В детстве я взял у своей тёти Розы книгу Луи Буссенара "Капитан Сорви-голова". Книга была старая, потрёпанная, и я как-то незаметно для себя прочёл её пять раз подряд.
      Общим историческим фоном там является англо-бурская война. Англичане пытаются захватить землю у буров (голландских и немецких колонистов в Южной Африке), а французы бурам помогают. В этой войне принимает участие отряд подростков-французов, самому старшему из которых шестнадцать лет, а младшему лишь одиннадцать. Эти юные добровольцы, которые отправляются в далёкую Южную Африку исключительно из романтических побуждений, завладев парой наганов, постепенно вооружаются, убивают кучу народа и становятся мощной военной группировкой, поскольку к ним присоединяются всё новые и новые вооружённые дети.
      …Книга потрясла меня настолько, что довольно продолжительное время я мог думать только о ней. Сделанное открытие - что дети могут участвовать в войне наравне со взрослыми, да и вообще могут просто отправиться на войну, подействовало на меня настолько сильно, что я вдруг решил повторить подвиг капитана Сорви-голова.
      Дело было ещё в том, что я в принципе очень хотел воевать со взрослыми. Я хотел доказать им, что не только они могут властвовать в нашем мире. Мне представлялся такой же, как у капитана Сорви-голова, небольшой отряд хорошо вооружённых детей, который участвует в какой-нибудь текущей войне, например, вьетнамской, на стороне угнетённого слабого народа.
      Сейчас уже плохо помню, каким образом я решал, в кого именно можно стрелять, а в кого нельзя. Взрослые, в которых я буду стрелять, думал я тогда, безусловно, заслуживают мгновенной смерти, - это разные враги, шпионы, американцы, недобитые фашисты, преступники, то есть явные и открытые злодеи, убийство которых является благом для всего остального мира. Но именно этот остальной мир и представлял для меня главную проблему. Именно ему я и хотел доказать - что я не просто маленький мальчик, один из многих. Что все они глубоко заблуждаются, пребывают в неведении, в заблуждении, в тумане - относительно меня и вообще всех других маленьких мальчиков. Что они не знают, каковы мы на самом деле и на что мы способны.
      Кроме того, я хотел отправиться на войну, исчезнув таким образом из своей нынешней, жалкой и ничтожной, жизни. Это была вторая главная причина.
      За какое-то время до принятого мной решения я обменял пять своих солдатиков из набора "Первая конная" на одну машинку (модель автомобиля "Чайка", красного цвета, масштаб 1:30) - у Лёни Андреева, который в принципе не хотел меняться, но после моих долгих уговоров наконец милостиво согласился.
      …Как вдруг коварный Андреев начал требовать машинку назад и даже грубо настаивать на этом. Я не мог противостоять его напору, да и, честно говоря, оловянные всадники из набора "Первая конная" стали представляться мне такими милыми и привлекательными, что я готов был вернуть их назад. Однако решив поиграть с "Чайкой" в последний раз, с изумлением обнаружил, что у неё сломалась передняя ось и починить её нет никакой возможности.
      На меня нахлынул мрак, и это ощущение я хорошо помню до сих пор.
      Самое ужасное было в том, что Лёня Андреев был моим первым в жизни настоящим другом. Да, именно так я и думал про него…
      В этом присутствовал даже некоторый элемент предательства, потому что до той поры своими настоящими друзьями я считал Колупаева, Сурена, Серёгу-маленького и других ребят из нашего двора. Когда-то так оно и было.
      …Но время шло, и постепенно мне становилось ясно, что эти игры во дворе отдают каким-то сопливым детством, и никто к ним уже всерьёз не относится. Игры продолжались, но как-то вполсилы.
      - Ну ладно, ханурики, поиграем, что ли! - милостиво соглашался Колупаев. И мы шли строить снежную крепость, мостить запруду, жечь обломки виниловых пластинок и остатки шариков для пинг-понга, разбивать кирпичи о железную стену, есть сухую шипучку, кидать ножички в сырую землю, давить жуков-короедов и так далее и так далее.
      Однако во всём этом сквозила какая-то печаль. Время уносило нас всех в какую-то другую сторону.
      Но в какую?
      Никто не знал. Однажды я сказал об этом Колупаеву. Он достал сигарету и закурил.
      - Придумать что-то надо, - выкурив её всю в глубоком молчании, торжественно сказал он.
      - Что придумать? - откликнулся я.
      - Ну, что-то… - он неопределённо махнул рукой.
      И я постепенно увлёкся совсем другим делом. Этим делом были наши походы в кино с Лёней Андреевым.
      В школе я подходил к нему на переменке и задумчиво говорил:
      - В кино, что ли, сходить вечерком?
      Он недоверчиво смотрел на меня и спрашивал:
      - А на что?
      - Ну, давай я сбегаю после уроков в "Пламя", посмотрю, что там идёт, - с готовностью откликался я. И он милостиво кивал.
      - Я тебе позвоню! - говорил я радостно. - Часа в четыре.
      После школы мы с ним очень медленно, почти торжественно шли к троллейбусной остановке, солидно покачивая портфелями, и говорили буквально обо всём: об учителях, о международном положении, о наших мечтах и планах. Лёня был нетороплив и слегка ироничен. Эти прогулки нравились мне до такой степени, что я готов был гулять с ним после школы часами, но такой возможности не было: школа стояла в середине переулка, а Лёня жил в его конце. Идти было пять минут.
      Не больше. И то если медленным шагом.
