- Всё, - сказал я, - мне надоело быть хорошим. Теперь я буду плохим. Динку задушу, Крюкова убью лопатой, а сам отравлюсь цианистым калием.
      Я был золотой человек, и мне никому не хотелось подкинуть на стул скорпиона. Если мне кто-то сделает хорошее, я отблагодарю, если мне кто-то сделает плохое, я это позабуду. Меня все любили.
      - Ты как я, - говорил мне папа. - Меня то все любят, то никто.
      - Нет, меня всегда все, - отвечал я ему.
      Теперь я хочу одного: сбросить Крюкова в яму с голодными львами. А при имени Динка у меня становится жарко в ушах и так страшно колотится сердце, что сосед Войцехов с женою кричат через стену:
      - Чем вы там стучите, чем? Нарушаете общественный покой!
      Недавно ещё я спрашивал у папы:
      - Скажи, как это - влюбиться? Вот я, - говорил я, - никак не могу влюбиться.
      А он отвечал:
      - Андрюха, не горюй! Хороший человек - он всегда влипнет.
      И вот я готов за неё отдать всё: доброе имя, талант, жизнь и летние каникулы. Час без неё приравнивается к суткам. Я хочу, чтоб у нас были дети.
      - Пап! - кричу я. - Откуда берутся дети?
      - Это ты узнаешь в процессе познания мира, - отвечает он.
      А я не могу ждать! Я этого не умею делать. Тем хуже для Крюкова, если при живом мне он будет гулять с Динкой. За лето он сильно вырос, выросли у него какие-то редкие зубы спереди, и он ходил в школу с портсигаром. Я оскорблял учителей, кричал на математике нечеловеческими голосами и бил себя кулаками в грудь, как самец гориллы, чтобы он, Крюков, понял, какой я крутой парень.
      А Крюков купил пирожок с повидлом, понюхал его, размахнулся и бросил в меня, как булыжник.
      Тогда я решил откусить ему голову.
      Перед тем как откусить, я заявил о своём намерении папе, но родной отец встал мне поперёк дороги.
      - Сынок! - сказал он. - Ты повредился рассудком. Первое чувство, которым обязан руководствоваться житель нашего района Орехово-Борисово, - это чувство здравого смысла. Взгляни на себя: разве ты - это ты? Лоб стал шишковатый, плечи волосатые, и ты разве не видишь, что ты окосел?
      - Разве я окосел? - удивился я.
      - Да, ты окосел. И окривел, - с горечью добавил папа. - Хочешь, я осыплю тебя подарками, а ты дашь мне честное слово завить своё горе верёвочкой.
      И он подарил мне чёрный халат для труда и физкультурный костюм.
      - Я мальчик конченый, - сказал я, надев чёрный халат, и застегнул его на все пуговицы. - Я очень приличный, воспитанный, но конченый.
      - В таком случае, - вздохнул папа, - я должен показать тебя психотерапевту.
      Когда меня вели к психотерапевту, чтобы он избавил меня от моей любви, я слышал пение, кто-то поёт в блочном доме напротив часами: а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!.. Над нами летали чайки, белые, как таблетки. Папа вёл меня за руку и говорил:
      - Не бойся, Андрюха! Психотерапевт Варежкин - всемирно-известный гипнотизёр. Он взглядом разгоняет в небе тучи. Одна бабушка, ей девяносто три года, двадцать лет лежала - не двигалась. А как начала принимать его сеансы, встала и уже четыре раза сходила в магазин. Силой своей мысли Гавриил Харитонович Варежкин мог бы поработить мир! Что ему стоит сделать так, чтобы ты опять зажил припеваючи?
      И он распахнул передо мной дверь кооператива "Эскулап".
      В подвальном этаже они отгородили угол для великого гипнотизёра. Мы заплатили десять рублей и очутились у него за ширмой.
      Гавриил Харитонович встретил нас пронзительным взглядом. Я сел около него на стул, и он спросил, разложив перед собой чистую голубую медицинскую карту:
      - На что жалуетесь?
      Я сказал:
      - Ка-ка-как его?.. - и начал озираться.
      - Умственная отсталость? - спрашивает Варежкин.
      - Хуже, - махнул рукой папа и вкратце изложил ему нашу беду, суть которой была в том, что он опасается, как бы я не скапустился от своей первой любви плюс как бы из его сына не вырос убийца и садист.
      - Ясно, - кивнул Варежкин и крупным почерком записал в мою историю болезни: "Андрей Антонов. 10 лет. Синдром "Отелло"".
