- Сейчас разметку будем делать, – сказал Женька. – Я сейчас буду отходить в длину. А ты стой на месте. Понял?

И Женька начал отходить от меня. Он отходил от меня в какую-то даль. А я стоял и с некоторым испугом смотрел на него. «Неужели вот такой длины будет наш стадион?» – думал я.

- Стой, Женька! Стой! – заорал я. – Не ходи дальше! Хватит уже!

Но он как будто не слышал меня или не хотел слышать. Он шёл всё дальше, удалялся всё больше, становился всё прозрачней в прохладно-синем весеннем воздухе. И в этом воздухе я вдруг увидел всю перспективу нашего стадиона.

Я попытался мысленно провести прямую линию от нашего подъезда – к себе. Но у меня ничего не получилось. По дороге в эту линию заскочила какая-то облезлая кошка, залетел весенний жук, прошла какая-то женщина, громко стуча каблуками, и линия окончательно искривилась и стала какой-то двойной, как след от истребителя.

Вообще весь мир передо мной вдруг стал какой-то нарисованный. Прозрачные линии протянулись от моей головы к трансформаторной будке и гаражу. Потом к Трёхгорному валу. Потом к Кремлю и Красной площади. Эти линии качались, изгибались, искривлялись, но они были. Я чётко их видел. Одни были потолще, другие потоньше. На одних держались толстые угрюмые неуклюжие дома, на других тоненькие деревья. Женщины, когда переходили эти линии, слегка покачивались на них, а мужики спотыкались.

Наконец Хромой дошёл уже почти до самого конца асфальта. И стал чертить вторую белую линию. Чертил он её очень долго и очень аккуратно. С чувством, с толком, с расстановкой.

Между двух Женькиных линий должен был расположиться наш будущий стадион.

Весь!

Я сощурил левый глаз и немедленно заорал.

- Ха! – заорал я громко. – Ха-ха! Ха-ха-ха! Ты же ушёл глубоко влево! Ты даже не знаешь, насколько ты съехал налево, дорогой мой Женюлик! Ты вообще представляешь себе, что такое прямо и что такое криво, Евгений?

- …Да какая разница? Не имеет значения, – вдруг тихо сказал Женька.

- В каком это смысле? – удивился я.

- Главное, Лёва – чтобы эти две линии были параллельны друг другу. Потому что мы вдоль них будем ямы рыть.

- Что? – Лицо моё пылало гневом и возмущением. – Как я пошёл, так имеет значение! А как ты пошёл, так не имеет значения! Как я иду, так играет роль. Как ты идёшь, так это… не играет роли! Что-то я не пойму, Хромой, что-то я не врублюсь, что-то я…

- Ну вот смотри, – сказал Женька ещё тише. – Здесь будет угол. Здесь сойдутся длинная сторона и короткая сторона. Здесь будет точка пересечения того, что обычно называют «вдоль» и «поперёк».

…И тут Хромой ткнул короткой рукой себе под ноги. Я тоже уставился вниз.

Под ногами лежал давно знакомый мне и растрескавшийся от времени асфальт. На нём было полно чёрточек, трещинок, высохших лужиц, песка, битого кирпича, всякой ерунды – вроде бумажки, которая когда-то была пачкой от «Беломора». Я ещё раз посмотрел на Женьку, в его светлые, почти прозрачные глаза непонятного цвета, и вдруг увидел этот самый прямой угол, чёрт его дери!

Да, это был ровнёхонький прямой угол! Он был настолько прямой и настолько понятный, что я во второй раз всё понял, – как эта линия идёт прямо из моего живота, а другая, перпендикулярная, прямо из Женькиного живота… как по одной линии бежит рыжий облезлый кот, а по другой, перпендикулярной, ползёт муравей, никому не видимое, неинтересное и неизвестное маленькое животное… как мухи пересекают прямой угол и падают от изнеможения вниз, на асфальт.

И я начал чертить сначала одну линию, параллельную той, первой, а потом – перпендикулярную. Параллельная получилась у меня хорошо, ровно, Женька даже хмыкнул одобрительно, а вот на перпендикулярную («вдоль поля», как сказал Женька) – мела не хватило. Мел кончился прямо у меня в руках. Я тут же бросился искать новый, но Женька вдруг остановил меня.