      Наскоро пообедав и сделав что-то из уроков, я сломя голову мчался в кинотеатр "Пламя" на площади Восстания. Кинотеатр был двухзальный, и там были Синий и Красный залы, то есть одновременно всегда шло два фильма. Я стоял у кассы, мучительно соображая, на что покупать билеты. Фильмы были и старые, и новые, и наши, и зарубежные, и надо было ещё точно угадать, на какой фильм нам идти. В кармане обязательно нужно было иметь две копейки, чтобы позвонить Лёне Андрееву, и как минимум тридцать, чтобы взять билеты. "Всё остаётся людям", "Есения", "И дождь смывает все следы", "Золотая пуля", "Двое в городе", и прочее, и прочее. Наконец, сделав окончательный выбор, я становился в очередь в душном маленьком помещении у касс и, с ужасом глядя на часы, медленно двигался к полукруглому окошечку.
      …И когда я говорил кассирше, всегда усталой или сонной, что мне нужно два билета на четыре часа в Синий или Красный зал, на такой-то фильм, у меня всегда бешено колотилось сердце.
      Затем, уже держа в руках синие шероховатые прямоугольники, я снимал трубку (около касс был телефон-автомат, он висел на стене и всегда работал) и набирал Лёнин номер.
      - Через сколько? - всегда с изумлением спрашивал он.
      - Через двадцать минут! - виновато отвечал я. - Но ты же близко живёшь, и потом, слушай, там ещё киножурнал будет, "Новости дня", ты успеешь.
      …Как-то раз Лёня с раздражением сказал: ну почему ты звонишь всегда за двадцать минут до сеанса и я должен мчаться как угорелый? Нельзя ли просто чуть пораньше купить билеты?
      Я виновато молчал.
      Конечно, это было правильно, но если бы я готовился, делал всё заранее, обдуманно и по плану - обязательно произошёл бы какой-то срыв и ничего бы не получилось, в этом я был почему-то уверен.
      Важно было и другое: с Лёней я впервые в жизни смотрел на четырёхчасовом сеансе взрослые фильмы, чему всё время не уставал поражаться. Ничего такого в них не было, конечно, но всё-таки иногда там случались долгие страстные поцелуи, там показывали настоящих иностранных женщин, показывали, как они идут, во что одеваются, как смотрят. Если же в фильме была сцена, где иностранная женщина перед сном снимает халат, а точнее, пеньюар (хотя, как правило, такие сцены из советского проката вырезали), то этого нам хватало надолго.
      Нам тогда было о чём поговорить.
      Тут была, правда, одна тонкость. Я всегда хотел Лёню куда-нибудь проводить - до угла, до дома, до нашей школы, но он считал, что это лишнее, и выбирал ту точку, где мы должны были, по его мнению, обязательно расстаться. Это меня немного злило, но сказать Лёне об этом напрямую я не мог.
      Мы с ним шли, например, мимо старого зоопарка, слушая в темноте уханье каких-то рассерженных птиц или протяжные крики неизвестных животных, и вдруг он говорил:
      - Всё, дальше мы не идём! Стой здесь! Так что ты хотел сказать?
      Это всегда как-то сбивало с толку.
      Ведь мыслей после настоящего хорошего фильма рождалось много, и хотелось их высказать Лёне сразу все, или постепенно, шаг за шагом, по ходу движения, а тут вдруг - раз, и он подводил черту.
      Поэтому я немного сбивался.
      - Не, ну это надо придумать! Вот как они показывают! Сняла халат и всё! Или вот эта сцена, где они целуются, - раз, и темнота. Разве так в жизни бывает?
      - Да ладно тебе… - лениво и со значением говорил Лёня Андреев. - Ты голых баб, что ли, не видел?
      - А ты? - задыхаясь от собственной смелости, отвечал я вопросом на вопрос.
      - Будем это обсуждать? - холодно замечал Лёня, и в сырой ноябрьской темноте краска стыда заливала моё лицо.
      Вот за это я и обожал его! Вот за это спокойствие, холодное и в то же время вежливое, с которым он остужал мой пыл, за это его умение говорить вещи, которые я сам никогда бы не мог сформулировать.
      Действительно, ну неужели мы будем это обсуждать? Как можно обсуждать то, что нельзя обсудить, - коленки, например, или живот, или вырез на груди? Это же совершенно невозможно!
      Другое дело - художественное содержание.
      В этих фильмах, которые мы смотрели, всегда оставался какой-то неясный для меня момент или вопрос: а почему всё-таки так, а не по-другому? "А вот почему он тут не мог, чтобы всех сразу наповал" или "Откуда там взялись наши" - но Лёня предпочитал обойтись без дискуссии.
      - А тебе это важно?
      Лёня умудрялся уловить общее, в то время как я утопал в частностях. Мы стояли под фонарём, и мелкий дождь падал на наши куртки и лица, заливая сыростью и бесконечным движением те огненные куски смысла, которые плавились перед моим взором. И тут наконец Лёня говорил мне весело:
      - Ну вот и сходили! Ладно, бывай, Лёва!
      И быстро исчезал в темноте.
      Я очень хотел, чтобы он пригласил меня к себе в гости. Мне казалось, что наши отношения нуждаются в каком-то развитии. Причём нуждаются срочно.
      Приглашать его к себе в гости я почему-то не смел. Пару раз я делал такие попытки, но он всё отнекивался, и постепенно я понял, что в этом есть своя логика. Ну что я мог показать ему у себя дома?
      У меня дома, как мне тогда казалось, не было ничего интересного!
