Мы шли с Колупаевым и Суреном по скверу.
      Сквер этот и ныне существует, а куда же ему деться, начинаясь прямиком от метро "Улица 1905 года" и заканчиваясь на перекрёстке Шмитовского проезда и Трёхгорного вала, откуда хорошо видать теперь серо-коричневый Центр международной торговли и другие, более поздние небоскрёбы, которые загораживают полнеба. А тогда ещё их не было, как, впрочем, и многого другого, красивого и интересного.
      Но это я так, к слову.
      Так вот, мы шли по скверу и собирали заготовки для луков и стрел.
      Падал снег. Редкие прохожие спешили домой погреться. В сквере было так чисто и пустынно, что даже как-то не верилось, что мы находимся на планете Земля. В самом сердце столицы нашей Родины городе Москве.
      Я подходил к фонарям и ловил ртом снежинки. Они заполняли собой равномерно распределявшийся от фонаря свет, с каким-то тупым упорством падая вниз. Я ловил их ртом, как маленьких рыбок, которые плывут по течению, потому что уже не могут не плыть.
      В руках у меня было уже много заготовок.
      Это были такие огромные толстые прутья, каждый из которых был немного выше меня. Их было даже нелегко согнуть, до того они были толстые и хорошие. Их нарубили рабочие из Мослесхоза, которые приезжали сюда регулярно, - спиливать старые деревья, чтобы они не портили общую картину красоты в нашем сквере. Чтобы они не гнили, не сохли и не валились вдруг, нечаянно. Сами старые деревья рабочие в спецодежде аккуратно распиливали на кусочки и увозили, а прутья аккуратно срубали топориком. Прутьев было действительно много. Они лежали в снегу вокруг тех мест, где раньше росли эти старые срубленные деревья. Из земли, засыпанной снегом, торчали пни, и было грязно от многочисленных следов ног.
      Вчера Сурен додумался делать из этих прутьев луки, какие бывают у индейцев. Он долго рассказывал нам об этом, махал руками, и вот сегодня вечером мы наконец решили попробовать.
      Мы ходили по скверу вот уже час, но нам почему-то всё никак не надоедало.
      Сурен то и дело валился в снег спиной и отдыхал.
      Отдыхая, он очень шумно дышал и орал что-то нечленораздельное. Но не по-армянски, а по-русски. Это были русские нечленораздельные слова, я помню это.
      - Хараша! - орал Сурен. - Гойко Митич хараша зимала!
      За компанию я валился в снег рядом с ним и тоже начинал смотреть вверх. Заиндевевшие ветки, растворявшиеся над головами, покачивались в такт этим словам.
      - Хараша зимала бандамёт пистолат! - орал я в пустой воздух, и мрачная ворона, недовольно глядя на меня, перебиралась на соседнюю ветку.
      - Колупаев! - орал я. - А что мы будем делать с нашими луками и стрелами?
      Из темноты возникал Колупаев и за ноги переворачивал нас с Суреном лицом вниз, чтобы мы немного поели снега.
      - На ворон охотиться будем! Видишь, их сколько развелось. Пойдём чего покажу.
      Колупаев повёл нас на самый конец сквера, где в центре круглой клумбы сидел в каменном кресле Ленин с бумажками.
      Мы немного помолчали, с уважением глядя на труд мыслителя.
      - Ильич! - сказал Колупаев. - Он бы индейцев в обиду не дал! Сейчас бы все индейцы уже давно в СССР переехали. Жили бы тут, вигвамы строили. Чего нам, жалко бы им было земли? Сурен, тебе бы жалко им было земли?
      - Нет! - твёрдо сказал Сурен. - Но я думаю, они и в городах бы тоже жили. Не только в деревне.
      - Да! - сказал Колупаев. - Они бы и в городах бы тоже жили! Конечно! Только что бы они тут делали, а? Что бы они тут делали? - и он обвёл руками наш родной скверик.
      Я закрыл глаза. Мне было до того хорошо, что я легко представил себе живого индейца в нашем сквере.
      Только не зимой, конечно, а летом.
      Индеец одной рукой вёл цокающую копытами лошадь, а другой держал мороженое, осторожно откусывая от него яркими хищными губами. Ожерелье из бизоньих и медвежьих зубов болталось на его мускулистой груди. Но всё-таки это был не Гойко Митич. Это был какой-то индеец немного помельче.
      Я открыл глаза. Перед ними в чёрном воздухе всё так же плавно и густо кружился снег.
      - Да! - сказал я. - При Ленине всё по-другому было. Сейчас бы все хорошо жили. И негры, и индейцы, и китайцы.
      - Вот гады! - сказал Сурен, чтобы поддержать разговор. - Чего они этим индейцам жить нормально не дают? А?
      - Не знаю, - сказал я, по-прежнему глядя на падающий снег. - Я бы им дал всем нормально жить. Мне земли не жалко.
      Снег пошёл ещё гуще.
      Казалось, я весь заполнен снегом. Вся моя душа была заполнена снегом - тихим и белым.
      - Я бы вообще атомную бомбу на них сбросил! За индейцев. Они же целый народ истребили! - горячо сказал Сурен.
      - Ты чего, дурак, что ли? - удивился Колупаев. - Мы же на фиг мирные люди. А индейцы что должны делать, когда ты бомбу сбросишь?
      - Не знаю, - честно признался Сурен. - Может быть, только по большим городам пальнуть? Индейцы же в городах не живут.
      - Смотрите! - тихо сказал Колупаев. - Смотрите, чувак чего-то ищет. Чего это он ищет?
      И действительно, вокруг памятника, медленно приближаясь к нам, шёл странный человек. У него были длинные волосы, и он был одет в куртку с бахромой. Длинные носки его штиблет ступали в снег с мягкой осторожностью, как будто он боялся оступиться.
      Миновав нашу застывшую в снегу группу, человек этот с прежней кошачьей осторожностью пошёл вверх по аллее, заглядывая зачем-то под каждый куст.
      Повинуясь безотчетному любопытству, мы пошли за ним.
      - Давайте за ним следить! - громко прошептал Сурен.
      У меня застучало сердце.
      - Смотрите, у него куртка, как у индейца, - прошептал Колупаев. - Стащил куртку, как у Гойко Митича!
      - А чего он ищет-то? - спросил я.
      Колупаев пожал плечами и неожиданно побежал, пригибаясь за кустами, в обход.
      Мы с Суреном, спотыкаясь и падая, помчались за ним.
      Колупаев гнал по сугробам, проваливаясь в них и легко вынимая оттуда свои огромные ноги.
      Сурен моментально провалился по пояс и звал меня оттуда, из сугроба, отчаянно ругаясь.
      Пока я вытаскивал Сурена, прошло довольно много времени. Неожиданно я заметил луну. Она была как в индейских фильмах - абсолютно круглая и неслась сквозь облака со страшной скоростью.
     