- Потом найдёшь, – коротко сказал он. – Смотри, – и он ткнул пальцем в то место, где пересеклись две моих линии. – Здесь будет яма. Понимаешь? Вот тут, прямо тут. В эту яму надо врыть столб. К столбу надо прибить доски. А сейчас надо заметить место для всех ям.

- Женька! – ахнул я. – А что же мы с асфальтом будем делать?

- Это другая задача, – сухо ответил он. – Пока доделай разметку.

Я бросился искать мел и вдруг воткнулся в живот Колупаева.

- Здорово, штангенциркули! – лениво сказал он. – Вы чего тут, в классики играете?

…Колупаев довольно внимательно смотрел на Женьку, но тот всё молчал и молчал, гордо отвернувшись. Как всегда бывало в таких случаях, Хромой оставил мне решать возникающие проблемы.

- Мы разметку делаем! – гордо, но неуверенно сказал я.

- Чего?

- Разметку для стадиона… Потом это… ямы рыть начнём. Столбы закапывать. Хочешь с нами?

- Я? – холодно удивился Колупаев. – Я рыть ямы? Я столбы закапывать?

- У нас в длину получилось двадцать пять метров! – сказал я. – А в ширину двенадцать

- Что у вас там получилось? – презрительно сказал Колупаев. – Каких таких метров?

- Ну я же тебе объясняю! Женька отмерил двадцать пять шагов, от той линии до этой, а у него в каждом шаге метр!

Колупаев подошёл к Женьке близко-близко, сел на корточки и стал рассматривать его ботинки. Ботинки у Женьки были разные: один вполне обычный, другой такой здоровый, на очень толстой подошве.

И он вдруг сказал:

- Нет, Хромой, не можешь ты шагнуть на метр. Вот метр! Смотри!

Тут он встал с корточек и широко расставил ноги. («Поставьте ноги шире плеч», как тогда говорили по радио.)

- Вот метр! – гордо сказал он. – Это да, это действительно метр! Это полный метр! А не какой-то ваш дефективный метрюнчик. Иди-ка сюда, Лёва, с мелом!

Я подошёл и пометил внешнюю границу левой и правой колупаевской стопы, и тогда он, совершенно удовлетворённый, вернулся в исходное положение. Мела в моей руке уже совершенно не оставалось.

Тогда Колупаев повернулся боком, шагнул и застыл в нелепой позе: задняя нога на одной отметине, передняя на другой.

- Вот что такое метр, Лёва! Понимаешь? – уверенно и даже убеждённо сказал он. – Идеальный отрезок длиной в сто сантиметров! А у тебя что? Огрызок неполноценный? Обман зрения?

Женька вдруг подошёл к раскоряченному Колупаеву и сделал такой же гигантский и слегка нелепый шаг. Теперь они стояли рядом, как древнеримская колесница, и немного покачивались от напряжения.

- Это не сто сантиметров! – упрямо и по-прежнему глухо сказал Хромой. – Это сто двадцать или даже сто тридцать пять!

- Что? – удивился Колупаев. – А если нет, если сто сантиметров, дать тебе десять матросских щелбанов?

- Дать! – упрямо сказал Женька.

- Лёва! – закричали они почти что хором. – Ну-ка сбегай домой! Принеси-ка нам метр!

…Не помня себя я помчался домой как сумасшедший.

Прыжками я вбежал на наш шестой этаж, долго колошматил в дверь, пока мне не открыла испуганная мама, и проорал ей почти в ухо:

- Мам! Дай-ка мне метр!

- Чего дать? – не поняла она.

- Дай мне метр для измерения длины, пожалуйста! – завопил я.

- Господи! – испугалась она. – Да возьми, пожалуйста! Только я не знаю, где он лежит!

Я долго метался по всей кухне, выворачивая наизнанку содержимое шкафчиков, ящиков и даже табуретки, у которой под сиденьем было потайное место. Что только не попалось мне на пути! Пустые катушки из-под ниток, дяди-Юрины ножи, какие-то аккуратно сложенные конфетные обёртки, какие-то старые, никому не нужные лекарства…

- Мам, мне нужен метр! – чуть не плакал я. – Мы разметку делаем во дворе! Мы стадион хотим построить…

- Лёва, – сказала мне мама. – Ты как-то очень изменился. Я как-то тебя не узнаю. То ты дверь стулом закрываешь, то метр какой-то ищешь как ненормальный, в глазах черти прыгают, лоб весь потный. Ты не простудишься?