      Например, у меня дома не было магнитофона, был только проигрыватель "Юность" с пластинками из отдела "Культтовары". Там вообще нечего было слушать - ну не могли же мы с Лёней слушать, например, песни Вертинского. "На солнечном пляже в июле, в своих голубых пижамах…" Ну как мы могли слушать такую ахинею? Ну какие пижамы на пляже? Это же бред?
      И ещё я был почему-то уверен, что у Лёни Андреева есть дома магнитофон и записи на бобинах с настоящей музыкой. Я даже не знал, как они выглядят, эти бобины, но был уверен, что у Лёни они есть. Я жил в обычном доме, а его квартира была в доме, где жили знаменитые актёры, на улице Пресненский вал.
      Например, я точно помню, что там жил актёр Евгений Леонов. Я даже подозревал, что и сам Лёня Андреев - сын какого-то знаменитого актёра или музыканта, или художника, а может быть, секретного учёного. Но спросить его об этом прямо не решался.
      Однако мой новый друг чуть раньше меня догадался, что наши отношения нуждаются в каком-то развитии. Он предложил мне участвовать в обменах.
      Лёня объяснил мне, что каждая вещь имеет свою ценность и приравнивается к какому-то числу. Например, одна наша советская машинка приравнивается к пяти американским жвачкам. Или же обычный стеклянный шарик (белый или цветной) приравнивается к двум солдатикам. Тоже нашим. А один американский солдатик приравнивается к трём нашим машинкам. Рублёвого эквивалента тогда практически не существовало. Американских солдатиков купить было вообще трудновато. С рук на руки они переходили за разную цену, в зависимости от обстоятельств. На каждом местном рынке (например, у моих одноклассников) к обычному биржевому курсу примешивались различные второстепенные факторы - у кого-то в ходу были монеты иностранных государств, у кого-то марки. В нашем классе в ходу были марки, иностранные открытки и микрофотографии с голыми женщинами. Я мог вступить на рынок, как быстро выяснил Лёня, с наименее привлекательным товаром - нашими солдатиками. Но у меня было хотя бы это, у других же не было ничего.
      Я подумал и решил, что попробую.
      Итак, Лёня Андреев предложил мне принести из дома "всё, что есть" и сказал, что после уроков мы пойдём к Саньку Белозерчеву, для ознакомления с общей ситуацией. Он говорил, что надо посмотреть, как там и что, какие есть предложения. Одно это слово - "предложения" - взволновало меня настолько, что я вспотел.
      - Да ты не волнуйся, - сказал Андреев. - Всё бывает в первый раз.
      И похлопал меня по плечу.
      В тот день я вынул из портфеля все свои учебники и тетради и с трудом запихал туда набор солдатиков "Первая конная". В нём было восемь всадников и двенадцать пехотинцев. Всадники были очень красивые, но их вдохновенно поднятые над головами сабли казались мне пережитком прошлого, а вот два скорострельных пулемёта системы "максим" (о нём я много читал у Буссенара) - реальной силой, которая была способна подавить огнём сопротивление противника.
      Когда мы пришли, Белозерчев сделал вид, что, с одной стороны, он крайне удивлён и что, с другой стороны, его совершенно не интересует содержимое моего портфеля. А когда я вытряхнул на стол набор "Первая конная", разочарованно присвистнул:
      - Ну, я даже не знаю!
      Мы с Андреевым напряжённо молчали. Белозерчев считался в нашем классе реальным экспертом, хотя сам, как сказал Лёня Андреев, мало что мог предложить. Он немного подумал, быстро взглянул на меня и спросил:
      - Целиком меняешь? Весь комплект?
      - Нет! - испуганно сказал я: мысль о том, чтобы расстаться сразу со всем содержимым набора "Первая конная", показалась мне нелепой.
      - А тогда чего мы время теряем? - злобно накинулся на меня Белозерчев. - У меня что, много времени, по-твоему?
      - Вот, - придвинул я к нему пять всадников с саблями, гордо поднятыми над головой. - Вот этих. Отдаю.
      - А я не беру! - сказал Белозерчев. - Такого добра в магазине знаешь сколько?
      Тут он был прав только наполовину. Действительно, наборы такие продавались. Больше того, если мои всадники из олова были неопределённо-серого цвета, то пластмассовые, по два рубля сорок две копейки, красивого тёмно-алого. Но зато пластмассовые всадники действительно продавались везде, их наштамповали на заводе в страшном количестве, а вот оловянные, тяжёлые сняли с производства уже давно, и в магазине их было не купить. И кроме того, пластмассовые всадники гнулись. А оловянные - нет. Обо всём этом я робко напомнил Белозерчеву.
      - Да я знаю! - равнодушно отмахнулся он, продолжая думать. - Больше у тебя ничего нет?
      Я скорбно покачал головой.
      - Ну понимаешь, Лёва, наш комплект, отечественный, предлагать частями - это даже смешно… Ну хорошо, а что ты за это хочешь? - неожиданно спросил он.
      Я не знал, чего я хочу, а надо было соображать быстро.
      - А что у тебя есть?
      - Ну вот, пара-тройка марок у меня есть одинаковых, - скучно вздохнул Белозерчев. - "Монгол-шуудан". Медведи. Лошади всякие, зебры, антилопы, не интересует? Может, ты юный зоолог?
      Но нет, марки меня не интересовали. Юным зоологом я не был.
      - А машинки есть? - с надеждой спросил я. Белозерчев и Андреев быстро переглянулись.
      - Если только наши… - тихо сказал Белозерчев. - Пойдёт?
      Я кивнул.
      Так сбылась моя мечта: я вступил в клуб любителей натурального обмена и окончательно сблизился с Лёней Андреевым.
      Теперь мы ходили после школы втроём (он, я и Санёк Белозерчев), лениво осматривая окрестности.