     
      Здесь я должен прерваться и сделать небольшое отступление про Гойко Митича. Этот знаменитый актёр жил тогда в Югославии и снимался в фильмах, которые все мы смотрели по многу раз, потому что их без перерыва крутили в нашем ДК имени Владимира Ильича. Мы ходили в воскресенье по утрам на эти фильмы: "Чингачгук Большой Змей", "Верная Рука - друг индейцев", "Виннету - вождь апачей", "Смертельная ошибка" и другие. Всего этих фильмов про индейцев с Гойко Митичем было снято четырнадцать штук. И до сих пор я считаю, что они ничем не хуже американских вестернов, старых или новых, неважно. Индейцы в этих фильмах были разные - и хорошие, и плохие, но они всегда боролись за свои права и побеждали кровожадных америкосов. Или тихо и мужественно умирали, защищая свою землю. Гойко Митич снимался в этих фильмах по пояс голый и говорил очень мало, короткими такими рублеными фразами: "Хау, я всё сказал"; в этом он на много лет опередил и Сталлоне, и Шварценеггера, которые додумались до этого лет на десять позже. И у него было очень красивое лицо. Как будто вырубленное топором. Ну вот.
     
     
      Сурен и я стали искать Колупаева по всем аллеям, и с той стороны сквера, и с этой, но его нигде не было.
      Мы только что видели, как он побежал, прячась за кустами и выслеживая этого парня в куртке с бахромой, и вдруг наш друг бесследно исчез.
      - Суренчик! - сказал я. - Но где же Колупаев? Ведь он же за ним следил, за этим… Может, он дальше по улице за ним пошёл? А? А мы тут бегаем как ненормальные с нашими луками и стрелами?
      - Не бойся, Лёва! - сурово ответил мой друг. - Не надо бояться, я с тобой. Мы должны спасти Колупаева. Мы спасём его даже от верной смерти!
      Но от верной смерти спасать Колупаева не пришлось. Он и этот загадочный чувак в куртке, как у Гойко Митича, мирно стояли возле памятника Ленину и курили.
      Мы медленно подошли к ним.
      - Зажигалку потерял! - обратился к нам чувак в куртке. - Не видели, ребят?
      Сурен картинно развёл руками, а я только пожал плечами. Всё это время я продолжал тащить наши заготовки для луков и стрел.
      - Это что такое у тебя? - спросил чувак в куртке. - Лес рубят, щепки летят?
      - Это мы в индейцев играем, - сухо объяснил ему Колупаев. Выражение лица у него было какое-то странное. Я никак не мог понять, в чём дело, но на лице у Колупаева был какой-то даже испуг. Я такого выражения у него вообще никогда не видел.
      - А, понятно! - кивнул чувак в куртке. - На ворон будете охотиться. Следопыты. Фенимор Купер. А я вот зажигалку потерял. Спасибо, вот ваш друг мне спички дал. Железная зажигалка такая, американская. Но не в этом дело.
      Все волосы у него были в снегу. А лицо в тени. Я всё время пытался встать под фонарём таким образом, чтобы увидеть его лицо. И никак не мог.
      - Понимаете, ребята, женщина от меня ушла. И зажигалку потерял. Бывают же такие совпадения. Прямо хоть плачь. Чёрный день календаря. Пятое февраля. Ребят, может, ещё поищете? У вас глаза-то зоркие. А я… Я вам пока стрелы сделаю, луки. А?
