она ещё маленькая. Сама прибежала. Мы в окно видели, как она бежала, а собаки за ней. Вот и разревелась, - объясняют ребята.
      - Ну точно как Филиппок, - говорит учитель. Все смеются. - Девочка, ты зачем пришла сюда?
      - Учиться! - замирая от страха, тихо отвечаю я.
      Учитель объясняет директору:
      - Она одна осталась в деревне, все дети ушли в школу.
      - Ну раз пришла, пусть учится, - улыбаясь говорит директор.
      Так в свои неполные пять лет я стала ученицей первого класса. С тех пор меня прозвали Филиппком - что мне страшно не нравилось, потому что, когда учитель прочитал нам этот рассказ Л. Н. Толстого и показал картинку, я увидела мальчика в длинном отцовском тулупе и шапке; мне было обидно, ведь я же нарядилась в школу, а никто этого не заметил.
      И так каждое утро пахнущая осенью трава по обеим сторонам тропинки да лай собак провожали меня в мою школу-храм.
      Первую учительницу звали как-то загадочно - Мария Терентьевна. Смутно помню её образ, он расплылся в сознании, как и первые дни и месяцы учёбы. Пишем на каких-то клочках. В один из дней нам наконец дают по листочку чистой бумаги и мы получаем первые оценки.
      Ещё не знаю, что поставила мне красным карандашом учительница, но, схватив листок, бегу к бабушке показать оценку. Кручу лист и так и сяк.
      - Ну что там, бабушка, что поставила мне учительница?
      И моя неграмотная бабушка со счастливыми глазами, полными слёз, много раз, как и я, повертев листок, говорит:
      - Диточка, пятёрка!
      Я прыгаю от восторга и кричу:
      - Пятёрка! Я получила пятёрку!
      Но мне больше некому сказать об этом... Маму я не помню, она всё ещё в госпитале. А папа, где он? Этого никто не знает. Нам пришло письмо, что он без вести пропавший. Бабушка прижимает меня к себе, нежно гладит по головке и приговаривает:
      - Диточка ты моя, что с нами будет впереди, один только Бог знает. - И мы обе плачем навзрыд.
      Каждый день после школы дети идут по домам. Там их ждут мамы и бабушки. Иногда я захожу к ним и мне хочется подольше посидеть у них. Не потому ли, что я стала чаще заглядываться на их мам, - бабушки меня не интересуют, у меня есть своя. А вот мамы... Они все молодые, сильные. Обычно я вижу их грустными и молчаливыми. И хотя особого внимания они на меня не обращают, но относятся к моему присутствию спокойно, а иногда даже с интересом о чём-нибудь спрашивают. Тогда я очень стараюсь отвечать на их вопросы, душа моя прыгает от непонятного восторга. Видимо, мне очень нравится их внимание. Мне не хватает материнской ласки, общения со взрослыми. Всё бабушка да бабушка, да коза Маруська. Наконец назревает самый главный вопрос...

      - Бабушка, а где моя мама? Ведь у меня есть мама? - всхлипывая спрашиваю я. - Почему она не с нами? Ты обманываешь меня! Что, разве нет у меня мамы?
      - Да есть, есть у тебя мама, успокойся, диточка! - нежно обнимая меня, говорит бабушка. - Скоро она приедет и всё будет хорошо, успокойся, моя родная.
      Но ещё долго, уткнувшись носом в бабушкино плечо, я буду всхлипывать. Об отце я не спрашиваю - в деревне ни у кого нет отцов: кто погиб, а кто ещё не вернулся с войны.
      Всё чаще и чаще спрашивала я бабушку о маме. Если у меня есть мама, то почему она так долго не приезжает? Каждый раз бабушка просит меня подождать и каждый раз я, с грустью думая о своей маме, долго не могу уснуть.
      Но, великий Боже, счастье уже стояло у моего порога. И это действительно было самое большое счастье моей жизни. А случилось вот что...
      Как-то весенним солнечным днём бабушка завернула в чистую тряпочку крашеные яйца и сказала:
      - Мы идём на могилу к братику. - И, оглядев нашу одежду, добавила: - Совсем обносились, не одежда, а рваньё одно.
      Может быть, поэтому ко мне не приходят ребята, тут же подумала я.
      Мы пришли на кладбище. Бабушка развязала узелок, положила его содержимое на могилку, перекрестилась и тихим шёпотом стала читать молитву. Опустив повязанную платочком голову, она стояла молчаливая, наполненная какой-то невысказанной болью. Так мы стояли, думая каждый о своём.

      Вдруг наш слух привлёк какой-то грохот. Подняв головы, мы увидели, что по направлению к нам свернула телега. Весеннее солнце растопило снег, но земля ещё была сырая, кое-где стояли лужи. Проехать в деревню можно было только на телеге. Лошадь осмотрительно ставила ноги в сырые колдобины, которые были здесь на каждом шагу. Телега, в такт лошадиным движениям, то опускалась, то поднималась, то наклонялась, но всё-таки удерживалась в горизонтальном положении. Вожжи держал незнакомый мужчина. На телеге сидела молодая женщина. Они подъехали к нам. Лошадь остановилась, с любопытством оглядывая всё вокруг, раздувая ноздри и принюхиваясь. Мы тоже, охваченные любопытством, замерли, глядя на эту картину. Бабушка заволновалась.
      Мужчина легко спрыгнул на землю и помог слезть сидевшей в телеге женщине. Та с удивительной осторожностью встала возле телеги, накинула на себя лёгкий плащ, закрывший плечи и руки, взяла под руку мужчину и вместе с ним медленно перешла на ровное место.
      Бабушка метнулась вперёд и вдруг застыла как вкопанная. Молодая женщина сделала несколько неуверенных шагов, освободила руку и что-то поправила под плащом. Наконец, твёрдо и уверенно остановившись, тихо сказала:
      - Мамочка! Доченька!..
      Плащ упал с её плеч, и мы увидели, что под рукой был костыль. Женщина стояла на одной ноге.
      - Да что же это? - только и успела вымолвить бабушка. Она взметнула руки и рухнула на землю.
      - Бабушка, бабушка! - в ужасе закричала я, ничего не понимая. Но та уже открывала глаза, словно испугавшись моего крика. С помощью мужчины она медленно встала. Платок валялся на земле, а волосы стали седыми.
      Седые волосы так не шли к ней, лицо стало незнакомым. Я отшатнулась, но уже в следующее мгновенье бросилась к ней, испуганно целовала, гладила по волосам и причитала:
      - Бабушка, что с тобой? Где твои чёрные волосы?
      Но бабушка ничего не слышала. Отстранив меня, она уже обнимала женщину на костыле, и они, вытирая друг другу слёзы, говорили и говорили, перебивая и целуя друг друга. Так приехала из госпиталя моя мама.
      Мама, голубоглазая красавица, привлекла своим приездом всю деревню. Пришли те немногие жители, что жили с нами рядом. С телеги выгрузили мамин чемодан с гостинцами, которые собирал весь госпиталь. Деревенские ребята в первый раз за эти страшные годы прибежали ко мне. Мы открывали коробки с монпансье, мармеладом, фигурными пряниками. Шоколад в шелестящей упаковке так смешил нас, что радости не было предела. Я не отхожу от мамы ни на одну секунду, всё время держу в своей руке её руку, словно боюсь, что она опять исчезнет. Так вот что такое мама, думаю я. Мама приехала, и ребята пришли ко мне. Но это ещё не всё...
      Мама достаёт большую, необыкновенно красивую куклу. Она в шляпе, её длинные волосы опускаются на плечи. Платье на ней всё в кружевах. Она улыбается мне, открывает и закрывает глаза. Я смотрю и не верю: неужели она моя? Дети разглядывают куклу, всем хочется подержать её. Оказывается, я не жадная от природы и с удовольствием даю всем это сделать.
      Судьба благосклонна ко мне, она возвращает мне маму. Теперь мы всегда будем вместе. Мама продаст драгоценности и на своей родной станции Ржава купит половину дома, куда мы вскоре переедем. Для меня началась новая интересная жизнь, которая может быть у ребёнка только с матерью.
      Гонимая свежим ветром великой победы, война тяжёлыми шагами отошла назад, туда, откуда вошла в детство моего поколения. Мои сверстники были спасены нашими солдатами, победившими ад войны, и своими много выстрадавшими родителями. Они отстояли Родину, Мир, Счастье. Высоко над нами теперь сияло чистое мирное небо. Мир, огромный и таинственный, простирался перед нами. Моё поколение, озарённое лучами победы, вступало в него смело, радостно и доверчиво.

      Мы собирались в дорогу. Бабушка с тихой радостью укладывала своё богатство, состоявшее из четырёх мешков фасоли и мешка крахмала. За это долгое и страшное время она изо всех сил старалась собрать хоть что-нибудь, что ещё можно было бы продать и тем самым облегчить переезд в дорогую её сердцу Ржаву. Она, конечно, была благодарна маленькой деревушке, которая спасла нас от верной смерти, но так и не смогла к ней привыкнуть. Здесь она чувствовала себя чужой. Её жизненное пространство было там, в том уютном уголке земли, где, то захлёбываясь, то ненадолго замолкая, протяжно гудели и громко стучали колёсами мчавшиеся вдаль столичные поезда.
      Жители близлежащих деревень стремились жить на станции, где была связь с большим миром, где кипела жизнь. Стук колёс и протяжные гудки паровозов не раздражали, напротив - доставляли радость и даже гордость. Каждый день люди шли встречать и провожать поезда. Некоторые из них останавливались. К ним несли всё, что имели: отварную картошку, солёные огурцы, жареных кур, варёные яйца, помидоры, яблоки, семечки и многое другое. Эта станция, приютившая бабушку двадцать лет назад, стала для неё родной...
      Многое пришлось пережить на новом месте. Со слезами на глазах вспоминала она, как впервые ступила на эту землю. Сняв койку, с большим трудом нашла работу в привокзальном буфете. Завхоз, здоровый красномордый мужик, сразу положил глаз на привлекательную молодую женщину. Но она была неприступна. И тогда, возненавидев её, стал заваливать работой. Невысокую и хрупкую, заставлял выполнять самую тяжёлую работу: мыть и чистить огромные котлы, таскать мешки. Бабушка вначале не поняла, чем ей это грозит, думала, что сил хватит, но несмотря на молодость, организм надорвался и она заработала грыжу, а ноги от непомерной нагрузки стали опухать и нестерпимо болеть.
      Тогда она бросила работу и как другие пошла торговать к поездам. Покупала на базаре кур, обрабатывала их, варила, обжаривала и несла продавать. Свежую, с тоненькой золотистой корочкой курицу быстро покупали, а вкусный насыщенный бульон и потроха ели сами. Стали появляться хоть какие-то деньги. Можно было спокойно платить за койку и даже что-то купить дочери. Работая на тяжёлой работе и получая за это гроши, они жили впроголодь. Теперь мама, худенькая и слабая, набирала сил, и щёки её стали розовыми, а бабушка наконец-то могла передохнуть от тяжёлого труда. Но всё пережитое не прошло даром: она первая чувствовала перемену погоды, так как грыжа начинала ныть и сильные боли укладывали её в постель. В последние годы жизни эта болезнь особенно мучила её и она с обидой вспоминала недоброго человека, который надорвал её здоровье, но всегда заканчивала словами: "Бог ему судья". Память цепко хранила те воспоминания, которые особенно были дороги ей: как росла дочь, как рождались внуки, как счастлива была она, переезжая в новый дом, купленный моим отцом. Все эти нити, сотканные жизнью, тянули туда. Маме тоже не терпелось побыстрее оказаться в родных местах.
      Едва дождавшись окончания первого класса, мы отправились в дорогу. Стоял прекрасный солнечный майский день. Вся деревня вышла нас провожать. Покрытая дорожной пылью, старая, но ещё крепкая колхозная лошадка увозила наши мешки да пару ободранных чемоданов неизвестно с чем. Рядом примостилась бабушка; после приезда мамы она сильно сдала, отказывали больные ноги. С этих пор до последнего дня она будет ходить медленно и осторожно, жалуясь на то, что ноги совсем не хотят ходить.
      Было решено, что мы с мамой пойдём пешком. Идти десять километров для мамы было большим испытанием - на одной ноге, с костылём она ещё не ходила так далеко. Шли медленно, часто отдыхали, но меня переполняла радость. В голове была только одна мысль: наконец-то я иду с мамой. Мне никого на свете больше не надо. Я пройду самую длинную дорогу, только бы никогда не разлучаться со своей долгожданной любимой мамочкой.
      А дорога всё не кончалась и не кончалась. Я притихла, не поднимала глаз, чтобы не встретить маминого взгляда. Но мама всё видела. Остановилась и сказала:
      - Какая сильная и умная у меня доченька, ни разу не пожаловалась на усталость, не распустила нюни, вот молодец. Правда, бабушка?
      - Да-да, конечно, умница, - отвечала бабушка, уговаривая меня сесть на повозку вместо неё.
      Но я шла с мамой и после её слов ужасно гордилась собой. И, крепко сжав рот, прикусив губу, разомлев от горячего потока солнечных лучей, ещё тверже ступала по земле растёртыми до крови ногами.
      Это была моя первая самостоятельная дорога в неизвестный большой мир. Для мамы она тоже была по-своему первой, так как по ней она снова входила в жизнь, только в другом качестве. Теперь - инвалидом. Война искалечила многих маминых сверстников, надругалась над ними, но, несмотря ни на что, они выжили и победили.
      Почти прямая серая дорога, размытая дождями и уже успевшая подсохнуть, корявыми бугорками стелилась через широкие колхозные поля, холмы, перелески. Зелёный бархатный ковёр душистых трав лежал у наших ног. Их весенний запах был особенно стоек. Среди всех до сих пор помню только один - острый запах полыни. Казалось, мы идём не по протоптанной деревенской дороге, а пробираемся через целый лес горькой дикой полыни, от которой страшно кружится голова. Полынный хмель тех далёких лет останется со мной навсегда. Его горьковатый привкус отложится в подсознании и будет сопровождать меня всю жизнь. Сейчас, оглядываясь назад, я вижу, как за мной бежит моё мерцающее детство, с золотыми лучами солнца, бархатным ковром зелёных трав, терпким и горьким запахом весенней полыни.