      - Ты знаешь, кто такой Отелло? - спросил он.
      - Это лётчик, - сказал я. - Герой Великой Отечественной войны.
      - Герой войны - Гастелло, - говорит Варежкин. - Отелло - герой английской трагедии. Он из-за ревности удушил замечательную женщину Дездемону.
      - Просто ни в какие ворота не лезет, - сердито сказал папа.
      - Такой человек - всё равно что мопед без руля и без тормоза, - веско промолвил Гавриил Харитонович. - Ты нелюдимый или общительный?
      - И то и другое, - сказал я.
      - Запоров нет?
      - Нет.
      Мы помолчали. Варежкин что-то обмозговывал. У него подбородок кривой стал, как турецкая сабля. И он сказал мне, взмахнув этой саблей:
      - Раз ты человек таких бурных страстей, тебе надо с ними покончить. Это очень просто. Во-первых, не стоять в стороне от спорта. Второе: поставить перед собой какую-нибудь великую цель - скажем, возродить реку или отреставрировать храм. Есть ещё один способ - впустить в себя океан информации... То-олько не вариться в собственном соку!!! - победоносно закончил он и поднялся, дав нам понять, что вопрос исчерпан.
      Не теряя ни минуты, папа купил мне пластмассовую гирю, налил в неё воды и втянул меня в "железные игры". Я накачивал мышцы как зверь, с полшестого утра до одиннадцати вечера с короткими передышками на школу, обед и сон. С каждым днём мы серьёзней и серьёзней относились к моим мышцам. Гири в пять килограммов нам показалось мало, и папа купил мне семикилограммовую!.. А мама - десяти!..
      Все мои мысли теперь были заняты гирями, и я начал постепенно забывать Динку: Динкин взгляд, Динкин нос, Динкин голос, портфель, пальто, сапоги.
      Но когда в школу вместо Динки пришёл её папа и сказал, что у нее КАТАР, когда я услышал это слово, я сделал страшные глаза, а он закричал:
      - Что ты, что с тобой?!! КАТАР - это такая простуда!
      А я уже не слышал ничего, я бежал навещать Динку, неся ей все яблоки, груши, бананы и баклажаны своего сердца.
      Но когда перед моим носом в её подъезд вошёл Крюков... И зашагал по лестнице, не замечая, как смотрит ему в спину мой злой глаз… Гипноз, Гавриил Харитонович - всё пошло прахом.
      "Сейчас я разделаюсь с ним, - решил я, - чтоб он позабыл сюда дорогу".
      Ведь я уже не тот, что прежде. "Железные игры" сделали своё дело. Любой соперник теперь мне был по плечу. Я крикнул:
      - Крюков!
      Он обернулся. Мы померялись взглядами. Он стоял без шапки на верхней ступеньке лестницы. Я - в шапочке с помпоном - на нижней. Мы мерялись и мерялись. И когда мне показалось, что Крюков трезво оценил обстановку и готов отступить, он тут и говорит:
      - Ну чего тебе, п у м п о н ч и к?
      Я остолбенел. Слово "пумпончик" выбило меня из седла. Я был в нокауте до драки.
      - У тебя спина белая, - пробормотал я, - давай отряхну...
      И он спокойно потопал к Динке, корабль, не знавший кораблекрушений. А я кинулся домой и вылил в унитаз воду из своих пластмассовых гирь.
      - Папа! - говорю я. - Всё вернулось.
      А он мне:
      - Сынок! Едем в зоомагазин? Я куплю тебе лягушку пипу.
      - Папа! - кричу я. - Мне хочется две вещи: жениться и умереть.
      Так мы опять оказались у Варежкина.
      - Андрей, - сказал он недовольно, - ты полностью пустил под откос мою концепцию. Но Гавриил Варежкин не из тех, что бросает пациента на полпути. Тысячу курильщиков избавил я от табакокурения. Я убедил психически больного карликового пинчера в том, что он не кролик. Пять человек благодаря мне восстали из гроба. Мой тебе совет: удиви её!
      - Чем? - спросил я.
      - У нас в школе, - задумчиво отвечал Варежкин, - многие шевелили ушами, потом культивировалась искусственная отрыжка.
      - А мой друг, - радостно подхватил папа, - полковник Чмокин, пленил девушку тем, что здорово хрюкал свиньёй и визжал. Только этим своим виртуозным искусством не смог покорить её папу, который заподозрил, что он дебил.