      Это были переулки между зоопарком и Пресненским валом, в районе Малой и Большой Грузинской улиц.
      На Зоологической улице стоял новый дом, где жили кэгэбешники. Там была квартира родителей Толи Кубышкина, у которого дома висел календарь с японскими женщинами, - он менял на переменах маленькие чёрно-белые отпечатки с голыми людьми, которые занимались непонятно чем. Я, по крайней мере, никогда не мог это понять: фотографии были мутные, ничего не разглядишь.
      Иногда мы звонили из телефона-автомата Толе Кубышкину, с предложением выйти на Большую Грузинскую улицу. Но он всегда отказывался. Наверное, наша компания чем-то ему не нравилась. Или родители не выпускали из дома.
      - А чего он так, а? - горячился я. - Чего он не выходит?
      Проносящиеся мимо машины обдавали меня парами бензина.
      - Смотри, смотри, иностранная! - говорил вдруг Лёня Андреев и останавливался, провожая взглядом машину с красными номерами.
      Вообще мне казалось, что и машины и дома в этом районе совсем другие. От гула автомобилей даже как-то кружилась голова. Но это на Грузинских улицах. В переулках было совсем тихо, спокойно.
      Некоторые дома были совсем старые, красивые, с какими-то башенками, странными окошками. Некоторые - совсем новые, из дорогого жёлтого кирпича.
      - А вот тут, товарищи камараден, находится посольство Федеративной Республики Германия! - торжественно объявлял Белозерчев. - Если возле посольства очень долго на одном месте стоять, к тебе обязательно дяденька подойдёт.
      - Какой дяденька? - тупо удивлялся я.
      Лёня и Белозерчев смеялись над моим невежеством.
      - Такой, Лёва, в штатском!
      - А почему? - спрашивал я, не в силах вникнуть в эту сложную тему.
      - Почему? - задумывался Белозерчев, испытующе глядя на меня. - Он тебе сам всё объяснит…
      - Нет, а что такого-то, если тут просто стою? - продолжал упорствовать я.
      - А ты знаешь, Лёва, что я тут однажды целый блок жвачки выпросил? - загадочно отвечал мне Белозерчев, и я замолкал, потрясённый.
      Меня поражало тут всё. Нависающий прямо над головой шпиль высотки на площади Восстания. Обилие машин и прохожих. Дома.
      Но главное - вот это волнение, которое охватывало меня, когда я находился здесь. Совершенно непонятное волнение.
      Дальше по Большой Грузинской стояли два замечательных дома, мимо которых я никак не мог пройти просто так, не остановившись.
      Один был огромный, красный, с высокими окнами. В нём когда-то молились католики.
      - А кто такие католики? - не понимал я.
      - Это другой веры товарищи, - сухо пояснял мне Белозерчев. - Не нашей. Наша православная. А у них католическая. Иностранцы тут раньше молились, короче. Немцы всякие. Поляки.
      - А сейчас они где молятся?
      Белозерчев сурово смотрел на меня, иногда оглядываясь на загадочно улыбавшегося Андреева.
      - Ты чего, Лёва, тупой или прикидываешься? Теперь они нигде не молятся!
      Второй дом по Большой Грузинской улице был просто очень красивый. На нём вроде висела какая-то доска, типа там жил архитектор или конструктор, я не помню сейчас. Внутрь двора вела огромная высокая арка, потом ступеньки вниз; дом стоял как будто на горке, а двор был долиной, и мне всегда почему-то хотелось войти в этот двор.
      - Давайте туда войдём? - всегда предлагал я, когда мы шли мимо.
      - Да чего там делать? - всегда отвечал Лёня Андреев. - Двор как двор. Я там сто раз был. Ничего интересного.
      Этот ответ тоже сражал меня своей простотой. Конечно, Лёня был там сто раз, я сразу в это верил. Ведь он ЖИЛ здесь, в этом районе, а я только приходил, да и то не каждый день.
      Хотя то, что, например, Санёк Белозерчев тоже жил в этом районе, на меня не производило никакого впечатления. Он обитал в обычной блочной девятиэтажке, такой же, как у меня. И квартира была у него маленькая, как у нас с родителями. И то, что он нас запросто к себе пустил, тоже меня не удивило.
      Другое дело - Лёня Андреев. Он не болтал попусту и не хвастался.
      Он просто жил тут. Это было совсем другое.
      Постепенно мы доходили и до Тишинской площади. Тогда там ещё не стоял памятник русско-грузинской дружбе работы Церетели, такой высокий столб, увитый плющом. Нет. Не было никакого столба. Зато было много автобусов. Это был главный московский автовокзал. Отсюда запросто можно было уехать в какие-нибудь Бронницы, Луховицы, Спас-Деменск, Можайск, Ярославль, Переславль, Калугу, Сухиничи, Муром - да каких только странных названий не было на этих остановках. К автобусам подходили усталые люди с чемоданами и рюкзаками, здесь прощались парочки, галдели дети.
      И порой мы просто стояли и смотрели, как эти автобусы уезжают, увозя своих пассажиров в далёкие маленькие города.
      На Тишинке работал рынок. На рынке продавали семечки, огурцы, картошку, а летом - грибы. Грузины продавали здесь свои красивые цветы.
      На Тишинке также была барахолка. Последняя, в сущности, барахолка в Москве.
      Лёня объяснил мне в двух словах, что тут можно купить старые подержанные вещи: например, старый баян или матросскую одежду, или просто красивую шляпу, или солдатскую шинель с железными пуговицами. Но я не понимал всё равно, зачем всё это покупать и продавать, если есть обычные магазины.