      Мы въезжаем на одну из уцелевших после войны улиц. Она тянется далеко, и конца не видно. Почти возле каждого дома цветёт сирень. "Улица Гражданская" - медленно читаю я крупные буквы на одном из домов. Останавливаемся возле аккуратно побелённого низенького домика. Отныне будем здесь жить, временно, пока не купим себе что-нибудь подходящее. Мне-то всё равно, где жить, я ещё ничего не понимаю в житье-бытье. Самое главное, что мы теперь с бабушкой не одни, с нами мама. Уже никогда не будет таких тоскливых и длинных вечеров, будет радостно и весело, думаю я, сладко засыпая на маминой руке.
      Мы живём не одни, с нами две женщины - мать и дочь. Мать, уже немолодая, но видная и статная, тоже пострадала в годы войны. У неё погиб муж. Дом их разрушен, и она навсегда осталась со своим вечным несчастьем - горбатой дочерью. Соседство с ними для меня приятно, так как несчастье не сделало их злыми, наоборот - они добры и внимательны ко мне. Всегда стараются угостить вкусненьким или ласково гладят по головке, что тоже приятно. Правда, я стесняюсь, потому что не привыкла к чужой ласке, но в душе благодарна им. Добрые, простые, милые наши русские люди, как запомнятся ваши нехитрые, скупые ласки. Их тепло и по сей день согревает душу.

      Каждый день приносит что-то новое. Сегодня печальный день. Тётя Наташа - мамина подруга, получила похоронку на своего мужа. О нём не было никаких известий, и вот...
      Прочитав написанное на бумаге, она словно обезумела, глаза её расширились от слёз и опухшие веки не закрывались. Нечёсаная, с распущенными волосами, она подолгу смотрела в одну точку и выла нечеловеческим приглушённым воем. Потом, израсходовав все силы, спряталась в дальней комнатке, где кроме старой железной кровати ничего не было, упала на неё и так, не вставая, пролежала целую неделю, ни с кем не разговаривая, словно у неё отнялся язык. Через некоторое время, бледная, исхудавшая, она всё-таки встала и тяжёлыми шагами, сгорбившись от свалившегося горя, вышла из дома.
      Я помню, как тревожными ночами вместе с её детьми мы дежурили у постели больной, как мама насильно вливала ей в рот успокаивающий травяной отвар. Этот целебный раствор, возможно, и спас её. Близкие боялись, что она может лишить себя жизни и останутся трое сирот. Мама не отходила от неё ни на минуту. Молодая и сильная, она забыла о собственном горе, всеми силами вытаскивала подругу из страшной беды.
      - Ты будешь жить, - всё время говорила она ей, - потому что не имеешь никакого права уходить. Ты не инвалид... У нас есть ради кого жить.
      Так и случилось.
      К счастью, их дом остался цел и невредим. Правда, бедность своими пустыми глазницами смотрела здесь из каждого угла. Но зато крыша над головой и две небольшие комнаты. В доме постоянно стоял невообразимый шум. Дети, два сына и дочь - моя ровесница, - удивительные ребята, добрые, весёлые. Мне с ними очень хорошо. Правда, есть один момент, который огорчает меня: это моя речь. Видимо, в деревне, где я училась произносить первые слова, говорили иначе. Я стесняюсь, стараюсь больше молчать, но Гена, самый старший из нас, видит моё замешательство, мягко поправляет ошибки и помогает привыкнуть к новой обстановке.

      Гена очень добр ко мне. Однажды, когда мы играли в прятки, он куда-то убежал. Мне стало грустно, что его нет с нами. Но через несколько минут он вернулся с огромным букетом сирени. Подошёл, улыбнулся, протянул мне сирень и сказал:
      - Хорошо, что ты приехала.
      В моих руках огромный букет сирени, никогда такого не видела. Я задыхаюсь от её запаха, от восторга. Какой нежный цвет! Бережно прижимаю букет к сердцу и мчусь скорее домой, показать маме такой дорогой и неожиданный подарок.
      Сиреневая весна на моей Родине, на этой земле, где я родилась, за которую отдали жизни мои старшие земляки, как она прекрасна. Станция разрушена, а сирень цела, ещё больше разрослась, расцвела и скрыла то, что натворила проклятая война. Словно убрала нашу маленькую станцию в красивый послевоенный наряд. Куда ни повернись, везде цветёт пышная, с тёмно-вишнёвым отливом, сирень. Во всех играх она с нами.
      С того далёкого времени сиреневый цвет стал для меня не только самым любимым, но ещё и цветом нашей Великой Победы. Нигде потом я не видела столько сирени, как в те послевоенные годы. Одно время она стала стареть и исчезать, и каждый раз, приезжая погостить в родные края, я замечала, что её становится всё меньше и меньше. Мне думалось тогда, что те, кто жили здесь до войны, больше любили и украшали родные места. Но, к моей огромной радости, я ошиблась. Недавно побывав на родине, я увидела, как разрослась новая, ещё более красивая, моя победоносная любимица сирень.

      Ежедневно через нашу станцию, как до войны, так и после, проходило много пассажирских и скорых поездов. Раньше их встречал вокзал, выстроенный ещё до революции хозяином здешних мест немцем Клейнмихелем. Его именем до 1914 года называлась и железнодорожная станция, которую потом переименовали в Ржаву. В 1913 году по инициативе десятника железной дороги Гальфтера была построена церковь, чуть позже земская школа. Фашисты всё разбомбили, но храм уцелел и, хотя был задет осколками снарядов, его кирпичная кладка выдержала. После скорого ремонта там открыли вокзал. Окружённая старыми тополями и липами, церковь стояла на пригорке. С раннего утра сотни галок и ворон галдели на этих деревьях. Мы привыкли к их гомону и, едва проснувшись, мчались сюда, бегали босиком сломя голову и играли в свои шумные игры.
      Однажды в жаркий летний день, прибежав на пригорок, мы увидели, что он занят незнакомыми людьми. Их было так много, что нашего пригорка не было видно, - они облепили его как мухи. Разомлев от горячего солнца, люди развалившись полусидели, полулежали на земле. Усталые, одетые в истрёпанную военную форму, без погон, они говорили на чужом языке. Это были пленные немцы. Забыв про игры, мы с любопытством кружились возле них, вслушивались в непонятную речь, заглядывали в небритые лица. Вдруг один из них поманил меня к себе. Я смутилась, посмотрела вокруг и убедившись, что товарищи рядом, осмелела. А увидев в руке немца кусочек сахара, забыла обо всём на свете. Ноги медленно словно поплыли в его сторону. И когда я уже собралась протянуть руку, услышала суровый и строгий голос:
      - Не смей, не бери, отойди от них. Ты слышишь? Не бери ничего у фашистов.
      Это был почти крик. Я оцепенела. Немцы с любопытством повернули головы. Крепко прижимая к себе уродливый костыль, боясь упасть на неровном месте, с бледным от страдания лицом, медленно шла ко мне моя мама. Немцы замерли. Мама молча взяла меня за руку и попыталась увести, но, ничего не понимая, я громко разрыдалась и не двигалась с места. Острый кусочек отпиленного сахара словно впился в моё сердце. Мне так хотелось откусить от него хотя бы крошку. Я знала, какой он сладкий, и так давно не пробовала его. Но мама, вытирая мои слёзы, твёрдо и ласково говорила:
      - Доченька, не плачь. Это же фашисты, нам от них ничего не надо, только бы скорее ушли с нашей земли. Не плачь, у тебя обязательно будут и сахар и конфеты. Пойдём. - И, крепко взяв за руку, она повела меня.
      Каким-то десятым чувством я поняла маму и послушно следовала за ней. Маму душили слёзы. На всю жизнь я запомнила её глаза. Большие, чистые, голубые, как небо в ясный день, они словно купались в слезах. Слёзы были везде: в уголках, на ресницах, внутри глаз. Ручейками струились они по щекам, как мама ни старалась их сдерживать. Плакали не только глаза, плакало мамино исстрадавшееся молодое сердце. Оно не прощало фашистам того, что они сделали с ней. Это был единственный раз, когда я видела маму плачущей.

      Жизнь стремительно неслась вперёд. Лето, стоят тёплые солнечные дни. Я с жадностью смотрю и впитываю всё, что вижу вокруг. Облазила с ребятами почти всю станцию и многое здесь теперь знаю. Со смехом вспоминаю, как в первый день приезда чуть не заблудилась.
      Когда мне надоело слушать взрослых, которые бесконечно обсуждали наш переезд, я вышла на улицу посмотреть вокруг. Улица мало пострадала от бомбёжек, была ровной и длинной. С любопытством разглядывая каждый дом, я медленно удалялась от того, где мы остановились. Спохватившись, не могла вспомнить, какой же из них мой. Остановилась и заплакала, думая, что навсегда потеряла своих родных. Неожиданно ко мне подошёл мальчик:
      - Не плачь. Я знаю, где ты живёшь, пойдём, отведу тебя. - Он взял меня за руку и подвёл к тому дому, где мы остановились. - Вот твой дом, запомни и больше не теряйся, - сказал он и убежал.
      Осмотревшись, я увидела, что мы с ним прошли всего-то три дома от того места, где он меня увидел. Мне было стыдно за свои слёзы. Позже мне хотелось поблагодарить Борю - так его звали, но он никогда больше не обратил на меня никакого внимания. При встрече пробегал мимо, даже головы не повернув в мою сторону. Вскоре и я забыла об этом эпизоде.
      А сейчас я весело догоняю вместе с ребятами проходящие мимо поезда. Мы знаем точно, когда и какие из них останавливаются, и тогда наши огромные алюминиевые чайники наполняются свежей холодной водой, которой мы торгуем. Кому холодной водички? Двадцать копеек кружка. В жаркий день у нас быстро раскупают холодную вкусную воду. Довольные, с горстью звенящих монет мчимся в буфет за пряниками и в одну минуту их уничтожаем.

      Временами на станции подолгу простаивали загнанные в тупики товарные поезда. Нагруженные тяжёлым углем, они мчались на север и пустыми возвращались обратно. Они привлекали наше внимание. Здесь у нас с ребятами был свой интерес. Дело в том, что в холодные длинные зимы во многих семьях угля не хватало, стоил он дорого, поэтому взрослые ждали, когда придут порожняки, приходили к ним и выгребали из щелей и железных пазух вагонов завалившийся туда уголь. Мы были тут как тут. Первыми прибегали, лезли под вагон и выгребали в свои сумки случайно уцелевшие мелкие кусочки антрацита. В скрытом от постороннего взгляда уголке, заросшем густым кустарником, высыпали из сумок содержимое, делали угольные кучки, при этом всегда уголком взгляда оценивали, у кого больше. Каждый хотел, чтобы больше было у него. Освободив сумки, мчались выгребать остатки угля из следующего вагона. Так, обойдя несколько, набирали по полведра и несли домой. Родителей тревожили наши вылазки, но приходилось терпеть: хоть какая-то да помощь дому. Мы же ничего не боялись, были быстрыми и ловкими, чутко прислушивались к стоящему поезду, почувствовав малейшее движение, зайцем выскакивали из-под него.