- Нет, нет, мама, я не простужусь! – сказал я. – Дай мне, пожалуйста, метр для измерения! У нас же он должен быть!

Мама не стала задавать мне лишних вопросов. Она молча протянула деревянную школьную линейку на тридцать сантиметров, всю заляпанную чернилами.

- Три линейки плюс десять сантиметров. Вот и метр. Только пожалуйста, как стемнеет, сразу домой. Я тебя очень прошу.

…Когда я выбежал обратно во двор, Колупаев занимался очень странным делом. Он со всего размаха разбивал кирпичи об асфальт.

- Ты чего делаешь, Колупайский? – заорал я ещё издали. Колупаев молчал и продолжал колотить кирпичи. Женька ходил вокруг него и размышлял.

- Ищу свеженький кирпичик, – объяснил Колупаев. – А то они все старые какие-то, рисовать невозможно. А то мела всё нет и нет. Ни фига, понимаешь, нет нигде мела. Может, ты его забрал, Лёва? – посмотрел он на меня. – Кстати, а где наш метр?

Я молча показал ему свою старенькую линейку, и Колупайский стал смеяться.

- Хромой! – булькал Колупаев. – Ты посмотри, что он принёс! Это же не метр, это треугольник! Для школы!

Женька подошёл ко мне, взял у меня линейку и внимательно посмотрел её на свет.

- Нормально, – сказал он. – Три раза по тридцать сантиметров плюс ещё десять.

- Вы что, издеваетесь? – обалдел Колупаев. – Я свой личный метр этой линейкой измерять не позволю! Не для того я старался, чтобы вы тут его неточно измеряли!

И тем не менее, вскоре Женька уже склонился над колупаевским метром, аккуратно нарисованным на асфальте живой краснокирпичной линией. Лицо его выражало крайнюю степень озабоченности.

- Девяносто сантиметров! – торжественно произнёс Хромой. – Пардон, девяносто один!

Внезапно подул холодный ветер. И стало чуть темнее, чем было раньше. Причём сразу. Так бывает осенью или ранней весной. Только что стояли – и ничего, нормально. Вдруг – раз! – и погода другая. Чудо природы.

- Ну ладно… вы тут стойте, измеряйте, а я пошёл, – сказал Колупаев угрюмо. – Мне вообще некогда, и настроение испортилось.

Как вдруг Женёк сказал:

- Можно измерять колупайским метром. Какая разница…

- Что-что? – напрягся Колупаев.

- Мы берём твой шаг за эталон. Ты будешь у нас наш дворовый метр. Мы будем измерять всё твоими шагами. Так даже удобнее. Мы будем измерять тобой длину, ширину, мы будем доски измерять. Ну-ка давай! Попробуем!

Колупаев довольно хмыкнул и начал шагать.

- Двадцать восемь колупайских метров! – гордо сказал он. Женька неожиданно достал из заднего кармана тетрадочку, разрезанную напополам, и стал туда что-то записывать.

- Ты что пишешь? – опять разволновался Колупаев.

- Нам нужно знать, сколько досок тащить придётся! – коротко и понятно объяснил Женька. – Для этого я записываю длину стадиона в колупайских метрах.

- А ширину? – напомнил я.

И Колупаев начал измерять ширину.

Вообще это занятие ему так понравилось, что он несколько раз перемерял наш будущий стадион в длину и в ширину, нарисовал краснокирпичные линии, потом куда-то сбегал, принёс странный зелёный мел, нарисовал им ещё более правильные линии, а неправильные стёр. Теперь асфальт нашего двора выглядел как рисунок сумасшедшего художника.

Мне всё больше и больше нравилось рисовать разметку. Разметка, как я понял, была всего лишь планом нарисованного, несуществующего мира. Но именно это мне и было по душе. Этот несуществующий мир толкался в мою грудь всё сильней. И мне хотелось нарисовать зелёным мелом и красным кирпичом что-нибудь довольно большое: возможно, какой-нибудь новый город, вместо Москвы. Я бы, например, нарисовал вот тут, возле Шмитовского проезда, над катерами и лодками, огромное здание, этажей на сто! Или вычертил какой-нибудь стеклянный купол, в который погрузил бы нас всех. Но нет, это было даже не очень интересно. Интересней было бы начертить такую линию, по которой можно идти всю жизнь. Но так не получится. Так нельзя.