      Барахолка была за забором, и мне туда идти совсем не хотелось. Было страшновато и глупо: ну не буду же я покупать себе старые вещи! У меня и новых-то было полно, девать некуда. Одних сандалий три пары. Хотя сандалии я в принципе терпеть не мог. И почти не носил.
      Иногда Белозерчев просил нас подождать его и скрывался минут на десять-пятнадцать за этим забором. Это было всего раза два, но я запомнил это озабоченное выражение лица, когда он появлялся оттуда.
      Он никогда ничего не рассказывал, но было и так понятно, что там, на Тишинской барахолке, что-то есть, что его интересует. Лёня Андреев в эти минуты становился хмурым и безразличным. И смотрел в сторону.
      А я смотрел в сторону улицы Горького. Она уже была видна отсюда, с Тишинки. Это был уже совсем другой город. Город, незнакомый и неизвестный мне. Я даже не знал, что там, за ней, за улицей Горького. Какие там есть места.
      …В тот первый раз, когда я принёс в школьном портфеле своих солдатиков и согласился обменять их на машинку, Санёк Белозерчев пододвинул стул к шкафу, аккуратно постелил на него газетку, залез на стул, вздохнул и достал сверху коробку из-под обуви, которую затем так же аккуратно (отодвинув стул и сняв газетку) поставил на стол и открыл.
      В этой коробке хранился обменный фонд, "сама коллекция в другом месте", загадочно сказал он.
      Этот обменный фонд представлял из себя, скажу вам честно, довольно странное собрание вещей. Никогда в своей жизни я не видел ничего более несовместимого.
      Ну, например, отдельно, в крошечном синем бумажном пакетике, хранились ниппели для футбольных мячей.
      - Зачем они тебе? - насмешливо спросил Лёня Андреев.
      Санёк не ответил. Он пересчитал ниппели и аккуратно сложил их обратно.
      Были какие-то красивые ластики - наверное, заграничные. Гитарные струны, свёрнутые в блестящие кольца. Стеклянные шарики: два розовых, три синих и около десятка прозрачно-белых. В этой коробке я впервые в жизни увидел магнитофонную кассету в фирменной упаковке Sony, нераспечатанную.
      - Это что? - спросил Лёня Андреев.
      - Не знаю, - почти не дыша ответил Санёк Белозерчев. - Мне на той неделе должны сказать.
      Была открытая пачка сигарет "Ява". В твёрдой упаковке. Стоили они тогда сорок копеек. В пачке была примерно половина.
      - На улице нашёл, - весело сказал Белозерчев. - Я их по одной штуке меняю.
      - На что?
      - Да по-разному. Хоть на октябрятские значки.
      И верно, тяжёлых красных октябрятских значков с Лениным в белом кружочке имелось в коробке целых три штуки.
      Санёк наконец вынул из своей волшебной коробки то, за чем я, как бы так получалось, пришёл к нему в дом.
      Это были железные советские машинки.
      Стоили они тогда в магазине от рубля до трёх. Некоторые стоили около пяти. Трудно представить себе, за сколько можно было купить у спекулянта модель иностранную. За десять, быть может. Или за двадцать? Но я никогда не просил родителей купить мне их.
      Это было воплощение постыдной, ненужной роскоши.
      По крайней мере, для меня.
      И вот теперь мне предстояло стать её обладателем.
      - Да ты не волнуйся, Лёва! - сочувственно сказал мне Лёня Андреев.
      - Не дрейфь, Лёва, - поддержал Белозерчев. - Соберись с духом. Мать скоро придёт, у неё сегодня отгул. Давай решай, будем оформлять сделку.
      Теперь мне предстоял сложный момент выбора.
      Из модели военного грузовика (ЗИС-110), серой "Волги" (ГАЗ-21) и красной "Чайки" я сразу решил выбрать вот эту, последнюю. Она была длинной и какой-то непохожей на остальные модели. Но у неё не открывались двери. То есть они в принципе открывались, когда-то, но теперь их открывать было нельзя.
      - Будешь открывать-закрывать, они вывалиться могут, - сухо сказал мне Белозерчев. - Ну что, берёшь?
      - А ты отдаёшь? - недоверчиво осведомился я.
      - Отдаю-отдаю, - торопливо сказал он.
      - Сейчас я подумаю, - сказал я.
      Я пошёл в туалет и долго стоял, глядя в белый фаянсовый унитаз с журчащей водой внутри. Потом спустил воду, вымыл руки и пошёл на кухню. Там я ещё попил воды из-под крана. Будильник на холодильнике страшно громко тикал, отсчитывая секунды.
      Я совершенно не представлял себе, что я буду делать с этой "Чайкой". Я любил солдатиков и часто играл в них. Играть в машинки я не мог, просто не знал, как это делается.
      - Ладно, - сказал я хмуро, вернувшись в комнату. - Давай меняться.
      Мне вдруг стало очень жарко и захотелось поскорей уйти.
      Машинку я зачем-то сунул в карман пальто. Запихав обратно в портфель коробку с уже неполным комплектом солдатиков, я быстро оделся и, сухо кивнув, вышел на улицу. Лёня Андреев сказал, что у них ещё есть дела, и от этого мне стало как-то пусто и скучно.
      Было совсем темно.
      Прислонившись к фонарному столбу, я достал из кармана свою "Чайку" красного цвета, поднёс её к глазам и заплакал.
      …Этот обмен долгое время представлялся мне настоящим чудом. Некоторое время я даже считал (хотя и немного стесняясь этой мысли), что счастливее меня никого не может быть на этой земле. Но постепенно я привык к обладанию "Чайкой" и даже начал думать о других, гораздо более приземлённых вещах.