      Железная дорога, как дорога была она нам. Мама часто приходила к останавливающимся поездам и покупала у проводников ванильные сливочные сухарики. Они были в красивой упаковке. А как они пахли! Сладкий запах муки, сливок и ванили возбуждал аппетит. Наверное, так пахнет само детство.
      Тогда на станции был только ржаной хлеб, его выпекала наскоро построенная пекарня. Это было благом для нас, ведь жителям окрестных деревень приходилось круглый год с мешками по несколько километров идти сюда за хлебом. Хлеба часто не хватало. Выстраивались огромные очереди, выдерживались кошмарные давки, чтобы достать буханку чёрного хлеба. Бывало так, что нам не доставалось. Тогда всей гурьбой мы с ребятами мчались к пекарне. Там поздно вечером выпекали хлеб к утру. Часами торчали возле неё. Подходить близко и просить стыдились, но заглядывали в окна, вдыхая аромат свежеиспечённого хлеба.
      Работницы пекарни догадывались, что не от хорошей жизни поздно вечером дети крутились здесь, и иногда выносили нам по краюшке горячего хлеба. После этого мы не спеша шли домой, с жадностью поглощая подаренную краюху и с благодарностью думая о тех, кто нам её преподнёс.
      Вот так жили после войны: кусочек чёрного кислого хлеба был неожиданной радостью, о белом и мечтать не приходилось. Ну а если мама приносила сухарики, это был предел мечтаний. Она выдавала по одному. Чтобы сразу не съесть, мы с бабушкой делили его на части. Ели как конфетку - маленькими кусочками.
      Страна восстанавливала разрушенные войной города и сёла, вставала из пепла. У людей ещё не было полного достатка. Но можно было вытерпеть всё: и послевоенную засуху, и отсутствие изобилия - за долгие годы войны люди так устали, что, дожив до победы, ничего больше не боялись.

      Война закончилась, но на Родину продолжают возвращаться солдаты. Как-то раз я пришла к соседской девочке Вале. Она жила с мамой, её звали Марусей. Сильная, здоровая, на вид грубоватая деревенская женщина, на самом деле была доброй и тихой. После гибели мужа на её лицо, как серое покрывало, легла грусть. Взгляд стал рассеянным и блуждающим, выражая постоянное тревожное состояние души. На это была причина: она ждала сына, о котором ничего не знала. Ночами, умываясь слезами, горячо молилась, чтобы её Коля вернулся домой живым. Со смертью мужа она почти смирилась, но сына материнское сердце никак не хотело забыть.
      И вот однажды, когда мы с Валей играли, в забрызганное грязью окошко старого бревенчатого дома постучали. Через несколько секунд на пороге вырос высокий красивый солдат. Его гимнастёрка была украшена орденами и медалями, на кудрявой голове, чуть держась, набекрень, почти на самой макушке - пилотка с красной звездой. На его лице светилась такая счастливая улыбка, что нам показалось, будто он пришёл сюда из какой-то незнакомой сказки.
      Тётя Маруся бросилась к сыну.
      - Сынок, вернулся, живой, - словно не веря, медленно произносила она желанные слова.
      - Ну что ты, мать, не плачь. Видишь, я дома, стою перед тобой. Вот он я. - И, не дав никому опомниться, он ласково покрыл материнские плечи красивым ярким платком.
      - Господи, красота-то какая. Спасибо, сыночек, что мать не забыл, но ещё большее спасибо за то, что вернулся живым. - Она повисла на сыне и снова стала плакать и причитать. Выплакавшись, побежала к соседям рассказать о своей радости.
      А наш герой, освободившись от материнского плена, громким голосом скомандовал:
      - Шагом марш ко мне!
      И не успели мы оглянуться, как он крепкими молодыми руками поочередно стал подбрасывать нас под потолок. Боже мой, какими же мы были счастливыми! Такого счастья, которое мне случайно пришлось разделить с этими людьми, я не помню, не считая приезда мамы. Мы с Валей прыгали, кричали:
      - Коля вернулся! Ура! Ура!
      С любовью, бесконечной и восторженной, безотрывно смотрели мы красивого и сильного солдата - Валиного брата, который только что вернулся домой. Я всё никак не могла уйти, мне хотелось и дальше разделять с подружкой её огромную радость.
      Каждый день чуть свет я мчалась посмотреть на нашего освободителя. А он весело смеялся, брал нас на руки и подбрасывал высоко к небу.
      Я хочу, чтобы все солдаты приносили в дом мир и делали счастливыми маленьких детей, подбрасывая их к солнцу так, как это делал в нашем детстве Николай Потапкин.

      Звенящее лето 1947 года на всю жизнь оставило в памяти светлое чувство всеобщей радости. Послевоенное ликование не уменьшалось - оно увеличивалось. Всеобщая радость словно материализовалась и поселилась в каждом доме. Уже второй год люди не могли поверить, что пришёл мир, пришла победа. Земля расцветала от любви человеческой - наконец-то люди могли уделить ей столько внимания, сколько нужно. Разгребались завалы, освобождались площадки под строительство целых улиц. Для домов привозились из ближних лесов срубленные деревья. Их тут же обтёсывали, стругали, собирали срубы. Не успевали оглядеться, как вырастали дома...
      Словно стаи воробьёв летали мы возле каждого сруба. После ухода строителей под пахнущими брёвнами занимали позиции и стреляли по фашистам. Запах свежих брёвен, мягкая стружка, обтёсанные круглые палки-ружья - всё это приводило в восторг и делало игру необыкновенно интересной. Нас не могли дозваться ни к обеду, ни к ужину. Поздним вечером ремнём загоняли домой. Родители объясняли, что война закончилась, не надо напоминать о ней, но всё было напрасно. Мы продолжали в своих играх громить фашистов и гнать их с нашей земли. Выполняя команду "на животе", ползли по душистой траве к назначенной цели или зарывались, прячась от немцев, в соломенном стогу, привезённом на стройку для крыши дома (после войны крыши ещё крыли соломой). Мы первыми принимали каждый новый дом. Помню ту удивительную атмосферу, сплетённую из невидимых солнечных нитей, аромата смолы, запаха краски и свежевымытого пола.
      Огромные, наполненные водой ямы-воронки тоже привлекали нас. Вода в них была чистая, отстоявшаяся. Мы часами на цыпочках могли сидеть вокруг них и смотреть на воду как в зеркало. Ямы образовались от взрыва снаряда. Зимой их засыпал снег, весной он таял, заполняя до краёв талой водой. Мальчики мыли в ледяной воде "пулемёты", девочки стирали и сушили "бинты" для раненых. Ночами мы продолжали воевать во сне, вскакивали, кричали, чем пугали родителей.
      Ох эти игры, какой светлой радостью наполняли они наше детство. В них сливался воедино стук сердец, созидающих новую жизнь. Эти игры принесла нам победа. Мы чувствовали себя хозяевами на земле, были независимы и свободны.

      Скоро закончится лето, я пойду в новую школу. Это событие заставляет маму поторопиться. Она продаёт бабушкин урожай, уцелевшие драгоценности и покупает половину дома на Садовой улице. Ей очень нравится именно эта половина, так как окнами выходит не на улицу, а в сад. О бабушке и говорить нечего - от счастья она даже стала тихонечко напевать, устраиваясь на новом месте. Перед окнами усадьба в пятнадцать соток, почти третью часть занимает вишнёвый сад.
      Но не только этим интересен наш новый дом. Во время войны в нём был дзот. Бойцы из пулемёта, установленного в одном из окон, стреляли по фашистам. Здесь шёл тяжёлый бой, следы его сейчас мало заметны, так как хозяин перед продажей подремонтировал дом и выровнял двор. Усадьба ещё знаменита тем, что в конце сада находится братская могила. В том бою полегло много солдат. На месте гибели захоронили их тела. На братской могиле поставили памятник - высокую алюминиевую стрелу со звездой наверху.
      Как только мы переехали, бабушка с мамой пошли в конец сада, вскопали землю, посадили на могилке цветы. Бабушка сажала, умываясь слезами, и тихонько разговаривала с солдатами, словно они были живыми, просила у них прощения за то, что они ушли такими молодыми, а она - уже немолодая, осталась жить. После того как к могиле прикоснулись руки моих любимых, она стояла ухоженная, взрыхлённая земля на ней дышала. Брошенные семена цветов уже вцепились в землю своими крепкими ростками, чтобы распуститься вновь. Бабушка считала святым долгом выпавшую на её долю заботу. Она продолжала ухаживать за могилой до тех пор, пока останки солдат не перенесли в общую братскую могилу, вырытую на главной площади нашей станции. Там же в честь павших воинов был высажен сквер.

      Шёл 1947 год. Лето скрылось за горизонтом, пришла ласковая золотая осень и я со своими новыми друзьями пошла в новую для меня школу во второй класс. Ростом я самая маленькая, поэтому со мной, как с живой куклой, любят нянчиться старшеклассники. Мама купила мне красивое красное шерстяное платьице, вышитое жёлтой золотистой ниточкой. Оно очень идёт к моим карим глазам и чёрным волосам. И все мне говорят, что я в нём прехорошенькая. Я упиваюсь всеобщим внимании и любовью со стороны старших. Глупенькая, тогда я не понимала, какой подвох был здесь заложен: как только я подросла, весь интерес ко мне пропал. Со мной больше никто не возился, никто не замечал. Не понимая, в чём дело, с недоумением смотрела я на своих, ещё вчера таких добрых, а сегодня словно чужих, друзей.
      Школьные дни наполнялись новыми познаниями, каждодневным утверждением своего маленького собственного "я". Новая учительница - Валенитина Савельевна - молодая и красивая. У неё роскошные блестящие косы, заложенные в тугой пучок. От неё исходит душевное тепло, и чем-то она напоминает маму. Мне в ней всё нравится, но её строгость не даёт показать это. Она тоже присматривается ко мне, потому что в классе я новенькая. Меня это смущает. Но скоро я привыкну к ней, полюблю и не буду бояться, разве только чуть-чуть.
      Валентина Савельевна откроет во мне новое качество: у меня красивый голос. Теперь я в классе запевала. И песня открывает для меня новый мир чувств, переживаний, восторгов. Я пою на школьных вечерах, в нашем единственном на станции клубе (старый немцы сравняли с землёй). На этом месте построили длинный барак с маленькой сценой, на которой показывали кино, устраивали танцы для взрослых. Там же проходили праздничные торжества, на которых выступали дети. Этот вытянутый барак был для нас храмом искусств. Кто-то из старших ребят просверлил в деревянной двери клуба маленькую дырочку, мы быстро нашли её и оценили. Двери клуба часто были закрыты для нас, не всегда находились деньги, чтобы купить билет, или шли фильмы, на которые детей до шестнадцати лет не допускали. И тогда, приставив один глаз к дырочке и затаив дыхание, мы могли видеть, что творилось на экране. Билетёрша тётя Маруся была строгой, но, стоя по ту сторону двери, слышала наши тяжёлые вздохи и видела, как упорно сверлили дверь чьи-то глаза. Сжалившись, она тихонько открывала дверь и впускала нас. Мы зайцем летели на первые ряды (обычно они были свободны) и замирали. Через несколько секунд, позабыв обо всём на свете, уже неслись вместе с героями фильма по их дорогам и судьбам. Если фильм был музыкальным, уносили домой новую песню.