Колупайский всё время вымеривал пространство своими гигантскими метровыми шагами. Женька рисовал что-то в тетрадочке, а я подрисовывал линии. Линии становились всё толще и увереннее, шаги у Колупайского всё быстрее и чётче, а Женькины глаза блестели от напряжения. И мне вдруг показалось, что мы занимаемся здесь этим делом уже очень давно, по крайней мере, несколько часов.

Внезапно появились Бурый и Серёга-маленький.

- Вы чего тут делаете? – подозрительно спросили они.

Но Колупаев даже не обратил внимания на эти нелепые вопросы.

- Уйдите, не мешайте! – сказал он им сухо. – Когда надо будет, мы вас позовём.

Обиженные, Бурый и Серёга-маленький удалились, но недалеко.

Внезапно я заметил, что в нашем доме начали зажигать окна!

- Ой! – сказал я. – Темнота началась! Мне домой надо! Давайте заканчивать!

- С ума сошёл? – презрительно спросил Колупаев. – Мы только начали.

- Понимаешь, Лёва, – вдумчиво сказал Женька. – Мы сейчас не можем закончить. Мы закончили измерения по длине и ширине. Но нам ещё нужно идти за доской.

- Куда идти? – хором спросили мы с Колупаевым.

- За доской! – спокойно объяснил Женька, обращаясь конкретно ко мне. – Мы же должны доску измерить… и затем сделать отметки для ям.

- Я в тот дом ночью не пойду! – твёрдо сказал Колупаев. – Темно уже. Я только при свете дня.

- Луна же, – показал Женька. И я вдруг понял, что стало окончательно темно. И над нашим двором действительно взошла круглая и добрая луна.

В окне замаячила мамина фигурка. Но она, конечно, меня не видела. Я же был в кромешной темноте двора. Зато я её видел прекрасно.

- Ребята! – умоляюще сказал я. – Мне пора домой!

- Иди-иди, предатель, – безжалостно сказал Колупаев.

- Ладно, – опять вдруг сказал Женька. Весь этот вечер он всё говорил вдруг. – Я эти половые доски на самом деле хорошо себе представляю. Я их где-то видел. У меня глазомер и зрительная память. Пусть в каждой доске будет примерно четыре колупаевских метра. Прикинем хотя бы приблизительно, сколько надо рыть ям.

- Чего делать? – не понял Колупаев, как я тогда, в самом начале.

- Рыть ям! – заорал Женька, и мы начали считать.

Считали мы долго, потому что было уже очень темно. Я дрожал мелкой дрожью от холода и от испуга перед предстоящим разговором с мамой. Но сделать с собой ничего не мог – уйти, не доделав разметку, было выше моих сил.

Наконец у нас получилось, что в длину нужно будет копать восемь ям и врывать столько же столбов, а в ширину – четыре. Итого получалось двадцать две здоровых ямы и двадцать два столба. Это была фантастическая перспектива, Колупаев даже присвистнул от изумления и восторга, но я уже настолько устал, что ничего не соображал, и мне казалось, что все эти ямы, столбы, доски – всё это из какой-то другой жизни, к которой я никакого отношения не имею.

…В общем, мы ещё немного постояли, обдумывая эту страшную цифру.

…Как вдруг закапал дождь.

- Ты чего? – испуганно спросил я Женьку.

- Как чего? Это же дождь! Вода! Он за ночь всю разметку смоет! Ты понял или нет?

Он почти что плакал, размахивая своей обрезанной тетрадочкой.

Колупаев побежал куда-то в темноту и тут же вернулся с картонкой. Он бережно накрыл ею пересечение длины и ширины и сказал Женьке:

- Давай хоть там, где ямы отмечены, закроем. А?

Женька молча кивнул и толкнул меня в плечо. Я побежал в темноту, не зная куда и зачем, искать картонку, уже ничего не соображая. Внезапно моя голова воткнулась в спину Бурого.

- Бурый! – заорал я от испуга. – А ты что делаешь?

- Я тоже картонку ищу! – прошипел он. – А что, нельзя?

- Можно, можно, – сказал я и начал шарить руками по земле.

Вскоре мне попался пустой и склизкий пакет из-под молока. Я потащил его туда, где одиноко стоял Женька, и вдруг увидел маму. Она печально смотрела на меня, а Женька объяснял ей про разметку и про то, что нужно обязательно закрыть места для рытья ям, а то мы их завтра не найдём.