      Для того чтобы мама не могла зайти в мою комнату неожиданно, я теперь приставлял к двери стул. За то время, пока она пыталась его отодвинуть, я успевал быстро спрятать свою красную "Чайку" в ящик письменного стола.
      Когда мама таким образом в первый раз вошла в мою комнату, щёки её пылали от гнева.
      - Ты что тут делаешь? - спросила она. - А?
      - В солдатиков играю… - угрюмо сказал я, показав ей на поверхность письменного стола.
      - Так! - грозно сказала мама. - Ты что тут делаешь, Лёва, а? Ты чем тут занимаешься? Ты зачем забаррикадировался от меня?..
      Я пожал плечами и отвернулся.
      - Ты что молчишь, а? Я тебя спрашиваю, ты зачем стул поставил?
      - Мам, - сказал я. - Я уже взрослый. Ко мне нельзя без стука входить.
      Мама села на мою кровать.
      - Так, - сказала она.
      Мы промолчали несколько минут. Потом она, не глядя на меня, встала и вышла.
      - Лёва! - позвала она меня из кухни. - Иди-ка сюда!
      Я пошёл на кухню. Мама смотрела в окно.
      - Сядь! Я с тобой поговорить хочу!
      Я положил подбородок на стол. В такой позе я вообще любил сидеть, когда меня одолевали тяжёлые мысли и чувства.
      - Сядь нормально! - прикрикнула она. Потом лицо её потемнело и она заговорила тихо, словно бы сомневаясь:
      - Лёва, что с тобой происходит?
      Я пожал плечами.
      - Нет, ну ты скажи: что с тобой? Что ты от меня скрываешь? Почему ты в комнате сидишь часами? Что ты там делаешь?
      - В солдатиков играю, - опять повторил я.
      - Что ты врёшь, а? - горестно сказала она. - Ну зачем ты мне врёшь? Я же вижу, что с тобой что-то творится. То тебя после школы часами нет, я тут места себе не нахожу. То бежишь в кино какое-то. То сидишь дома безвылазно. Хоть бы во двор один раз за неделю вышел.
      - Не хочу, - коротко сказал я.
      - А чего ты хочешь?
      - Ничего.
      - Лёва, - сказала мама твёрдо, - посмотри мне в глаза. Ты чем там занимаешься, а?
      - Да ничем! - закричал я. - Ничем! Не заходи ко мне без стука, понятно?
      Мама потрясённо молчала.
      - Хорошо, - сказала она. - Но и ты к нам с папой без стука тоже не заходи. А если ты куда-то уходишь, будь добр, предупреждай, когда вернёшься. И вообще…
      - Мама, - сказал я. - Я просто хочу побыть один.
      - Да ты и так всё время один! - вдруг всхлипнула она. - Ты всё время один! Никого кругом не замечаешь, ни брата маленького, ни меня, ни отца, ни друзей своих. Куда же больше-то!
      Я ушёл к себе и рухнул лицом в подушку.
      Потом встал, пододвинул стул к двери и опять упал на кровать.
      Тогда мама подошла к двери с той стороны и заговорила со мной оттуда.
      - Лёва! - говорила она взволнованным голосом. - Перестань, пожалуйста, дурить. А то я и вправду подумаю что-то плохое. Ну что мне делать? Ну в чём я не права? Может, у тебя что-то случилось? А?
      Конечно, я не мог объяснить маме всего. Я не мог объяснить ей, что машинка, которую я выменял, была моим первым в жизни богатством. Я даже не знал, что с ним делать, но это было моё богатство. Всё остальное - мои игрушки, мои вещи, мои книжки - были тоже моими. Но всё-таки не совсем. Эту вещь я выбрал сам, довольно мучительно и с трудом. И она мне очень нравилась.
      Но самое главное - с ней была связана моя новая жизнь. Новая жизнь и новые люди. Я ещё не знал, какой она будет, эта новая жизнь, но отказаться от неё уже не мог.
      И дело было не в том, что я не мог объяснить всего этого маме. Дело было в том, что я совершенно не хотел ей этого объяснять.
      Это было какое-то новое, неизвестное мне чувство.
     
     
      Как я уже говорил, мои отношения с Лёней Андреевым кончились как-то странно и вдруг. Что именно я сделал не так, мне до сих пор непонятно.
      Однажды он сказал, чтобы я больше не приглашал его в кино.
      - Почему? - тупо спросил я.
      - Да чего-то неохота просто… - ответил он лениво. - Очень много времени на это уходит, Лёва. Придумай что-нибудь другое.
      Мы по-прежнему шатались по улицам втроём с Белозерчевым и звонили из телефонов-автоматов всем подряд.
      В нашем классе были две девочки, Шарыгина и Белоголовцева, они всегда ходили вместе и чем-то выделялись среди остальных. Лёня Андреев придумал им прозвище: тушканчики. Я помню этот рисунок из учебника природоведения: на полстраницы там был нарисован тушканчик полевой, на тонких ножках, симпатичный и странный. Почему Шарыгина и Белоголовцева напоминали Лёне этого тушканчика, я так и не понял. Наверное, своими тонкими ножками.
      Из телефонов-автоматов мы звонили то Шарыгиной, то Белоголовцевой, то Кубышкину, то ещё кому-нибудь из класса.
      Как правило, это были дурацкие розыгрыши, в которых я не принимал никакого участия.
      - Алё! Это квартира Шарыгиных? Вам из отделения милиции звонят! - придуривался Санёк. - Ваша дочь потеряла в школе трусики!