      Ах, песня. Как она украсит мою школьную жизнь, сколько счастливых мгновений даст почувствовать и пережить на сцене. Сознание того, что ты нужна, что тебя любят, что ждут твоих песен, наполняет всё твоё существо необъяснимым волнением.
      Я помню сборы на концерты, когда мама и бабушка готовят красивый костюм и волнуются вместе с тобой. Когда, затаив дыхание, ты выходишь на сцену и голос, сильный и звонкий, вырывается из души, словно птица из клетки. И ты, захлёбываясь от восторга, даёшь ему полную свободу... Но самое потрясающее - это гром аплодисментов, когда зал не затихает и тебя просят спеть ещё и ещё.
      В нашей школе любили песню. Два раза в неделю работал хоровой кружок. Хор большой, из всех классов стекались сюда те, кто любил петь. Звонким голосом я запеваю:
     
     
      Солнышко светит ясное,
      Здравствуй, страна прекрасная!
      Юные нахимовцы тебе шлют привет!
      В мире нет другой Родины такой!
      Пусть нас озаряет точно солнечный свет
      Знамя твоих побед!
     
     
      Каждый раз на праздничных концертах в исполнении школьного хора звучали песни военных лет, созданные самой жизнью.
     
     
      Шумел сурово Брянский лес,
      Спускались синие туманы,
      И сосны слышали окрест, как шли,
      Как шли на битву партизаны.
     
      В лесах врагам спасенья нет:
      Летят советские гранаты,
      И командир кричит им вслед: "Громи,
      Громи захватчиков, ребята!"
     
     
      Школьники маленькой станции, затерянной на огромных просторах Родины, ещё не видевшие в своей жизни ни одного города, прославляли их в песнях.
     
     
      Мы вернулись домой
      В Севастополь родной.
      Вновь, как прежде, каштаны в цвету,
      И опять я вас жду…
      Вдоль бульваров мы идём
      И, как в юности, поём...
     
     
      Пели мы о великом городе - Ленинграде:
     
     
      За заставами ленинградскими
      Вновь бушует соловьиная весна.
      Где не спали мы в дни солдатские,
      Тишина кругом, как прежде, тишина.
     
      Над Россиею небо синее,
      Небо синее над Невой.
      В целом мире нет,
      Нет красивее
      Ленинграда моего.
     
     
      И, конечно, о любимой столице:
     
     
      Мы запомним суровую осень,
      Скрежет танков и отблеск штыков,
      И в сердцах будут жить двадцать восемь
      Самых храбрых твоих сынов.
     
      И врагу никогда не добиться,
      Чтоб склонилась твоя голова,
      Дорогая моя столица,
      Золотая моя Москва.
     
     
      Песни военных лет, самые дорогие и любимые народом, были очень нужны людям и после войны. Они наполняли жизнь огромным желанием трудиться во имя будущего, чтобы жизнь стала краше и лучше. Поэтому, когда на праздничных вечерах эти песни исполняли дети, взрослые воспринимали их с восторгом.
      Вижу, как к маме после нашего выступления в клубе подходят люди, благодарят за то удовольствие, которое получили, слушая её дочь, жмут ей руки. Мамино лицо светлеет, а щёки заливаются счастливым румянцем. Значит, моя мамочка счастлива, радуюсь я.
      В один из тёплых, щедрых августовских дней страна отмечает День железнодорожника. Празднуют его и на нашей станции. Один из них запомнился на всю жизнь.
      До сих пор вокруг станции стоят прекрасные густые леса, в которых во время войны люди спасались от фашистов. После войны леса очистили от мин, снарядов и железнодорожники стали проводить свои праздники на природе. Как на любой станции, у нас уважали тех, кто работает на железной дороге, понимая, как непрост их труд. На детское воображение особенно убедительно действовала форменная одежда, мы старались показать им своё почтение. И вдруг железнодорожники нас пригласили дать концерт в лесу. Всех школьников, участвующих в выступлениях, привезли на грузовой машине в лес.
      Синее небо над головой, густой лес, зелёная трава, пение птиц. Все в приподнятом настроении. И лёгкой волшебной птицей полетела по лесу моя песня...
     
     
      Ходили мы походами в далёкие края,
      У берега французского бросали якоря,
      Бывали мы в Италии, где воздух голубой,
      И там глаза матросские туманились тоской.
     
      Помним наши рощи золотые,
      Помним степи, горы, берега.
      Милый край, Советская Россия
      Ты морскому сердцу дорога...
     
     
      Песню знали многие, подхватили её. Лес наполнился радостным многоголосьем.
     
     
      Красивы африканские заливы, города,
      Пылает в южной полночи хрустальная звезда.
      Но где бы мы ни плавали, - все звёзды над водой
      Казались нам московскою кремлёвскою звездой.
     
     
      В то послевоенное время детям уделялось много внимания, может быть, потому, что, натосковавшись в окопах, люди по-настоящему оценили, что такое дом, семья. Поэтому нам было уютно и тепло в окружении взрослых.
      Не знаю, как бы я выросла без песни. Пою везде: в школе, дома, в колхозах, когда мы выезжаем туда с концертом. Пою на олимпиадах в разных городах: Курске, Белгороде. Пою, забравшись на дерево, растущее в палисаднике нашего дома. Мой голос долетает во все уголки пока ещё небольшой, полуразрушенной немцами станции, где живут мои земляки, которые тоже любят песню.
      Школьная песня осталась для меня самым дорогим воспоминанием. Сейчас я думаю: какими же талантливыми были наши поэты, композиторы, певцы. Но не менее талантливы были наши учителя, которые, не имея специального музыкального образования, учили нас петь. Всем им низкий наш поклон.

      Сегодня мне кажется, что наши учителя из школы не уходили, а просто жили в ней. С раннего утра до позднего вечера они занимались с нами. Каких только не было кружков: хоровой, драматический, хореографический, художественного чтения, акробатический, химический, физический, шахматный, кружок мотоциклистов, стрелков, и это ещё не все. Школа была настоящим культурным центром, двери её были открыты допоздна. В девять часов вечера нянечка выгоняла всех, объясняя, что надо убрать классы к завтрашнему дню, но мы не уходили. Только в половине десятого ей кое-как удавалось вытолкать нас в шею. В школе для нас было всё, не надо было нигде шататься, все были при деле и каждый занимался своим любимым.
      От имени всех учеников выпуска 1956 года с благодарностью вспомню имена любимых учителей. Спасибо вам, наши дорогие, скромные, добрые, честные и умные, за то, что в полной мере передали нам всё, что знали. Мы не забыли, помним и храним в памяти ваши имена. Мария Терентьевна - сельская учительница, Валентина Савельевна, Евгений Никитович, Екатерина Оксентьевна, Лариса Николаевна, Надежда Сергеевна, Таисия Дмитриевна, Дмитрий Романович, Андрей Яковлевич, Валентин Фёдорович, Михаил Илларионович, Екатерина Константиновна - всем вам и тем, кто здесь не назван, - низкий поклон.
      Многие учителя пришли тогда в школу прямо из окопов, одни сразу после окончания войны, другие немного позже. Валентин Фёдорович - преподаватель физики, задержался в морских водах, но в первый день работы в школе собрал нас после уроков и под звуки неразлучного с ним аккордеона спел такую красивую песню, что у всех закружилась голова. Зачарованные нежной мелодией, мы слушали с открытыми ртами и старались запомнить каждое слово.
     
     
      Но вдруг их луна осветила, секрет открывая простой:
      Там носик курносый и милый, там девичий взгляд озорной,
      Там выбились из-под берета каскады курчавых волос,
      Так вот почему до рассвета с матросом танцует матрос.
     
     
      Учитель пел нам о любви как равным, как взрослым, рассказывал песней, может быть, о себе. И такая тайна шла за его песней, такая нежность окутывала всех, кто был вокруг, словно мы тоже были участниками событий, о которых он пел.
      В послевоенные годы в нашу школу пришла работать молодая учительница, выпускница Курского педагогического института, преподаватель русского языка и литературы Екатерина Ивановна. Весёлая, задорная красавица, всего на несколько лет старше нас, сделалась всеобщей любимицей. Это она сплотила нас песней, организовав в школе хор. Обладая тонким музыкальным слухом, красивым голосом, великолепной дикцией, вечерами репетировала концертные программы, тематические композиции, разучивала новые песни. После уроков, оставив дома портфели, мы снова мчались в школу, к ней. Не представляю, как у неё на всё хватало времени. Всегда с аккуратно уложенными локонами, модно одетая, добрая, она была примером для нас. Её огромные бирюзовые глаза смотрели на нас с теплотой и лаской. Если кто-то из учителей был несправедлив к нам, она всегда вставала на нашу сторону. От неё исходило столько энергии, радости жизни, что вокруг всегда царила удивительная доброжелательность. Её личная жизнь складывалась у нас на глазах. Мы с волнением следили за событиями, а Екатерина Ивановна, любя нас, доверяла, насколько могла, свои взрослые тайны. Дружбу с любимой учительницей я пронесла через годы и сохранила её по сей день.

      "По ошибке я сел не на тот поезд и меня высадили за Курском на станции Ржава. Там я просидел несколько часов, дожидаясь своего поезда. Хорошо было сидеть в зале третьего класса, читать расписания, слушать звонки и прерывистый стук телеграфного аппарата. Выходить на перрон, когда мимо проносились без остановки, сотрясая маленький вокзал, скорые поезда. Я побродил около станции по полям. Уже начиналась весна. Снег осел и стал ноздреватым. Тучами орали галки. И мне захотелось уйти в сырые весенние поля. И больше оттуда не возвращаться" (К. Г. Паустовский. Повесть о жизни).
      Вокзал - это целое государство, он весь в кипении. Постоянно наполнен разными людьми. Целый мир острых впечатлений - таинственный остров... Наша станция - узловая, и люди здесь задерживаются, ждут часами поезд, на который нужно пересесть. Часто, возвращаясь из школы, мы с ребятами идём на вокзал, который находится в полуразрушенной церкви. Его многолюдье привлекает нас, и мы бесцельно, зеваками, шагаем туда и обратно, надеясь увидеть что-нибудь интересное. Особенно нам нравится, когда на станции останавливаются солдаты. Они собирают нас возле себя и рассказывают что-нибудь интересное о войне, при этом медленно развязывают рюкзак и достают из него каравай хлеба, банку тушёнки, головку лука и несколько драгоценных кусочков сахара. Как загипнотизированные смотрим мы на нашего волшебника. А он с доброй улыбкой командует: "Налетай!" И мы, конечно, налетаем.
      Если такое событие случается, мы, облепив со всех сторон нашего нового друга, повиснув на его спине и плечах, внимательно слушаем рассказ и с удовольствием уплетаем вкусную краюшку хлеба с ароматными кусочками тушёнки. Такое событие бывает не часто, поэтому для нас оно как праздник.
      Первые годы после войны - трудные годы, дома часто, кроме картошки и тюльки, ничего не было. Тюльку на станцию привозили в бочках. Жители набирали её помногу. Ещё привозили пиво; тогда на станции становилось оживлённо и многолюдно. Со временем в станционном буфете стали появляться вкусные продукты: шоколад, от его запаха кружилась голова, а при виде пряников текли слюнки. Стали привозить краковскую колбасу, такую вкусную, что сейчас мне кажется, что рецепт той, какая была в детстве, навсегда утерян. Родители строго наказывали не ходить на вокзал: боялись, могут обидеть. Но никто никогда нас не обидел - вот какие люди тогда были. К вокзалу шли все улицы, самые отдалённые дома были в десяти минутах ходьбы, так что остановить нас было невозможно.
      Интересно было приходить на вокзал вечером, когда приходили "кукушки", как тогда их называли. Из Курска, Белгорода, Харькова, Обояни они привозили столько народа, что два небольших церковных зала не могли всех вместить. Местные жители брали людей на ночёвку. Иногда приходили и мы с мамой. Собирали несколько человек и вели в наше небольшое жилище. Мама стелила на пол старую одежду, набрасывала сверху ватное одеяло, и все, кто пришёл, укладывались спать. Незнакомые люди отдавали маме паспорт.
      Однажды вместе с другими к нам пришла переночевать крепкая старуха. От неё веяло уверенностью и силой. Душевно поговорив с мамой и бабушкой о жизни, она спокойно улеглась спать и не отдала маме никакого документа.
      Уставшие люди крепко уснули. Бабушка, проснувшись раньше других, увидела, что двери, которые на ночь всегда закрываются, открыты. Стало ясно, что старуха нас обокрала. Исчезла мамина новая кроличья шубка и мои, недавно купленные, единственные сапожки. В доме не было ничего лишнего. Теперь не осталось последнего. Мне не в чем было идти в школу, мама не могла выходить на улицу.
      После этого случая мы перестали впускать в дом незнакомых людей. То, что иногда давали за ночлег, не могло решить домашних проблем, а ущерб, причинённый старухой, был для нас невосполним. Погоревав о сапожках, я быстро о них забыла. Куда печальнее было то, что теперь у нас на ночлег не останавливались хорошие люди, в большинстве своём добрые и простые. Тёмными вечерами мы больше не ходили на вокзал. Но навсегда мне запомнилось, как поздним зимним вечером, раскрасневшись от холода, целым табором вваливались на нашу половину, где и самим-то места мало, но где хватало его на всех.

