Машина называется газик. Словно маленький газ - дух
ветра. Газик одет в полотняную рубашку с застёжками. Застёжки из матерчатых хвостиков
обвиваются вокруг стержней и поручней. Дрожит рубашка, нахлобученная на каркас-скелет. Мы
сидим под этой рубашкой - как у ветра за пазухой.
Газик плещется в приднепровской пыли. Не песок пустыни, не соль сухого моря - нет, эта
ласковая пыль состоит из цветочной пыльцы, бабочек и мотыльков, мушек с прозрачными
крылышками. Пыль занята размножением всего цветущего - это семена жизни, крылатые семечки,
которые всюду носятся, всё пронизывают.
Пыльца пересыпается, передаётся от цветков к мотылькам, от мотыльков к другим цветкам - и
так далее, мы проходили в школе. Среди пыльцы несётся газик. Пыльца норовит пробраться в
щели, набиться под рубашку, залезть в нос: словно мы - какие-то цветы и состоим из
пестиков и тычинок, мы опыляемся и опыляем друг друга, чтобы на нас выросли груши или
яблоки, чтобы мы расцвели пышным цветом и принесли плоды.
Мы - все, кто в газике, целая семья - да ещё дядя в придачу. Мы не цветы - так мне
казалось раньше, до этой ночи. Теперь голова идёт кругом. Повсюду пыльца и мотыльки:
двумя белыми стрелами, устремлёнными к нам из огромной чёрной вселенной, стрелами из
мотыльков кто-то слепит глаза газику.
Две сверкающих стрелы торчат у газика в глазах - так ночь и пыль днепровская противятся
вторжению самозванцев. Но газик едет и урчит, рычит низким хриплым голосом. Может быть,
ему нравится ехать, он хлопает в ладоши от счастья, хлопает так часто-часто, что кажется,
будто он рычит. Он везёт аплодисменты всей этой пыльце, ночи и силе своей. Сам себе
радуется газик, себе аплодирует: он легко отправляет две ракеты из света в бесконечность.
Мы едем с дядей в кузове, сидим за пазухой у азартного газика и молчим. Дядя может мне
сказать:
- Как ты вырос!
А я ему:
- Как вы погрустнели!
Дядя большой и грузный, и грустный тоже, но не горе-грустный, а добро-грустный.
Дядя напоминает тарелку борща. Нет, не борща, а степи тарелку: когда смотришь в степь, то
видишь, что она состоит из тарелок. Между медленными волнами земли - пологие углубления,
и путешествие по степи - это переезд из одной тарелки в другую. Как в настольной игре
"Футбол" - вокруг каждого футболиста углубление. Мяч обязательно скатывается кому-то под
ногу. В степи в таких местах кучерявятся кусты, растут деревья, бьёт родник - или стоит
хуторок, кучкуются хатки вокруг колодезного журавля или ставка-пруда.
За такими волнами, в одной из тарелок живёт дядя - вместе с курами и петухами, гусями и
свиньями, кроликами и капустой, луком и огурцами живёт - и постепенно их ест. Дядина жена
всё это собирает и варит борщ, потом наливает в тарелку. Маленькая тарелка борща делается
из большой тарелки двора, сада и огорода, улицы и целого села. А в большой тарелке всё
нарастает снова - и капуста, и картошка, и лук - так всего много, что хватает не одному
дяде, а ещё и его детям и гостям: чаша полна. Мы уминаем борщ, чтобы содержимое дядиной
тарелки оказалось не только снаружи, но и внутри нас.
Иногда и дядя приезжает к нам - но у нас в городе квартира в общем доме, нет у нас своей
тарелки, в которой бы росла капуста и морковка, поэтому у нас дяде не так привольно и
интересно, как нам у него. Дядя в гостях кажется малозначительным, неприметным. Куцый
дядя чувствует себя неуверенно в городе, где едят из общих, чужих тарелок. Чувствует себя
не в своей тарелке? Хотя папа его очень любит - и только что не прыгает от радости, когда
дядя приезжает, - тому всё равно неудобно и тяжело. Он совсем не похож на себя самого, на
дядю у себя дома.
Неужели и мы кажемся такими жалкими, когда приезжаем к нему? Нет - мы расширяемся до размеров
гигантской дядиной тарелки - и становимся важными и загадочными. Мы бегаем по двору и лазим на
яблони - потому что знаем точно, что это всё дядино, то есть наше - дядя нам всё разрешает.