      Я ничего такого придумать не мог, стоял и глупо улыбался. Меня поражало, почему Лёня Андреев так страшно хохочет над этими шутками.
      - Тебе правда смешно? - спросил я его однажды, когда Белозерчев отошёл в сторону за чем-то.
      …Он не ответил.
      Иногда, когда двушки кончались, меня посылали выпрашивать их у старушек.
      Я врал старушкам, что мне нужно срочно позвонить, что у меня кончились деньги, что у меня заболела мама. Врать было трудно, но я старался.
      В темноте осеннего вечера, когда Белозерчев зажигал спички, чтобы набрать номер, я думал о том, что не хочу идти домой, что мне и здесь хорошо. Но это была неправда. Мне было плохо везде.
      Однажды, когда на перемене в меня начали стрелять бумажными пульками из трубочек, я вдруг увидел, что среди стрелявших, в этой толпе идиотов, находится и Лёня Андреев. Я подошёл и вырвал у него из рук трубку.
      - Ты что делаешь? - сказал я. - А?
      Он снова ничего не ответил.
      Однажды Лёня Андреев сказал, чтобы я вернул ему "Чайку".
      - Как это? - не поверил я. - При чём тут ты? Я же обменял её на солдатиков.
      - Солдатиков я тебе принесу, - сухо ответил он. - Мы решили с Саньком объединиться. Мы основали фирму.
      - Фирму? - зачем-то переспросил я.
      - Да, - сказал Лёня Андреев. - У нас теперь фирма. Мы торгуем вдвоём. Каждый внёс свою долю.
      - Я тоже хочу, - зачем-то сказал я.
      - А что ты можешь внести? - неприятно удивился Лёня. - Может, я чего-то не знаю?
      - А что он внёс?
      - Всё.
      Эти слова меня поразили. Как это "всё"?
      - Да, - сказал Лёня Андреев. - Мне отец привёз одну вещь, хорошую. И я отдал её, как свою долю. А он внёс всё, что у него было. Что тебя удивляет?
      Меня не удивляло ничего. Честно говоря, я даже обрадовался. Ходить и звонить из телефонов-автоматов разным тушканчикам мне уже порядком надоело.
      - Хорошо, - сказал я. - У вас фирма. А у меня солдатики.
      Вечером я решил в последний раз поиграть в машинку. Вернее, я решил, что наконец поиграю в неё по-настоящему. Раньше я просто ставил её на стол и смотрел. Я опустил её на кровать. И легонько покатил по одеялу.
      В этот момент вдруг что-то треснуло.
      Я поднял красную "Чайку" и увидел, что у неё сломана передняя ось. Два колеса лежали отдельно.
      Тогда я открыл дверцы. Они тоже выпали.
      …Наконец я решился на признание и принёс сломанную машинку в школу, чтобы отдать её Лёне Андрееву. Он долго сопел, глядя на неё, потом забрал, а потом отказался отдавать моих солдатиков и больно ударил по лицу. Но как ни странно, я был благодарен ему за это унижение, потому что оно избавило меня от тяжелого чувства вины. После того как Андреев ударил меня по лицу, это чувство вины исчезло, - теперь он был виноват передо мной, а не наоборот.
      Стоял глубокий ноябрь, но солнечный воздух был такого нестерпимо золотистого цвета, какой бывает только осенью перед быстрым наступлением темноты. В этот момент я отчётливо понял, что должен постараться ударить его в ответ. Что это единственно правильное решение. Больше того, я даже понял, что если этот ответный удар не состоится, - я тем самым нанесу непоправимую обиду Лёне Андрееву и наши отношения разладятся окончательно. И тем не менее я не мог найти в себе силы сделать это прямо сейчас. Я стоял и тупо смотрел себе под ноги. В этот момент мне ещё пришла в голову такая мысль: возможно, потом, когда я соберусь с духом и как следует настроюсь, я тоже ударю Лёню Андреева по лицу, и тогда наши отношения, возможно, опять наладятся. Но именно сейчас сделать этого я никак не мог.
      Вот тогда мне и захотелось исчезнуть из своей жизни. Мы стояли возле дома Белозерчева и разговаривали.
      - Она была сломана, - сказал я. - Она сразу была сломана. Да?
      В этот момент Лёня Андреев ударил меня по лицу.
      - Скажи, что она была сразу сломана… - повторял я. - Ну ты же знал… Скажи, пожалуйста.
      - Сука ты, - коротко ответил мне Лёня Андреев и презрительно улыбнулся.
      - Это ты ещё легко отделался, - сказал Белозерчев. - С фирмой шутки плохи. Вход рубль, выход два.
      Я повернулся и пошёл домой.
      Родители улеглись рано, а я лежал и не мог спать. Я лежал с открытыми глазами и думал.
      Я думал о том, что лучшего момента и не найти, что всё сложилось даже удачно и что теперь ничто меня в этой жизни не держит.
      Что я теперь спокойно могу поехать во Вьетнам и погибнуть в бою. А может, даже не погибнуть, а прославиться. Но перед этим я должен исчезнуть, уйти, уехать, добыть оружие и сражаться против проклятых американцев.
      Я знал, что во Вьетнаме идёт сейчас самая главная война и что ехать надо именно туда.
      Каждый день наше радио передавало сводки вьетнамских побед, количество сбитых американских самолётов, названия освобождённых вьетнамских городов, как будто война шла где-то рядом. Я слушал эти сводки прямо с утра, перед школой. И давно решил, что если я всё-таки убегу, то именно туда.
      И вот этот день настал.