      Я полностью освоилась на новом месте, у меня становится всё больше и больше друзей. На празднике ёлки, проходившем в красном уголке железнодорожников, куда я совершенно случайно попала, познакомилась с девочкой, которая, как и я, недавно приехала в наши края. Когда, получив подарок - газетный кулёчек со сладкими конфетками-подушечками, я с наслаждением разглядывала их, ко мне подошла соседка со своей маленькой племянницей. Девочка была меньше меня и младше на два года, очень хорошенькая. Она сразу мне понравилась, и, когда меня попросили потанцевать с ней, я с удовольствием взяла её за руку и мы закружились в новогоднем хороводе. Зовут её Люся; с этого дня мы с ней неразлучны.
      У неё удивительная судьба, она почти сирота. Её мама умерла, а папа ещё не вернулся с войны. Люся и двое её братьев живут с папиной сестрой и бабушкой - папиной мамой. Всё ждут не дождутся отца.
      И вот однажды мы узнаём, что Люсин отец вернулся домой. Любопытству нашему нет предела. Все ребята с нашей улицы отправляются играть возле Люсиного дома, чтобы увидеть её отца. Он очень красив, Люся в него. Нам всем он очень нравится. Молча думает каждый: вот бы мне такого папу.
      У моих друзей, как и у меня, нет отцов: у кого погибли, у кого без вести пропали. В первый раз спрашиваю маму об отце. Мама с грустью рассказывает, что он смелый и добрый. Никто не знает, где он сейчас. Мне трудно понять мамины слова "без вести пропавший", они кажутся какими-то холодными и далёкими, я стараюсь их побыстрее забыть. Но с тихой надеждой спрашиваю:
      - Мама, может быть, папа ещё вернётся?
      - Как знать, - задумчиво отвечает она.
      Какой он - мой папа? Мне очень хочется его увидеть...
      Всё свободное время я у Люси, не только потому, что искренно люблю её, но ещё и потому, что мне хочется посмотреть на её папу. У Люси такая же добрая бабушка, как и у меня. Каждый день она угощает нас тёплым парным молоком. У них своя корова, и мы подолгу крутимся возле неё, наблюдаем, как бабушка доит. У нас никогда не было коровы; она такая большая, не то что наша козочка, которая была у нас в деревне. Я боюсь к ней подойти, а Люся не боится, она тоже умеет доить корову и очень любит её.
      - Смотри, - говорит она и гладит коровку по ушам и глазам, - она добрая и никогда тебя не обидит.
      Неуверенно протягиваю руку и провожу по спине, а корова своими огромными печальными глазами смотрит то на меня, то на Люсю и протяжно и ласково мычит. Наверное, благодарит за ласку.
      Как только появляется Люсин папа, мы не отходим от него. Знаем о нём всё. Недавно у него появилась любимая женщина - тётя Оля, мама моей школьной подруги Светы. Она добрая и красивая, работает в вокзальном буфете; теперь нам легче прожить. Мы с Люсей частенько наведываемся к ней как бы случайно, и она каждый раз щедро завёртывает нам пряников и конфет. Усевшись на единственную полуразвалившуюся скамейку, примостившуюся у вокзала, делим всё пополам.
      Однажды в зимние каникулы Люсин папа берёт нас с собой в гости к своему другу, с которым они вместе воевали. Он живёт в совхозе в нескольких километрах от станции. Поедем на лошади. Люсин папа усаживает нас в сани, покрывает ноги тёплым тулупом. Мы замираем от свалившегося на нас неожиданного счастья, со смехом кутаемся в тяжёлый, не пропускающий света тулуп. Под ним так тепло и темно, что даже глаза не надо закрывать. Скорость нарастает, и мы, вынырнув на секунду наружу, кричим лошадке, чтобы она мчала нас побыстрее. День тихий, безветренный. Дорога длинная, ровная. Снег белый, сверкающий. Солнце яркое и лучистое. Чудо, чудо жизни. Мы счастливы. Нам ничего не страшно, с нами Люсин папа - смелый и бесстрашный.
      Подъезжаем к огромному деревенскому дому. На крыльце нас встречает папин фронтовой друг.
      - Я не один, встречай гостей.
      Крепкими руками они подхватывают нас и вносят в тёплый дом. Накрыт праздничный стол, взрослые сажают нас рядом с собой. Наевшись вдоволь, мы поём, танцуем, а они смотрят на нас и радуются. Всем весело.
      Но всё хорошее проходит быстро. Закончился и этот сказочный вечер, когда затаив дыхание слушали мы воспоминания фронтовых друзей о том, как добывалась наша победа. И, многого не понимая, сердцем чувствовали, как трудно им было на войне, так как иногда в глазах этих мужественных людей мы видели слёзы. С нескрываемой любовью смотрели мы на них, тихонько подходили, рассматривали ордена, бережно гладили. Тёмным вечером возвращаясь домой, мы сладко дремали, закутавшись всё в тот же тяжёлый тулуп. До сих пор помню все подробности того вечера и не забуду никогда. Нашей любви к Люсиному папе не было предела. И надо же было случиться такому несчастью - убили Люсиного папу.
      Однажды поздно вечером, когда он возвращался домой, на него напали бандиты, неизвестно откуда взявшиеся на станции, - хотели снять с него офицерскую форму. Не отдал он офицерский мундир, залил его своею кровью и заплатил за него жизнью. Он выстоял на жестокой войне, вернулся домой к осиротевшим детям, но уроды, человеческая мразь, убили его. Каково было наше горе, не передать словами. Обливаясь слезами, плакали мы, обнявшись и ничего не видя вокруг. Вся станция пришла проводить в последний путь своего сына. Все были потрясены смертью молодого офицера. Не стесняясь слёз, плакали фронтовые друзья. Бледная и осиротевшая стояла тётя Оля - вторая жена Люсиного папы. Ещё не успев до конца поверить в своё женское счастье, неожиданно свалившееся на неё, она уже прощалась с ним навсегда. Потрясённые родственники прижимали к себе двух маленьких мальчиков и Люсю.
      Через некоторое время мою Люсю забрала другая бабушка и увезла в далёкий и незнакомый город Канск. Оттуда стали приходить ко мне её письма. Я скучала и никак не могла примириться с тем, что Люся теперь так далеко. В длинных письмах мы клялись друг другу в вечной любви.

      Жизнь бурлила, смешивала, разбрасывала людей и события. Постепенно боль разлуки с любимой подругой затихала. Неожиданно в мою жизнь вошла ещё одна девочка - Зоя. Она росла в многодетной семье: десять братьев и сестёр окружали её. Мама Зои была награждена орденом "Мать-героиня". По праздникам она надевала орден и все на улице раскланивались с ней. Я помню, какой он красивый, - словно маленькая иконка, на которой изображена мать с ребёнком на руках.
      Троих сыновей проводили родители Зои на войну. Все остались живы. Двое вернулись домой, а третий продолжал служить в Германии. Казалось бы, что волноваться, дом полон ребятни. Но матери нет покоя, пока хотя бы один из них далеко от дома. И она ждала Гришу - старшего своего. "Он самый красивый, самый добрый и самый умный, ведь недаром же его оставили служить в Германии", - говорила она, гордясь, что Гриша у неё офицер. Я вместе с многочисленным семейством тоже с замиранием сердца ждала Гришу.
      В наши края Амелины приехали из посёлка Хомутовка - родины Н. С .Хрущёва. Отец Зои, серьёзный и немногословный человек, день и ночь пропадал на работе. Мать одна занималась детьми, окружённая со всех сторон своими сорванцами; уже здесь, на новом месте, родила ещё троих. Комната, которую они снимали недалеко от нас, была похожа на пчелиный улей. Ни теснота, ни ребячьи ссоры не раздражали родителей, у них на всех хватало ласки и любви.
      Мне нравилось бывать у них. Когда дети приходили из школы, теснота становилась невообразимой, но я никому не мешала, более того, все искренно радовались моему приходу. Меня всегда сажали за огромный стол вместе со всеми. Я и сейчас помню, как вкусна была у них картошка с квашеной капустой, которую дома я никогда не ела. Рассыпчатая, белая, липкая курская картошка и жёлтая, с ярко-оранжевой морковкой, капуста.
      На нашей улице Амелины прожили недолго. Отец с первых дней стал строить свой дом. В новый дом приходилось идти долго, так как он строился по другую сторону железной дороги, но нашей дружбе с Зоей это не помешало. Она часто оставалась у нас ночевать. Маленькая, очень изящная, она была похожа на куколку. Непослушные смоляные волосы обрамляли беленькое личико, на котором чёрными угольками блестели глаза. Приветливо торчал курносенький носик, а маленький малиновый ротик всегда улыбался. Добрая и кроткая Зоя спасла меня от тоски по Люсе.

      В один из летних дней я пошла к Зое - теперь она жила уже в новом доме. Перейдя линии, увидела, что по другую сторону на пустыре расположился цыганский табор. Цыган было много, видно было, что они жили здесь несколько дней. Сегодня они уходили в другое место: снимали палатки, свёртывали и укладывали свои пожитки в большие цветастые мешки. Зрелище было интересное: кто громко ругался, кто безжалостно таскал друг друга за длинные лохматые волосы. Дети бегали голыми и орали. Мужчины спорили, то и дело подзывая пожилых цыганок и отдавая распоряжения. Галдёж стоял по-настоящему цыганский. Несмотря ни на что, молодые цыганки продолжали гадать. Как только кто-то подходил, они тут же оказывались рядом. Проворно тасуя карты, раскидывали их, шептали что-то на ухо и лелейным голоском просили позолотить ручку.
      Незаметно ко мне подошла немолодая цыганка в яркой одежде, широченной юбке, пёстрой кофте со сборчатыми рукавами и с монистами на шее. В ушах висели огромные золотые серьги, на руках блестело множество браслетов, на всех пальцах кольца. Она ласково взяла меня за руку и сказала:
      - Какая хорошая девочка, чёрненькая, с карими глазами, с чёрными кудрями, ну просто цыганочка. Может, ты и вправду цыганка?
      - Нет, русская, - тихо ответила я.
      Но она уже не слушала меня и, крепко держа за руку, вела к старой цыганке. Нагнувшись, на ухо сказала ей что-то по-цыгански; та кивнула. Затем они раскрыли передо мной резную шкатулку, где лежало множество украшений.
      - Нравится? - спросила старая цыганка. - Хочешь, они будут твоими?
      Глаза мои, никогда раньше не видевшие ничего подобного, перебегали с одного украшения на другое. Я неуверенно трогала их, они сверкали, переливались. Забыв обо всём, я доверчиво вложила свою ручонку в руку старой цыганки и пошла с ней. По счастью, кто-то из соседей всё это видел и успел рассказать моей бабушке, которая случайно встретилась на дороге. Забыв о больных ногах, бабушка что есть мочи помчалась догонять цыган, которые ещё не успели уйти далеко.
      - Ишь что придумали, ребёнка украсть! - кричала она, захлёбываясь от возмущения. Подбежав к растерянной цыганке, она выхватила меня и бросилась бежать.
      Опомнившись, цыгане бросились за нами. Но, собирая вокруг людей, бабушка спасала меня как могла.
      - Помогите, люди добрые! Спасите! Внучку украли цыгане!
      Люди стали останавливаться. Не отпуская мою руку, бабушка всё бежала и кричала, пока наконец не почувствовала, что мы в безопасности. Цыгане испугались и отстали.
      Так в очередной раз бабушка спасла меня. Сегодня не могу себе представить, что было бы со мной, не успей она тогда догнать цыган. С того дня я страшно боялась их, обходила стороной, когда они появлялись в этих краях. Но прошло время, и об этом все забыли.