Когда дядя приезжает к нам, папа начинает уже заранее волноваться. За день до этого он места себе не находит - бегает по квартире
или по кабинету на работе - и говорит:
- Как же это так! Как же это так!
Он не может поверить в своё счастье - в то, что к нему приезжает брат. И ничего не может делать, не способен сосредоточиться: если
кто-то звонит или приходит, он смотрит непонимающими глазами, слушает глухими ушами - и отвечает:
- Ко мне приезжает брат - мне сейчас не до вас.
Конечно, он так не скажет - но это ясно каждому и так, все от папы отвязываются.
Потом он начинает из дому выбегать - и к вечеру, когда должен прибыть автобус с дядей, он уже невменяем. Переживает: чтобы, не дай
Бог, ничего не случилось, чтобы поезд доехал, потом дядя благополучно пересел на автобус, чтобы дорогу не забыл... Волнение его всё
нарастает - и наконец он идёт на остановку.
Говорит нам: "Я чувствую, Ваня едет!" Потом добавляет: "А вы - как хотите". В голосе его слышится горечь - он обижается, что дети
его такие бессердечные, что нам наплевать, что к нему приезжает брат. Нет, конечно, не наплевать, мы рады дяде - но зачем же так
переживать?
Папа мчится на остановку и ходит там кругами, дожидаясь автобуса. Если автобус приходит и дяди в нём нет, папа волнуется ещё
сильнее. Он несётся на автобусную станцию в надежде, что дядя приехал каким-то другим автобусом. Как будто дядя - дитя, которое само
дорогу найти не может. Дядя моложе папы, вот папа и привык за ним ухаживать и относиться к нему как к маленькому. Даром что дядя
большой и грузный, окончил два института - и дети его старше меня.
Папу невозможно укротить - он чувствует, что дядя где-то рядом. Как тяжелораненый, что ждёт появления врача, который может принести
спасение, перевязать, дать лекарство, - так и папа ждёт брата. Уговорить его вернуться домой невозможно. Ему надо куда-то бежать,
что-то делать...
И когда папа приходит домой - убитый, посеревший, - там уже сидит дядя и уминает борщ. Папа прыгает с порога, мгновенно
преобразившись:
- Как! Ты! Уже! Здесь! А я тебя встречал! Как же это так…
Оказывается, дядя сошёл на остановку раньше и добрался пешком. А папу уже не утешить - он находится в страшном смятении: не встретил
родного брата!
Предзнаменования смущают папу: что может значить, если братья разминулись в ста метрах?
Папа чуть не плачет. Он больше ничего не может сказать, ни о чём подумать - только об этой ужасной невстрече, которую воспринимает
как бич, наказание, позор для всей семьи...
Потом начинаются расспросы, обсуждения здоровья всех родных, воспоминания обо всех досадах и огорчениях, случаях, когда папа уделял
родным недостаточно внимания. И всё сопровождается восклицаниями: "Как же это так! Какого я маху дал!" К этой череде присоединяется
и новая ошибка - свежий папин "мах".
Мы едем в гости к дяде - газик переезжает из тарелки в тарелку и везёт в темноту две стрелы света. Над нами звёзды величиной в
кулак - кажется, что каждая такая большая звезда - в своей тарелке, и если приглядеться, видно, что вокруг неё насыпана уйма
маленьких звёздочек, а вокруг тех - ещё меньше. Такие уж мелкие, что, может, и нет их вовсе. А вот вдруг раз - и блеснёт, пискнет
светом звёздочка - как младенец, семечко, чешуйка света. Это пыльца звёздная или земная пыль - не распутаешь, не разберёшь.
Шевельнулся ветер, растрепал косы звёздам. Живая линза неба колышется, шатается, как желе на тарелке, - играют, перемигиваются с
пыльцой и мотыльками звёзды мелкие - мал мала меньше.
Какое живое здесь небо, какое богатое. Насыпано звёзд вперемешку с пыльцой - полная чаша...
Мы едем в дядину тарелку, едем с ветром, едем за пазухой у ветра. Будем спать под яблонями, под цветами и звёздами во дворе - там,
как белые ангелы, машут среди ночи крыльями куры с веток, осыпая лепестки яблоневого цвета, обрушивая водопады запахов.