- Ладно, – сказала мама. – Я сейчас принесу из дома две старых коробки из-под обуви, только вы его после этого отпустите, ладно?

Из темноты, громыхая громадным ржавым листом кровельного железа, выдвигался Колупаев. Он нёс его на вытянутых руках, перед собой.

Дождь неожиданно стих. Так же неожиданно, как начался.

- Ну вот, – разочарованно сказал Колупаев. – А я тут такую штуку приволок.

- Клади сюда! – приказал Женька, и Колупаев грохнул кусок бывшей крыши об асфальт.

- Спокойной ночи! – осторожно сказала мама. – Женя, может, и ты пойдёшь?

Хромой подумал и отказался.

- Я ещё немного подумаю, – честно признался он.

Колупаев крепко, как настоящий руководитель, пожал всем руки: мне, Женьке, Бурому и Серёге-маленькому, который так ничего и не нашёл, и даже моей маме.

- Спасибо за работу, товарищи! – с чувством сказал он. И пошёл домой.

Я с грустью смотрел ему в спину. Вот и кончился этот день, думал я.

Мама обняла меня за плечи, и все, кто жил в нашем доме – я, Бурый, Серёга-маленький, все пошли по направлению к подъезду, к освещённым окнам.

На душе было хорошо.

Хотя, надо признаться, я очень завидовал Женьке. Ведь он ещё оставался. Там, с разметкой.

C того момента, как началась в нашем дворе эта стройка, появилась и некоторая проблема, о которой я вам сейчас должен рассказать.

Короче, начался подъём духа и безумное оживление среди наших родителей. Дело дошло до того, что дней через пять, в воскресенье, когда папа был наконец дома и сидя за столом в кухне читал газету, я смело взял его за плечо и сказал примерно такие слова:

- Папа! – сказал я тогда (если мне, конечно, не изменяет память). – Ты что, не видишь, что происходит в нашем дворе? Это же общее дело! Ты бы хоть для вида вышел, помог что-нибудь! А то все нам помогают, кроме тебя! А ты ведь, между прочим, отец-основатель.

- В каком смысле? – улыбнулся папа.

- Ну как в каком? Я основатель стадиона. А ты мой отец. Значит, ты – отец-основатель. Так ты будешь принимать участие или нет?

На что папа вдруг покраснел и забурчал что-то нечленораздельное насчёт того, что если я – основатель, а он отец основателя, то на этом свою миссию он как бы считал законченной, и что-то ещё в этом духе.

Тут из комнаты вышла мама и сказала:

- Лёва! Я же тебе не раз говорила: твой папа не умеет даже гвоздь в стенку забить! Это раз. Второе. Он работает руководителем крупного производства. Чем он может вам помочь? Поруководить? Там и без того хватает руководителей, – горько усмехнулась мама. – Достаточно того, что я выношу вам попить и поесть, хотя меня никто на это не уполномочивал.

- Вот именно, – сказал папа. – Тебя никто на это не уполномочивал. Это вообще твоя личная инициатива.

- А ты вообще молчи! – Мама махнула на него полотенцем. – Не можешь помочь ребёнку, так и молчи.

- Я могу помочь ребёнку. Но только советом, – сказал папа, взял сухарь и стал жевать его, опять уставившись в газету. Крошки от сухаря некрасиво падали на стол.

- Ну, давай твой совет! – с вызовом сказал я.

- Не занимайтесь этой ерундой, – сухо сказал папа, доедая свой сухарь.

Я вырвал у него газету и стал её топтать. Мама дала мне подзатыльник.

- Зря ты так, – сказала она отцу. – Это же их мечта.

- Ну, пусть воплощают, – со вздохом сказал отец, взял с пола газету и на этом разговоры о стадионе в нашей квартире прекратились раз и навсегда.

Грустно об этом писать, но что ж делать, из песни слова не выкинешь, – не хотел мой папа участвовать в строительстве стадиона-коробочки, в этой, как он говорил, великой китайской стройке! Не хотел рыть ямы, вкапывать столбы, выдёргивать ржавые гвозди, ошкуривать доски, прибивать их и тому подобное. Может, потому, что не умел. Может, потому, что был реалистом и не верил, что мы со всем этим справимся. Не знаю.