      Время шло. Земля и люди продолжали залечивать раны, нанесённые войной. Осиротелыми стояли уцелевшие дома тех, кто не вернулся с войны. Но иногда происходило чудо и уже нежданно в чьё-то окошко раздавался стук. Однажды постучали и в наше...
      Через минуту в дом вошли трое стройных мужчин в офицерской форме. Их кудрявые головы задевали наш низкий потолок. Радость обожгла всё моё существо. Откуда они взялись? Кто такие? - усиленно соображала я... Вижу, как мама, мгновенно преобразившаяся и счастливая, с нежностью обнимает и целует одного из них, трогает его волосы. Гладит, как меня, думаю я и немножко ревную: ведь мама только моя. Будто чувствуя, что со мной происходит, она говорит:
      - Доченька, это дядя Ваня. Наконец-то приехал, я так ждала. Я очень люблю его, хочу, чтобы и ты полюбила. Теперь он будет жить с нами и станет тебе как папа.
      Так вот в чём дело... Нет, мамочка, мысленно отвечаю я ей, у меня есть свой папа и, хотя я никогда не видела его, не знаю, жив ли он, верю, что он обязательно вернётся. С этими мыслями твёрдо и сурово смотрю в глаза нового папы, и он уже не кажется мне таким хорошим. Но дядя Ваня не догадывается о моём смятении, он подходит ко мне, берёт мои руки и говорит:
      - Ну что, давай знакомиться. Я Иван Петрович, а ты Лидочка, да?
      - Да, - тихо отвечаю я, забыв о своей обиде и сожалея только о том, что в этот момент меня не видят друзья.
      Взволнованная бабушка украдкой смахивает слёзы, с благодарностью всматривается в красивого голубоглазого блондина. Потом, застеснявшись своего любопытства, тихим голосом приглашает всех за стол. Дядя Ваня подходит к бабушке, обнимает её, прижимает к сердцу, и она, маленькая и худенькая, утопает в его широкой груди.
      - Здравствуйте, мама, - дрогнувшим голосом говорит он.
      - Здравствуй, сынок, - ласково отвечает она.
      Так из военного госпиталя приехал к нам со своими друзьями-однополчанами мой отчим. С интересом смотрю я на всё, что происходит сейчас в нашем доме, и вижу, как хорошо взрослым. Перебивая друг друга, гости о чём-то рассказывают маме. Они знают её с тех пор, как лечили в госпитале. Все они медики-врачи. Иногда при воспоминаниях на минуту замолкают, чтобы проглотить подступивший к горлу ком. Но побеждает молодость, радость встречи, и они от души радуются тому, что остались живы, что сегодня вместе, что могут пить вино, шутить, что полны сил и желаний строить и созидать. А я широко открытыми глазами смотрю на них, я так люблю их всех, ведь это они спасли мою мамочку и вернули её мне и бабушке. Поднимают тосты: за победу! за мамочку! за бабушку! за меня и моё поколение! за то, чтобы никогда не повторилось такое! Поют и танцуют. Танцует и моя любимая мамочка, ей недавно исполнилось двадцать шесть лет. Я смотрю на неё не отрываясь, боюсь, что она может упасть. Вижу бабушкины тревожные глаза. Но сильные руки дяди Вани крепко и бережно поддерживают её. Никогда больше не видела маму танцующей. Это любовь дала ей силы. Она сегодня счастлива - впервые после того, что ей пришлось пережить.
      Веселье в полном разгаре. Ну вот и хорошо, думаю я и незаметно для всех ускользаю во двор. Мне надо побыть одной, пусть в душе улягутся связавшиеся в один узел чувства: радость, любовь, обида. Здесь, в палисаднике, клёны, посаженные мамой; она говорит, что они растут вместе со мной. Вместе с ними я в тишине переживу всё, что неожиданно свалилось на меня сегодня.
      Неожиданно налетает порыв свежего ветра, и я улавливаю всё тот же острый, сладковато-горький запах серой, с мелкими жёлтыми цветочками, полыни. Полынь цветёт, и липкая пыльца ложится на лицо. Может, это и есть запах самой жизни, той, что ждёт меня впереди, сладкой и горькой, прекрасной и непостижимо трудной, от которой порой кружится голова. И вновь, как тогда, в первый раз, на длинной деревенской дороге, которая повела в эту самую жизнь, меня одурманивает полынный хмель... И, не сумев ни в чём разобраться, обнявшись с полынью, я засыпаю... Сквозь сон чувствую, как чьи-то нежные руки уносят меня в дом.
     
     
      О Родина! Любовь моя святая,
      Святые горы и святые небеса!
      Люблю тебя, с закатами сгорая
      И с новыми рассветами всходя!

      Любовь, с чем можно её сравнить? В феврале 1997 года, гуляя в Венском лесу Парижа, я, возможно, чуть-чуть приблизилась к разгадке непостижимого чуда.
      Я приехала в середине января. Париж встретил наш самолёт ярким солнцем, весенним тёплым ветром и совершенно изумительными, раскованными, улыбающимися французами. Париж сверкал золотыми куполами, летящими в небо золочёными ангелами, хрустальными брызгами фонтанов, красотой дворцов и современных зданий. Мост, подаренный Франции отцом последнего царя Российской империи Александром III, словно спускался с самого неба и горел на солнце гирляндами золотых цветов, нарядными фонарями, окружёнными амурами. Спокойно и мирно покачивали воды Сены сотни маленьких пароходов, катеров, лодок. В Париже модно жить на воде, многие знаменитости, богатые люди устроили здесь свои гнёздышки. Всюду видна любовь к своей стране, к столице, к каждой улице, дому. История великой страны застыла в памятниках и площадях. Чистота, культура, порядок. Молодцы французы, говорю я себе, но в душе нет ни зависти, ни обиды. Россия и Франция похожи, как родные сестры, только наш дом побольше, и сегодня мы наводим в нём порядок. Будет, обязательно будет так и у нас. Будут смеяться люди, будут радоваться жизни, будут снова гордиться тем, что они русские. Культура быта, культура общения, всё, чего нам так не хватало в эти годы, уже шагнула к нам и поможет жить так, как живут в Европе. Только взять бы стоящее, не хватать всё подряд и не растерять при этом обновлении то лучшее, что есть у нас. Одним словом, я влюбилась в Париж... Опять эта любовь...
      Любовь, как много в этом слове... Любовь к Родине, любовь к матери, любовь ко всему живому, любовь к искусству, наконец, любовь к любимому. Где она начинается, когда? - думала я, глядя на плавающих в середине зимы лебедей Венсенского пруда. Сильный ветер гнал тяжёлые, низкие, рваные облака, мчащиеся с океана. Когда на короткое время ему удавалось разогнать их, солнце, радостно вырываясь, светило так ярко, что даже немного обжигало. Погода в Париже может меняться по несколько раз в день. Сегодня она была особенно переменчива. Но не это поражало - меня поразила красота перемен. Тёмно-фиолетовые, с острыми зубцами, облака, серое, блёклое небо неожиданно преображалось - становилось голубым, почти синим, и солнце, выкатываясь золотым шаром, словно напоминало, что оно всегда на своём месте. В каждом уголке городского лесопарка чувствовалось дыхание ветра. Любовь как ветер солнечным зимним днем, подумалось мне: неожиданно налетела, обдала горячим дыханием, обожгла, и ты ничего не можешь с собой поделать - заболел.
      Оглядываюсь назад, спрашиваю себя: когда к тебе пришла любовь? Может быть, там, в маленькой деревушке, когда мальчик, имя которого ты не помнишь, потому что тебе было всего четыре года, угостил тебя грушей, или когда другой мальчик, Гена, подарил букет сирени, красоту которого не смогла забыть и по сей день. Или когда к нашим соседям приехал погостить городской мальчик, более воспитанный, чем местные сорванцы, и вместо бумажной подарил тебе для кукол большую красивую железную коробку, при виде которой у всех девчонок загорелись глаза. Тогда я перешла в четвёртый класс. Было лето. Мы с подругами во дворе нашего дома играли в куклы. К нам подошли ребята с нашей улицы, с ними был незнакомый мальчик. Он был аккуратно одет и очень хорош собой. Мы с девчонками так растерялись, что потеряли дар речи. Боже мой, какой мальчик, не то что наши оборванцы, думали мы, глядя на него. А он весело спросил у каждой из нас, как зовут, и сам представился: Гена. Затем подошёл ко мне и сказал:
      - Такая хорошая девочка и играешь с такой плохой коробкой. Я принесу тебе другую, красивую.
      И принёс. На следующее утро, когда я ещё спала, он пришёл, поздоровался с бабушкой, отдал ей сверток. Когда я проснулась, меня ожидало приятное известие.
      - К тебе приходил мальчик, просил передать вот это, - таинственно улыбаясь, сказала мама и добавила: - Ну вот ты и выросла, уже мальчик за тобой ухаживает. У нашей девочки ухажёр появился, слышишь, бабушка? - Они засмеялись. - Мальчик-то какой хороший. Чей он, доченька?
      Но я уже ничего не слышала, краска залила лицо. Выбежала со свёртком на улицу, спряталась в саду, быстро развернула и обомлела. Никогда я не видела такой красоты. Коробка действительно была хороша: на крышке нарисован корабль с алыми парусами, а вокруг золотые волны. С той поры сказка А. Грина "Алые паруса" стала для меня самой любимой.
      Куклам в новой коробке было уютно, но то, что мне подарил её такой мальчик, наполняло душу какими-то новыми чувствами. Девочки разглядывали теперь уже мою красивую коробку... Нашей игре помешал Юрка - сосед, мой рыцарь, как он себя называл, который опекал меня, где надо и не надо. Прибежал запыхавшись и с радостью сообщил о том, что сегодня Гена уезжает. Моему горю не было предела. Стрелой влетела я в комнату и стала переодеваться, чтобы успеть к поезду проводить своего друга.