      Чувак в куртке неожиданно вытащил складной нож и раскрыл его. Сурен тихо вздрогнул.
      Гойко Митич вынул у меня из кучи заготовок один самый длинный прут, сел на корточки и стал его обтачивать, обстругивать, срезая кусок за куском.
      - Ну вот, - сказал Гойко Митич. - Всё обточил в лучшем виде. Может, поищете?
      Мы смотрели на него и не знали, что делать.
      - Не… - сказал Колупаев твёрдо. - Сейчас мы ничего не найдём. Да и днём тоже. Смотрите, какой снег. Всё падает и падает.
      Человек снова встал.
      Теперь я хорошо видел его глаза.
      Глаза были сильно сощурены.
      - Ребят, проводите меня домой! - сказал он. - А? А то я так и буду тут ходить. Вы ещё не понимаете этого. Не дай-то бог. Просто чёрный день календаря какой-то. Две потери в один день.
      Мы помолчали.
      Снег продолжал валить напропалую.
      - Я понимаю, - сказал он. - Я понимаю, если б она просто сказала…
      Он неожиданно замолчал.
      - Проводите меня домой, а?
      - А где вы живёте? - сказал Сурен.
      - Я? - он повернулся туда, где теперь стоит Центр международной торговли. - Вон в тех домах. По Шмитовскому.
      Я вдруг увидел, как у него дрожит подбородок, и сильно испугался.
      - Поздно уже, - пробасил Колупаев. - Нам домой пора, правда. Вы извините.
      - Ага, - сказал он. - Хорошая зажигалка была, американская.
      Снег падал мне на плечи, на шапку, на глаза.
      - Ладно, вас матери ждут.
      Он повернулся и пошёл опять по аллее, заглядывая под каждый куст.
      - На Гойко Митича похож, - сказал я.
      - Пошли отсюда скорее! - зашептал Колупаев.
      Мы побежали. Я бежал последним, теряя по дороге прутья для луков и стрел.
     
     
      Дома меня изругала мама.
      - Ну ты чего? - возмущалась она тихо, потому что папа почему-то уже заснул. - Десятый час уже! Я извелась вся! Во дворе вас нет, у Колупаева нет. Ну что это такое? Что ты всякую грязь в дом тащишь? Зачем эти деревяшки?
      - Мы луки и стрелы будем делать, - сказал я, стаскивая ботинки. - Не выбрасывай, пожалуйста. Я тебя очень прошу.
      - Ну хоть на балкон положи!
      Весь ужин я умолял маму не выбрасывать мои заготовки.
      - Ну ладно, ладно! - согласилась она. - Завтра вынеси во двор свои заготовки! Я такую грязь дома держать не хочу!
      Я ложился спать и слышал, как она чертыхалась в прихожей, вытирая грязную воду, которая текла с оттаявших прутьев.
      Я лежал с открытыми глазами и всё никак не мог заснуть.
      Мне казалось, что мне обязательно что-нибудь приснится. Но мне ничего не приснилось.
     
     
      А утром моих палок и прутьев в прихожей уже не было.
      - Папа выбросил! - сказала мне хмурая мать. - Сказал, что такими вещами дома не занимаются. И вынес на улицу. Посмотри, там лежат где-нибудь, когда в школу пойдёшь.
      Потрясённый, я вышел во двор.
      Никаких заготовок я не нашёл.
      Дворник сгребал снег огромной лопатой и пел песню:
      - Ну что сказать вам, москвичи, на прощанье? Что пожелать вам? До свиданья, москвичи, доброй вам ночи!
     
     
      Прости меня, Гойко Митич.

[в пампасы]