Честно говоря, я и сам не верил, что мы со всем этим справимся! Хотя другие отцы время от времени во двор выходили и даже пытались нами руководить. Например, папа Сурена. Как только вопрос с первыми шестью досками был решён положительно, он немедленно вышел во двор и начал нами руководить.

- Значит, так! – сказал он. – Суренчик, бери двоих и копайте вот здесь.

- Папа! – сказал Сурен. – Здесь же асфальт!

- Это я беру на себя! – сказал папа Сурена.

- А вы, силачи, отправляйтесь за новыми досками! – сказал он нам с Колупаевым.

После чего сел на корточки и стал руками раскидывать асфальт из трещины, которая уже давно в нём образовалась.

Скоро папа Сурена был уже не такой бодрый. Сквозь белую нейлоновую рубашку было видно, как по нему течёт пот.

- Невероятно тяжело! – сказал он нам с Колупаевым, когда мы приволокли первую доску из новой порции. – Невероятно!

Но вот что интересно – пока в асфальте не появилась рыжая мокрая земля, папа Сурена не встал с корточек. Он сидел и, меланхолично насвистывая, выкидывал из трещины куски асфальта. А как только земля проявилась, наметилась внутри этой ямы, он встал, отряхнул руки, внимательно осмотрел свои совершенно чистые штаны и пошёл курить.

- А ты, – сказал он Сурену, – копай! Копай, пока сможешь!

Сурен поплевал на руки и начал копать. Через полчаса на Сурена, как и на его отца, было страшно смотреть. Пот огромными серыми пятнами проступал сквозь рубашку. Сурен побледнел и делал частые остановки, чтобы продышаться.

- Давай я! – говорили ему то и дело Серёга-маленький или Бурый.

- Нет! – хрипел Сурен. – Оставьте меня в покое! Это моя яма! И я выкопаю её во что бы то ни стало!

Но ещё через десять минут Сурен отдал лопату и обессиленный лёг на землю.

Серёга-маленький и Бурый с увлечением взялись за дело.

- Одни камни! – жаловался Серёга-маленький, ковыряясь в нашей первой яме.

- А ты как хотел? – хрипел Сурен, лёжа на траве. – Это же городская земля!

Вскоре папа Сурена подошёл и, отругав сына по-армянски, увёл его домой – переодеваться и принимать душ.

Совсем не так повели себя мама Женьки и папа Бурого – высокий лысоватый человек в очках, чем-то неуловимо похожий на своего бледного худющего сына. Они стояли и всё время нас морально поддерживали.

- Ребята, ребята! Осторожней! – кричала мама Женьки и хваталась с краю за очередную доску, а эти доски можно было носить только втроём – Колупаев и Женька с краю, я посередине – такие они были огромные.

- Господи, какие же гвозди, какие гвозди! – сокрушалась она. – Ну как же их выдирать?

Папа Бурого долго, молча выдирал гвозди специальным молотком с раздвоенным концом – гвоздодёром. Однажды он всё-таки поранился и мама Женьки бегала домой за йодом. Бурый с интересом смотрел на своего отца в перерывах между копанием.

- Дома ему скучно сидеть, – говорил Бурый осуждающе, – вот он и развил бурную деятельность. А так ему наш стадион до глубокой лампочки.

Часто мама Женьки и папа Бурого разговаривали о чём-то своём.

При этом они даже отходили в сторонку, но мы чутко прислушивались.

- В наше время всё было не так! – горячо говорила мама Женьки. – Вы со мной согласны?

Папа Бурого молча кивал.

- В наше время, – продолжала Женькина мама, – были, например, пионервожатые. Это были настоящие пионервожатые, настоящие воспитатели, не то что сейчас. Вот была у нас Люда Манилова. Она нас водила в многодневные походы! Вас водили в многодневные походы? – спрашивала она озабоченно у папы Бурого.

Папа Бурого кивал и со всем соглашался.

- Я, например, в одном походе видела змею! Знаете, как я орала? Как резаная! Вы видели змей?

Папа Бурого опять кивал.

- Причём мы не просто ходили, мы помогали там что-то убирать, собирать, в смысле, крестьянам, колхозникам. То ли вишню, то ли помидоры. Это вообще было что-то необыкновенное!

Мама Женьки замолкала и смотрела на папу Бурого.