      - Где же ты была? Твой мальчик приходил попрощаться.
      Не слушая маму, я уже бежала на вокзал. Опоздала. Слёзы заволакивали глаза, я как могла сдерживала их, чтобы не показать, как мне тяжело, и потом долго не могла забыть Гену. Нет, это всё ещё была не любовь, а отдельные её штрихи.
      Какое чудо - приход первой любви... Ко мне она пришла невидимой. В начале я уловила её дуновение. Мне надо было посмотреть расписание уроков 8-го "А" класса. Вдруг я почувствовала, что попала в какое-то непонятное облако, наполненное другим воздухом, от которого стала терять сознание. Я посмотрела вокруг и увидела рядом незнакомого мальчика. Огромными восторженными глазами-озёрами он смотрел не на расписание, а на меня. Смотрел не так, как все, смотрел с жадностью и любопытством. Не отрывая от меня взгляда, он бросил какую-то шутку подошедшим ученикам. Я почти ничего не соображала, никого не видела вокруг. Что со мной происходит... "Кто этот мальчик? - думала я, когда он пришёл в нашу школу. - В каком классе?" Какое красивое лицо, как хороши его синие глаза, брови как два крыла, чёрные волосы, высокий, стройный, отметила я про себя и, несмотря на только что испытанное полуобморочное состояние, никак не связывая его с этой встречей, вскоре забыла обо всём.
      Но он помнил обо мне, и через несколько дней я получила записку: "Здравствуй, Лида, пишет тебе мальчик, которого ты не знаешь, но который хорошо знает тебя. В этой школе я начал учиться первый год и с самого начала тебя заметил. Я надеюсь на наше будущее знакомство. Напиши скорее ответ.
      Володя Кореньков". Этот маленький клочок бумаги переводил меня из детства в юность, но как сложен был переход. Сколько волнений, сколько почти непосильных тревог обрела моя, ещё по сути детская, душа. Мне должно было исполниться тринадцать лет, в классе я была самая юная. Одноклассницы были кто на год, кто на два, а кто и на три года старше. Они обратили внимание на нового симпатичного мальчика, и некоторые уже вздыхали о нём. Об этом я и догадываться не могла...
      Я показала записку своим подругам, не подозревая о том, что они тут же расскажут другим и через день об этом будет знать вся школа. Дошло это и до моего мальчика. Он не смог пережить такой известности, испугался и тут же прислал другую записку: "Я тебя не знал и знать не желаю". Как горька она была, как несправедлива. Я справилась со своим чувством, не дала волю обиде. Просто сразу постаралась поставить точку на наших отношениях и написала ему: "А я и не нуждаюсь в том, чтобы ты меня знал". Я старалась забыть о нём, но если в школе наши пути пересекались, всегда чувствовала на себе его жадный виноватый взгляд. Закончился восьмой класс, мы все разъехались на каникулы кто куда.
      Девятый класс, это уже серьёзно. После лета мы не узнавали друг друга и поняли, что повзрослели. В школе бурлила интересная жизнь. Устраивались вечера, учителя ставили спектакли и сами играли в них. Мы знали, кто из них в кого влюблён, и было интересно видеть их на сцене, так как роли почему-то распределились, как в настоящей жизни. В тот раз ставили постановку "Платон Кречет". В главных ролях были заняты наши любимые преподаватели литературы и русского языка - Екатерина Ивановна и Дмитрий Романович. В их жизни, как и в жизни их героев, был сложный период влюблённости. Мы давно уже ждали, когда они наконец поженятся. Но как на сцене, так и в жизни кто-то мешал им, поэтому, сидя в школьном длинном коридоре, в конце которого была видна маленькая сцена, мы с замиранием сердца ждали, чем же закончится постановка, и переживали за её главных героев.
      Всё это происходило на Покров день. Может быть, поэтому и вечер был необыкновенный. Поздняя осень, когда ещё нет мороза, но земля уже остыла и каждую минуту ждёт его прихода. Деревья только что сбросили листья, и осенний, ещё не холодный, но сильный ветер пытается сорвать с них последние. Мы с Зоей шли и обсуждали увиденное сегодня. Вечер был светлый, прозрачный. Ветер усилился, и на нас посыпались редкие невесомые снежинки. Мы стали ловить их и не заметили, как к нам подошли мальчики. Это был Володя со своим двоюродным братом Толиком, который учился со мной в одном классе. От ощущения счастья встречи мы не могли поднять глаз. Казалось, если посмотрим друг на друга, всё исчезнет. Мы были одни в огромном мире и не заметили, когда нас покинули спутники. Говорить не хотелось... Мы шли и молчали. Длинная дорога показалась очень короткой.
      - Я тебя люблю, - услышала я тихий и нежный голос. - Я хочу дружить с тобой.
      Я молчала. Счастье, огромное, необъятное, в один миг затмившее все тревоги и сомнения, заполнило меня. Я не знала, что делать дальше. Ничего не говоря, тихонько высвободила руку и, не поднимая глаз, боясь выдать своё волнение, убежала домой.
      Любовь преобразила меня. Чистая, нежная, робкая, ничего не требующая, кроме того чтобы видеть любимого, она окрасила мою жизнь во все цвета радуги. Теперь хотелось быть всегда красивой, хорошо учиться, заниматься во всех кружках, при этом постоянно думать, мечтать о нём, любимом, снова неожиданно ворвавшемся в мою жизнь.
      В девятом классе уже многие девочки дружили с мальчиками, ходили вместе в кино, просто гуляли. Я тоже ждала, когда Володя пригласит меня куда-нибудь, и при этой мысли замирала от счастья. Но он не приглашал. Дни бежали, иногда мы так же, как и раньше, случайно где-то встречались, издалека смотрели друг на друга. Ничего не понимая, я продолжала ждать. Наконец обиделась и попыталась опять забыть его, хотя теперь сделать это было труднее. Как же так, почему он не подходит?
      Однажды на перемене ко мне подошёл Толик и сказал:
      - Знаешь, завтра твой Володька уезжает далеко-далеко, на север, в другой город, в Черногорск, навсегда.
      Сразу всё стало безразличным и ненужным. В первый раз самовольно я ушла из школы, не сказав никому ни слова. Дома я тихонько плакала, закрывшись в комнате, чтобы никто не услышал.
      - Что ты там притихла, доченька? - не дождавшись меня к столу, позвала мама.
      Я не могла ей ответить, меня душили слёзы. Значит, он не любит меня и в тот сказочный вечер сказал мне неправду. Не может тот, кто любит, уехать, не попрощавшись с любимым человеком.
      Я заболела. Мама, не понимая, в чём дело, кружилась возле меня, чем ещё сильнее заставляла страдать. Я старалась смотреть в другую сторону или чем-нибудь заняться, опускала глаза, когда она входила, притворялась, что сплю. Но маму трудно обмануть. Проанализировав болезнь, она поняла, что я влюблена.
      - Это скоро пройдёт, моя девочка. Всё будет хорошо. У тебя впереди целая жизнь.
      Нет, думала я, всё кончено, у меня никогда больше не будет любимого. Но самое страшное, это то, что я никогда больше не увижу Володю.
      В конце школьного коридора к учительской была пристроена маленькая застеклённая комната для географических карт. Там на стёклах всегда торчали письма, присланные на школьный адрес. Однажды после одного из уроков в наш класс вбежал Толик Мамон (это была его кличка - наверное, потому, что он был самый здоровый в школе) и заорал:
      - Панина, тебе письмо в учительской!
      На школьный адрес мне не приходили письма, и я решила, что он врёт. Но всё-таки пошла. Действительно, за стеклом торчал конвертик, на котором красивым почерком был написан адрес школы и моя фамилия.
      "Здравствуй, любимая. Извини, что так некрасиво пишу, так как пишу в вагоне на верхней полке. Прости меня за то, что я уехал не попрощавшись. Оставалось мало времени на сборы, надо было помогать родителям, они никуда меня не отпускали. Я очень люблю тебя и очень тоскую. Мне так тяжело от мысли, что завтра в школе я не увижу свою любимую. Как только приеду, сразу напишу тебе свой адрес и письмо. Я знаю, что мы никогда не забудем друг друга и сколько бы времени ни прошло, мы всё равно будем вместе. Твой Володя Кореньков".
      Боже мой, что со мной было! "Значит, он любит, любит, любит меня!" - повторяла я, крепко сжимая в руке драгоценный конверт. Придя домой, я уединилась и всё перечитывала дорогое письмо. Куда спрятать, чтобы мама не нашла, чтобы никто не мог прочитать слова любви, написанные только для меня? Чувство первой любви оказалось сильнее, я не могла доверить его даже маме. Боясь, что кто-нибудь найдёт письмо, я порвала его. До сих пор жалею об этом.
      Но время неумолимо неслось вперёд, стирало остроту чувств. Расстояние помогало забыть дорогие черты, и однажды, в чём-то не поняв друг друга в одном из писем, мы поссорились. Письма стали приходить всё реже и реже, потом переписке настал конец. Я уже так не страдала, со временем совсем успокоилась... Ушла неизвестно куда непростая, непонятная до конца моя первая любовь. Я взрослела.
      Вот уже и десятый класс. Мы выбрали себе настоящих друзей и подруг. Их теперь немного. Это не то что раньше, когда дружили все, кто жил на одной улице. Тогда, в первые послевоенные годы, мы играли в свои игры вместе. Помню, как, обняв друг друга за плечи и образовав стену, мы всей улицей шли, напевая песню о героях войны - краснодонцах:
     