      Конечно, думал я, мой план был совсем другим. Убежать я хотел вместе с Лёней Андреевым. Но он оказался не другом, а врагом. Интересно, что за вещь привёз ему отец? Ручку с голой девушкой (ручку переворачиваешь, а девушка раздевается)? Или блок американской жвачки? А может быть, пистолет?
      Да! Если бы это был пистолет, я бы украл его у Лёни, у меня было бы оружие.
      Я встал и подошёл к окну.
      Мне стало понятно, что убежать я должен именно этой ночью.
      От этой мысли я немного вспотел.
      Что, вот прямо сейчас?
      Нет, конечно, не сейчас. Надо подождать, пока все заснут очень крепко и не услышат, как я одеваюсь, беру с собой хлеб, колбасу, деньги.
      Кстати, а где лежат деньги?
      Наверное, у мамы в сумке. Где же ещё. Значит, я должен вынести сумку на кухню, взять несколько рублей, хлеб и колбасу, и тёплую одежду.
      Чёрт, ну почему же я не подготовился?
      Поднеся будильник к окну (оттуда шёл слабый свет от фонарей), я вдруг обнаружил, что времени уже двенадцать ночи, а я всё ещё ничего не сделал.
      А что сейчас можно сделать? И куда я пойду, если метро ещё закрыто? Не пешком же я пойду на вокзал? И кстати, на какой вокзал мне надо идти?
      На Киевский? Откуда поезда ходят в Одессу?
      И почему именно в Одессу?
      Об Одессе я думал гораздо раньше, когда размышлял, как доберусь до Вьетнама. Да! Вот что ещё важно. Уже давно, уже много дней я вовсе не жил. Я ходил в школу, шатался по улицам, Малой и Большой Грузинской, звонил тушканчикам, сидел на уроках, смотрел на своих солдатиков и на красную "Чайку", но при этом знал, что всё это - не навсегда! Вот почему я был такой сонный и вялый! Я знал, что могу со всем этим в любой момент расстаться! Я уже решил это, просто не отдавал себе отчёта. А теперь отдал. Себе отчёт.
      Вдруг вся картина моей жизни стала для меня пронзительно-ясной. Я даже удивился этой ясности, и немного испугался её.
      В Одессе я должен упросить какого-нибудь матроса, чтобы он посадил меня на пароход. А поезд? Как я сяду на поезд?
      Вопросов было много. И ни на один я не мог себе ответить.
      И лишь одно мне было понятно: если не сбегу сейчас, то не сбегу никогда.
      Я сел и крепко вжал голову в колени, ругая себя последними словами: трус, трус, трус… Ты трус, Лёва. Ты сбежишь! Ты уйдёшь! Ты сделаешь это!
      Теперь в моей комнате было как будто бы два Лёвы. Один был маленький и слабый, а другой - гневно спрашивал его обо всём, требовал от него силы и решимости, писал ему маршрут, отмерял назначенное время.
      - Ты встанешь в шесть часов утра и уйдёшь из дома, - говорил этот Лёва, сильный и решительный.
      - Оружие, оружие, оружие… - шептал я в темноте. - Главное, это добыть оружие.
      - Главное - это выйти из дома!
      Наконец этот сильный и решительный победил. Мне стало легко и весело.
      Я думал о Лёне Андрееве. И о Колупаеве. И о ребятах во дворе. Как все они удивятся. Как они будут поражены.
      Но главное - Лёня Андреев. Он вдруг всё поймёт. Он поймёт, о чём я хотел с ним поговорить.
      Наконец я подумал о маме. Да… Ей будет нелегко. Но ведь потом она узнает, что я погиб как герой, и ей станет легко.
      Но дело даже не в этом. Главное - я больше не могу так жить.
      А как - "так"?
      А вот так. Бессмысленно. И нелепо.
      Я лежал в темноте и плавал в каком-то странном переливающемся воздухе, как будто летал над своей кроватью. Передо мной проносились джунгли, наполненные американцами, в которых я стрелял из пулемёта "максим", какие-то горящие самолёты, птицы, которые кричали тревожными голосами, как в зоопарке, фашисты, мама с папой, корабли и поезда…
      И Лёня Андреев.
      Я проснулся ровно в шесть. И меня прошиб холодный пот. Я тупо глядел на будильник, понимая, что всё уже решено и назад дороги нет.
      Пошатываясь от страха, я встал и тихо приоткрыл дверь. Мама с папой спали, Мишка тоже. Я пошёл на кухню и решил для начала проверить, какими запасами продовольствия я располагаю.
      Отрезав от белого батона за тринадцать копеек ровно половину, а остальное благородно решив оставить родителям (им тоже надо чем-то завтракать), я решительно полез в холодильник за колбасой. Мне было по-прежнему страшно, но я твёрдо знал, что сейчас я есть не буду, а позавтракаю на вокзале, когда узнаю расписание поездов. Задумавшись над тем, сколько колбасы надо отрезать, я не заметил, как в кухню вошла мама.
      - Лёва, ты что, с ума сошёл? - сонным шёпотом спросила она. - Шесть утра, а ты колбасу лопаешь? Я тебя что, вчера не покормила, что ли? Или спать. Пожалуйста.
      Мама обняла меня за плечи и повела в комнату.
      Я шёл с закрытыми глазами, вдыхая её сонный запах.
      Она накрыла меня одеялом и спросила:
      - Ты что, Лёва? Что с тобой? Ты плачешь, что ли?
      - Нет, мама, - сказал я. - Тебе показалось. Это так…
      Она молча встала, покачала головой, вышла и закрыла за собой дверь.
      А я продолжал жить.

[в пампасы]