      - Неважно чем, - подвёл итог Гавриил Харитонович. - Главное, покрыть себя неувядаемой славой.
      Декабрьскому восстанию тысяча девятьсот пятого года был посвящён у нас в школе лыжный забег. Я связывал лыжи верёвочкой, напяливал штаны с лампасами и говорил:
      - Чтобы не опозорить честь школы, я туда пойду.
      А папа:
      - Может, наоборот? Чтобы не опозорить, сиди дома?

      Играл в овраге марш Преображенского полка. Динка с лыжами - вся в жёлтом! И я смотрел на неё, смотрел, и даже когда не смотрел - смотрел. Народ построился друг за другом. У всех как у одного завязаны шнурки.
      - Пошёл! - крикнул физкультурник.
      Первый Крюков. За ним через пять секунд я. Как я шпарил! Аж уши в трубочку свернулись. Я ничего не видел вокруг, только его, крюковскую, спину. Я мчал, дул, летел! А он неторопливо уходил от меня, и чем дальше он уходил, тем громаднее становился.
      Когда все добрались до финиша и без сил повалились в снег, наш учитель сказал:
      - Люди-звери! Кто сможет пробежать второй круг?
      - Дураков нет, - ответил непобедимый Крюков.
      - Есть, - сказал я, ещё не отдышавшись, и встал, и безумный взгляд бросил на Динку. А она наконец-то посмотрела на меня.
      - Тогда пошёл! - крикнул физкультурник и засёк время.
      Чёрный потолок плыл над лесом, дул ветер ледяной, но мысль о том, что я поразил Динку и переплюнул Крюкова, придавала мне сил. Я бежал, бежал, бежал, и уже выруливая на финишную прямую, представил, что сейчас будет! Венок, поцелуи, объятия!.. Кто-то кинется качать - это обязательно. Кто-то заскрежещет зубами от злости, в такой толпе всегда найдётся завистник. Но бравурный марш Преображенского полка заглушит неприятные звуки. Народ отхлынет, и я увижу Динку. Она скажет:
      - Андрей! Всегда лучше, когда о тебе думают хуже, а ты лучше, чем когда о тебе думают лучше, а ты хуже!
      Для этого случая приготовил я самую свою лучезарную улыбку и начал вглядываться в снегопад, пытаясь различить встречающую толпу. Смотрю - что такое? По-моему, нет никого! Ужасное подозрение шевельнулось в моей груди. И чем ближе я подъезжал, тем виднее мне становилось, что все давно разошлись по домам.
      Я застыл у черты и как дурак улыбался, а кругом расстилались бескрайние вечнозелёные снега.
      Тогда я рванул на третий круг. Теперь уж совсем один. Только дятел был в небе. Он время от времени складывал крылья и падал, но потом спохватывался и взлетал - видно, дятлы так проверяют смелость. Вот лыжа сломанная, здесь кто-то замёрз до меня. А у меня вьюга за штанами, и уже снег мне стал нехолодный!..
      Я шёл на лыжах по сухой растрескавшейся земле. Много дней и ночей, не смыкая глаз, под открытым небом. Мимо льда и мяты, полыни, огня и корней, по песку пустынь, по инею на траве, сквозь снежные заносы.
      Я падал от жары, мок и коченел, проваливался в полыньи и выбирался на льдины.
      На двенадцатом круге я понял, что больше не могу. Я упал и, пока меня заметала пурга, глядел, как загорается последняя заря над Орехово-Борисовом. Глаза мои закрылись, и я очутился в загробном мире.
      Слышу, кто-то зовёт:
      - Андрей! - и несётся вдогонку - такой, какой грузчик бывает - небритый и страшный. Догнал, скинул кроличью шапку - это был Варежкин Гавриил Харитонович.
      - Меня бросила жена, - сказал он мимолётом, выруливая к райским кущам. - Я её задушил, своего соперника Бориса Витальевича Котова убил лопатой, а сам отравился цианистым калием.
      Тут его черти окружили - с чугунной сковородкой. Схватили, скрутили, связали, кинули на сковороду, развели под ним огонь.
      - Андрюха! - вскричал он. - Андрюха! - папиным голосом. Смотрю - это папа трясёт меня за плечо.
      - Вставай, - говорит, - не лежи на снегу, простудишься. Динка ждёт тебя у нас дома, зовёт в кино.
      - Не могу, - говорю я ему, - я умер.
      - Нет, сынок, - ответил он, - ты умер не до конца.
     
     
      ...Через месяц я полюбил другую девушку.

[в пампасы]