Наверное, сам Бурый в этот момент ненавидел маму Женьки. Но я, как лицо незаинтересованное, не усматривал в этих досужих разговорах ровно ничего подозрительного. Меня не смущало даже то, что во двор, ко всем нашим ямам, брёвнам и доскам, она выходила довольно-таки нарядная. Просто у мамы Женьки мало было в жизни радостного – все её силы уходили на борьбу с Женькиной болезнью. Поэтому для неё наше строительство было целым праздником. Даже без конечного результата – она уже и так вся цвела и пахла.

Для отца Серёги-маленького это тоже был своего рода праздник. Он выносил во двор табурет и бутылку пива. Садился и начинал понемногу отцеживать из зелёной бутылки жёлтую пенистую жидкость. По мере того как пива становилось меньше, глаз у отца Серёги-маленького, шофёра и владельца автомобиля, загорался всё больше. Наконец он ставил бутылку донышком на асфальт, очень медленно и аккуратно, закуривал и говорил… Он говорил что-то сложное, чего я не запомнил тогда дословно. Но это и неважно сейчас.

…Может сложиться неверное впечатление, что взрослые выходили нам помогать – так, для вида. А сами только мешали. Ничего подобного. То один, то другой отец вносил посильный вклад в дело исправления брёвен и досок, удаления из них ржавых гвоздей и даже копания ям.

Но если честно, дело подвигалось очень медленно.

Папы и мамы даже бегали в ЖЭК, просили прислать настоящих рабочих, настоящие стройматериалы, но им, по-моему, отвечали всегда одинаково: что, мол, и без них забот хватает. И вообще за самодеятельность ответите.

Но никто почему-то не боялся «отвечать за самодеятельность», все продолжали после работы выходить во двор, что-то обсуждать, копаться в земле, стругать доски и вообще радоваться жизни. Стояла весна. Тёплый апрель. Или уже май.

Это был удивительный момент в жизни нашего двора! Боюсь, что больше такого момента не было в его истории никогда.

Но вот какая печальная подробность – я-то этот момент практически пропустил. Мне бы ходить, наблюдать, участвовать! Ведь я же был как-никак основатель! Но мне показалось нескромным путаться вот так у всех под ногами. И я решил, что буду отчаянно трудиться, перетаскивая доски из дома 13б.

Всё той же неразлучной тройкой – я, Колупаев и Женька Хромой – мы уходили в разваленный дом на поиски досок. Первым делом Колупаев садился на какую-нибудь приступочку и начинал курить.

- А твой отец чего не выходит? – сурово спрашивал он меня.

Я краснел мучительно и пожимал плечами.

- Понятно! – говорил Колупаев. – Главный инженер! Без пяти минут директор! Белая кость! А между прочим, тут есть и полковники КГБ, на стройке! И ничего, не гнушаются руки перепачкать!

- Это кто полковники? – злорадно спрашивал Женька. – Это папа Бурого, что ли? Никакой он не полковник КГБ, а капитан милиции, – успокаивал он меня. – Мусор.

- Ну тогда ладно, – примирительно говорил Колупаев. – Мусор он и есть мусор.

Дом 13б окончательно присмирел и притих, пока мы таскали из него доски. Больше никто в нём не ворочался, не пыхтел, не шумел и не кричал. Дёмочка тоже перестал сюда заходить. Раздавленная нашими ботинками тайна так и осталась лежать спокойно, незамеченная, где-нибудь в углу. Иногда я пытался оживить её, но мои попытки были тщетны. Я орал, бесновался, стучал каблуками – но дом, вроде бы чуть вздрагивавший от всего этого, в ту же секунду, как я переставал это делать, успокаивался и замолкал.

- Обалдел, что ли? – лениво спрашивал Колупаев. – Ведьмаков будишь? Да нужен ты им… Маменькин сынок.

- А кто им нужен? – обижался я.

- Ну я, например, – гордо говорил Колупаев. – У меня кровь сырая.

- А у меня что, сушёная, что ли? – не понимал я.

- А у тебя – её мало! Понял? – Колупаев бережно тушил окурок и прятал его в какое-то одному ему известное место.

Мы шли выламывать доски, но чаще просто сидели и разговаривали в пустом полутёмном доме, где солнечные лучи, отражаясь от битых стёкол и пустых банок, от старых стен и глухих брёвен, постепенно заползали вместе с нами в этот дом 13б.

- Вот я не пойму, действительно, – говорил Женька, – чего этот дом стоит? Почему его не сломают?