     
      Это было в Краснодоне, в грозном зареве войны,
      Комсомольское подполье поднялось за честь страны.
      И сквозь дали вековые эту славу пронесёт
      Благодарная Россия и великий наш народ.
     
     
      Проходили годы, забывались песни, которые объединяли нас. Каждый прожитый год выставлял кого-либо из нас вперёд. Кто отлично учился, кто выделялся какими-либо способностями, кто был более спортивен. Взрослея, мы научились оценивать друг друга уже по присущим нам качествам. Многие из нас поменяли друзей детства. Мне тоже стало тесно в рамках дружбы с Зоей, да и жила она далековато, каждый раз не набегаешься... И тогда появились ещё две подруги, которые жили рядом, через несколько домов от моего дома.
      Одна из них была обыкновенная, ничем не выделяющаяся, но необходимая нам как воздух. Звали её Надя. Другая, Света, с умными карими глазами - разрезом абрикосовой косточки, красивыми длинными косами, массивным, с горбинкой, носом, была хорошенькая и талантливая. Она одна изо всей станции играла на аккордеоне, который её дядя привёз, возвращаясь с войны домой. Хорошо училась, и я очень полюбила её.
      Наша дружба была своеобразной. У нас было много общего. Мы занимались в кружках, катались на коньках, не боялись ездить в Курск, Белгород на каток, несмотря на то, что ехать надо было три часа и никто из нашей школы туда не ездил. Лучше всех из класса катались на лыжах, не пропускали ни одной горы... Помню, однажды на уроке физкультуры наш класс встал на лыжи и отправился на дальние горки. Вчерашний обильный снегопад щедро засыпал снегом ямы и овраги. Глубоких оврагов, которые ещё вчера были отчётливо видны, не было, их застлал ровный пушистый покров, но все знали, что там, под белоснежным покрывалом, поэтому боялись съезжать. Мы со Светой не побоялись и вместе, скомандовав друг другу, ринулись вниз. Через несколько секунд нас не было видно - из пушистого снега торчали только лыжи, а мы, с головой утопая в снегу, барахтались, пытаясь выбраться из глубокой ямы... Выбравшись, не отступили и снова пустились вниз. Так повторялось несколько раз, пока не покорили эту гору.
      Однажды школа помогала колхозу, который находился в семи километрах от станции, собирать урожай. Туда нас привезли на грузовой машине, а оттуда надо было идти пешком. Целый день мы собирали свёклу, устали, да ещё пешком семь километров. Старшеклассники, закончив работу, медленно возвращались домой, растянувшись на половину пути. Мы со Светой не торопились. Облазили деревенский пруд, в мягком илистом дне сорвали камыши и не спеша вышли на дорогу, которая шла под уклон и почти вся просматривалась. Длинным ручейком ребята тянулись домой. Мы оказались последними, это было не в наших характерах. Подумали и решили: будем дома первыми. И пришли чётким ровным шагом, обогнав всех.
      Где-то в глубине души, не признаваясь себе, мы постоянно боролись за первенство; горячо любя, порой ненавидели друг друга. Тогда общение прекращалось, мы молча следили друг за другом, в трудную минуту стараясь незаметно помочь. Как-то меня вызвали к доске на уроке химии, которую я терпеть не могла. Урока я не знала, стояла, молчала и, наверное, схватила бы пару. Светка, с которой в тот момент был полный разрыв, не могла допустить моего падения. Строгая, собранная, никогда никому не подсказывающая, она диктовала, что написать на доске, и спасла от неминуемой двойки.
      Проходило некоторое время, и мы снова не могли жить друг без друга. Тогда вновь на её завалинке звучал аккордеон, мы пели все песни, какие только слышали по радио. Рядом сидела наша вечная попутчица Надя. И всё начиналось снова. Опять негласная борьба за первенство, опять гонка... С девятого класса мы были первыми во всём, мальчишки-десятиклассники уважали нас больше и заглядывались чаще, чем на своих одноклассниц.
      Как-то раз случилось так, что в её день рождения, в феврале, мы были в очередной размолвке. Помня об этом дне, я заранее готовилась, купила подарок, но приглашения не получила. Света пригласила других девочек. Большей обиды нанести было невозможно.
      На следующий день в школе я держалась так, будто ничего не произошло. Казалась весёлой и беззаботной, но на сердце было невесело. Прошло много времени, и однажды, когда мы вновь были неразлучны, она вдруг сказала:
      - Прости меня, пожалуйста, за тот поступок, ты же знаешь, что ты мне дороже всех.
      От неожиданности я не могла вымолвить ни слова. Да и надо ли было говорить? Конечно, я всё простила.
      Мне повезло, Света жила на одной улице со мной, потому что в классе больше не было девочек, к которым бы я относилась с такой любовью. Одни воображали из себя писаных красавиц, другие ничем не интересовались, с ними было скучно. Однако в десятом классе наша дружба стала потихоньку угасать - опять вмешалась любовь: более острое, более сильное чувство к мальчику победило любовь к подруге.
      В десятый параллельный класс в начале учебного года пришёл новый ученик. Он сразу обратил на себя внимание всей школы: ну просто положительный герой. Прекрасно учился, шёл на медаль, серьёзно занимался спортом, играл в шахматы, обыгрывая директора школы, выступал с политическими докладами. Невысокий, коренастый, с чёрной гривой непослушных тяжёлых волос, с большими карими глазами, строго смотревшими на тебя порой с усмешкой, порой со снисхождением, он сумел понравиться многим. Вначале я не обратила на него никакого внимания: он был полной противоположностью Володе, которого я ещё не забыла до конца. В моей памяти сохранился идеал первой любви, и только кто-то лучший мог разрушить его. Эдик - так звали нового героя, не казался мне лучшим... Но чем больше я слышала о нём, тем интереснее он становился для меня. Более того, я давно заметила пламенные взгляды, которые он мне посылал. До сих пор не знаю, полюбила я его или его школьный авторитет сыграл роль, но когда в один из вечеров он подошёл ко мне и сказал:
      - Хочешь, я научу тебя играть в шахматы? - я задумалась.
      - В шахматы? - переспросила я. - У меня не получится.
      - Получится, я тебе обещаю. Приходи завтра вечером в школу, в шахматный кружок.
      Я ничего не ответила, но ушла домой с предчувствием чего-то нового.
      На следующий вечер он показывал мне шахматные фигуры и объяснял их названия. Потом проводил меня домой и спокойно спросил:
      - Конкретно, дружим?
      Неожиданно для себя самой я кивнула. Он пожал мне руку, и мы расстались.
      На следующий день в школе на одной из перемен он не постеснялся подойти ко мне и отдать записку. Смелый, не то что Володя, отметила я. В записке было несколько слов: "Какие будут предложения по поводу нашей дружбы?" Это было уж слишком заумно. Не найдя что ответить, написала одно только слово: "Никаких".
      Жизнь моя изменилась. Теперь я ходила с Эдиком в кино, где на протяжении всего фильма он нежно держал мою руку. Мы везде были вместе. На школьных вечерах он ждал меня, искал глазами. С ним было надёжно и интересно. Хорошо начитанный, он много знал, старался рассказать мне о том, чего я не знаю. Терпеливо объяснял что-то непонятное мне на уроках физики или математики.
      Спрятавшись от студёного зимнего ветра за новым зданием гостиницы, где почти никто не ходил, мы, прижавшись друг к другу, разбирали сложные формулы или обсуждали события очередного школьного дня. Другие мальчики продолжали писать мне любовные записки, но я была счастлива и гордилась строгой и серьёзной дружбой такого мальчика, как Эдик.
      Зима отступала. Встречи стали затягиваться, нам всё труднее было расставаться. Мама сделала мне замечание:
      - Неприлично девочке приходить после десяти часов вечера.
      Бесполезно. Мы с Эдиком отвоевали себе время и расставались только тогда, когда слышали по радио, прибитом на столбе, звуки ночного гимна. Тогда, обрывая себя на полуслове, разбегались, чтобы успеть прибежать домой за секунду до конца.
      Наша дружба была чиста. С каждым днём я всё больше и больше привыкала к нему и отдалялась от подруг. Вначале о нас говорили, многие девочки завидовали мне. Однажды, опаздывая на урок, я почти вместе с учителем вошла в класс. Когда, запыхавшись, встала у парты, глаза мои упёрлись в классную доску, где крупными буквами было написано: "Лида П. + Эдик Ш.= любовь".
      Мгновенно, пока не увидел учитель, я рванулась к доске и стёрла написанное.
      - Что с вами, Панина? - спросил учитель.
      - Со мной всё нормально, - ответила я твёрдо. Всем стало ясно, что я не боюсь насмешек и горжусь своей дружбой.
      Однажды Эдик попросил меня подарить фотографию. Когда я сделала это, ему не понравилось то, что было написано на обороте: "Вспоминай порою, если я этого стою".
      - Что за пошлая надпись, - сказал он. - Что это - "вспоминай порою", как на дешёвых открытках. Я помню о тебе всегда, и ты это знаешь. - И протянул свою фотографию, где было написано: "Всегда с тобой. Твой Эдик".
      Вот опозорилась, думала я потом. Всё из-за Юльки Горбуновой, красавицы, которая была на несколько лет старше нас со Светкой и дружила с её двоюродным братом Серёжкой. Когда тот уехал учиться в военное училище, она ему и послала свою фотографию с этой надписью.
      Приближался день рождения Эдика. Я купила ему в подарок красивую расчёску. Поздравляя его, я была очень взволнована. Протянула расчёску и, ничего не объясняя, с колотящимся сердцем, пристав на цыпочки, поцеловала его в щёку и бросилась бежать. Сердце выпрыгивало и едва не разорвалось от того ужаса, который я испытала, совершив такой поступок. Главное, я не испытала чувства радости, как предполагала, и интуиция подсказала, что Эдик не в восторге от такого поздравления.
      Чувство вины и стыда были настолько сильны, что я не могла идти в школу, боясь посмотреть ему в глаза. Что он теперь думает обо мне? Не станет больше уважать, а может быть, и дружить со мной не будет. Что я наделала…
      В школу я всё-таки пошла. Дрожа от страха, сидела в классе, не выходя на перемены. После уроков хотела быстро прошмыгнуть мимо всех и умчаться домой, но кто-то взял меня за руку.
      - Куда ты делась, почему тебя не было видно ни на одной из перемен? - Эдик испытующе смотрел на меня.
      Я молчала.
      - Зачем ты это сделала? - тихо спросил он. У меня на глаза навернулись слёзы: ну всё, я пропала, он меня ненавидит.
      Мы подошли к дому.
      - До вечера, - спокойно сказал он, отдавая мой портфель.
      Не поднимая глаз, я быстро скрылась в саду.
      Наступил наш любимый праздник - День Победы. Школа выезжала с концертом выступать для работников сахарного завода, который находился в семи километрах от станции. Все участники отправились туда на дрезине. Ехали стоя, держась за руки. Это было весело, тем более что всё стало как прежде. Эдик был приветлив и нисколько не изменил своего отношения ко мне...
      Наверное, я пела хорошо, потому что меня не отпускали со сцены. Несколько раз подряд пришлось повторять песню. Эдик, волнуясь, ждал за сценой. Взявшись за руки, мы пошли в зал досматривать концерт.
      Через несколько дней Эдику надо было ехать в Курск в военкомат. Он попросил меня поехать вместе с ним. Какой чудесный город Курск! Чтобы попасть в город, надо на трамвае проехать большой, тогда деревянный, скрипучий мост через широкую реку Сейм. Мост высокий; трамвай, минуя его, поднимается в гору к медицинскому институту, потом, проехав по центральным улицам, спускается с довольно высокой горы вниз.
      Мы жили на маленькой станции, где нет ни трамваев, ни автобусов, ни такого количества машин. Нам всё было интересно. Рассматривая недавно отстроенный кинотеатр, который открыли в разрушенной немцами церкви, мы не переставали любоваться его красотой и огромным залом. Гуляя по красивым восстановленным улицам, я вспоминала, как мама привезла меня в Курск после войны. Город пугал, и хотя я ещё не могла понять, что такое разрушенный город, но чувствовала, что меня окружает что-то неуютное и злое. Вокзала не было, вокруг рельсов были завалы, улица, по которой трамвай спустился вниз, романтично называвшаяся Верхняя Луговая, смотрела на нас разрушенными домами и кое-где уцелевшими стенами, которые, казалось, сейчас упадут на тебя. Город залечил послевоенные раны и стоял белым изогнутым лебедем, выплывающим из Сейма. Целый день бродили мы по городу, истратили те небольшие деньги, что были у Эдика, и вечерним поездом вернулись назад. Мест не было - не только сесть, стоять в вагоне было негде.
      Мы вышли в тамбур. Усталость давала о себе знать. Прижавшись к железной стенке вагона и обняв друг друга, мы уснули. Поезд мчался в темноте, время от времени освещая нас ночными дорожными фонарями. Вдруг мы почувствовали, что кто-то трясёт нас за рукава.
      - Ваши фамилии, молодые люди, - строго потребовал контролёр. - Откуда вы? Куда едете? Предъявите билеты.
      Мы замерли, не зная, что ответить. Какой стыд, думала я, он расскажет маме, что мы с Эдькой стояли обнявшись...
      Но контролёр, видя наше смущение, сменил гнев на милость.
      - Идите в вагон, там уже освободились места.
      Природа с радостью показывала, как она прекрасна. Распустились клёны, тополя, зелёная трава усыпана жёлтыми одуванчиками. Урок биологии учитель проводил в лесу. Счастливые, что вырвались из душного класса, мы наслаждались свежим лесным воздухом. После урока пошли в дом лесника.
      Он стоял, как тогда казалось, в таинственном месте. Надо было найти к нему тропу, которая вела вниз к длинному оврагу, затем долго петляла по болотистому месту и уж потом выводила на солнечную поляну, обсаженную высокими деревьями. На поляне стоял большой деревянный дом. Лаяла собака.
      Лесник любил, когда к нему приходили школьники. До сих пор не знаю, жил ли он один или с семьёй, но кроме него никого никогда не было видно. Он вёл нас в огромные сени, где стояло ведро с водой и на гвозде висела большая кружка. Напившись от души, мы снова шли в лес, уже просто гулять. Так было и на этот раз.
      Ребята увидели, что кто-то едет к нам на велосипеде. Это был Эдик. Сердце моё чуть не выскочило. Все наблюдали за нами.
      - Урок закончился? - спросил он, подъехав ко мне. - Поедем, посмотрим лес.
      Перед нами простиралась огромная поляна, вся усеянная ландышами.
      - Садись, - сказал он. - Я буду приносить цветы, а ты собери букет.
      Через минуту в моих руках была целая охапка ландышей. Эти цветы очень любила мама. Я представила, как приду и положу на её колени огромный букет любимых цветов.
      Тонкий аромат одурманивал и будоражил душу. С букетом ландышей мы возвращались на велосипеде домой. Заканчивался роскошный зелёный май, передавая свои краски июню. Мы готовились сдавать экзамены на аттестат зрелости. И вот уже блестят торжественной чистотой просторные классы, на столах стоят красивые букеты сирени. Идут экзамены.
      Прощай, школа! Мы выросли, получили аттестаты зрелости. Скоро разъедемся в разные стороны.
      Так получилось, что наш выпуск проходил в очень неспокойное для школы время. Менялся директор, у которого были большие неприятности, поэтому ему было не до нас. Срывался выпускной вечер...
      Но вечер всё-таки состоялся. Мама одной ученицы нашего класса работала заведующей аптеки; в этом здании находилась их большая квартира. Ольга Ивановна накрыла большой красивый стол и пригласила всех выпускников.
      Пришли самые лучшие, цвет нашего выпуска. В первый раз в жизни мы пили шампанское, рассказывали друг другу о том, куда поедем учиться.
      Я собиралась ехать в Москву. Мой папа ждал меня. Он остался жив и через несколько лет после войны нашёл нас, но у мамы была уже другая семья. Тогда он хотел забрать меня, но мама не отдала. Договорились, что после окончания школы я приеду в Москву поступать в институт. Но это ещё не скоро.
      А пока мы гуляем по школьному саду. Он у нас большой и красивый. Здесь многие деревья посажены нами на уроках ботаники. К двум липам кто-то привязал гамак.
      Ранний июньский рассвет. Утреннее небо медленно выползает из тёмной ночи, которая не хочет уходить. Наши сердца бьются в унисон. Немного грустно - скоро мы должны расстаться. Мы молчим.
      -Ты поедешь в Москву? - спрашивает Эдик.
      - Да, к папе, - отвечаю я.
      - Мама хочет, чтобы я поступал в институт в Харькове, там у нас родственники, но я поеду за тобой. Буду поступать в Москве. Хочу быть там, где ты. Я люблю тебя.
      Не успев осознать эти слова, я почувствовала, как нежно его губы коснулись моих. Всё закружилось в голове, я увидела, как стремительно летят вниз деревья, земля поплыла из-под ног, и сознание на миг покинуло меня.
      Так вот какой он, настоящий поцелуй, от него можно потерять сознание, ошеломлённая случившимся, думала я. Тогда я ещё не могла знать, что это был только предвестник первого поцелуя, потому что Эдька не умел целоваться по-настоящему. Этому тоже ещё предстояло научиться.
      Спустя несколько дней я вместе с мамой уезжала в Москву к отцу... Я попросила её уйти в вагон, чтобы она не видела нашего прощания.
      - Не представляю, как я останусь здесь без тебя, - боясь посмотреть мне в глаза, скупо выдавливал из себя Эдька.
      У меня по щекам текли слёзы.
      - Но ты же скоро приедешь, Эдька.
      - Да.
      Поезд набирал скорость, стремительно унося меня в мою разбушевавшуюся юность.
      Я открываю окно вагона и вижу, как от сильных струй воздушного потока, несущегося вдоль поезда, провожая меня, клонится к земле серебром блестящая на солнце густая, сильно разросшаяся полынь. И в открытое окно врывается её терпкий сладковато-горький настой...

[в пампасы]