- Значит, так надо! – лениво отвечал Колупаев. – А я вот не пойму, когда в нашей стране жвачку начнут продавать? А? Ты ел жвачку, Лёва? – спрашивал он меня.

- Не ел, а жевал. Её есть нельзя! – сурово говорил я своему другу, потому что, к стыду своему, жвачки ни разу не пробовал.

- Ну и дурак! Жвачку пожуёшь – и никакого запаха нет, – рассудительно говорил Колупаев.

Время текло в доме незаметно.

- А где твой отец? – спрашивал Колупаев Женьку.

- В командировке, – отвечал тот просто и строго.

- А… – говорил Колупаев неискренне. – Бывает…

Разговор то замолкал, то начинался вновь. И в этом не было никакого неудобства.

Отчего-то мне было жалко дом 13б. Ведь до нашего прихода он был такой неприступный. Что-то сломалось в его тайном замысле с тех пор, как мы выломали первую доску.

- Давайте тайник искать! – каждый раз предлагал я.

- Да какой тайник! – свирепел Колупаев. – Тут коммуналка знаешь какая была? Тут по десять человек на одну комнату жило! Прям барак, а не дом! Тут давно уж все тайники повыламывали!

Я начинал искать. Шарил по всему дому, поднимал пыль, начинал чихать.

- Давайте тут чего-нибудь устроим! – поддерживал меня Женька. – Какое-то место, склад или просто так вообще…

- Ага! – сплёвывал Колупаев. – Тимур и его команда! Да тут давно уже всё устроено! Приходи сюда попозже ночью! Тут знаешь какие команды раздаются! Два коротких один длинный!

Мы замолкали, пристыженные. Похабные намёки Колупаева были нам с Женькой, конечно, не очень понятны. Но понимать их до конца мы просто не хотели. Никаких следов разврата или пьянки мы в доме, кстати, ни разу не находили. В кромешной темноте вечера находиться на его проваленных и неровных этажах было опасно для жизни. Так что неправда – никто, кроме нас, сюда, наверное, не приходил. И тем не менее в словах Колупаева была какая-то неприятная истина.

…Но однажды я застал во дворе странного, совершенно пьяного человека, который пытался попасть по доске огромным молотком. Он положил её на каменный бордюр и целился по шляпке ржавого гвоздя, чтобы вогнать его внутрь, как говорится, заподлицо.

На него наскакивала Женькина мама:

- От вас же разит! Здесь же дети! Проспитесь сначала! – кричала она ему. – Вы не плотник, а какой-то позор!

- Извините, дама… – сказал плотник тихо и продолжал неудачно попадать по шляпке.

Мы стали хихикать над пьяным плотником. Он казался нам ужасно смешным! И был действительно пьян.

Но чудо!

На следующий день пьяный плотник (теперь он был просто с похмелья) буквально за один раз освободил все доски от ржавых гвоздей и аккуратно сложил их в кучку. Всю кучку плотник сунул в карман своей чёрной мятой куртки и унёс домой. Ещё на следующий день плотник принёс их обратно, но уже прямыми.

С каждым днём пьяный плотник становился всё трезвее, хотя от него по-прежнему явственно пахло перегаром.

Он велел притащить нам тонкие столбики и кирпичи с большими камнями. Столбики он пометил топориком и велел Колупаеву помочь их распилить надвое. Затем он скептически осмотрел наши ямы и быстренько вырыл свои, небольшие. Каждый столбик пьяный плотник заострил, как пику, и воткнул в землю. Затем сходил за кувалдой, вогнал их почти на метр, и засыпал каждую ямку кирпичами и камнями.

Затем дошла очередь и до досок.

Каждый день на стройке собиралось всё больше народа. Откуда пришёл этот плотник и чей он был родитель, никто не знал. Однажды папа Бурого спросил его напрямик.

- Извините, мужчина, – сказал плотник. – Я ничей родитель. Я просто сочувствующий.

Все с изумлением наблюдали, как под руководством плотника маленькая бригада людей, состоявшая из самого пьяного плотника, папы Сурена, папы Серёги-маленького и папы Бурого, в несколько дней превратила нашу мечту в самую обыкновенную, довольно-таки неказистую действительность.

Довольно криво, но в общем-то строго по линии нашей разметки стояли маленькие столбики. К ним было прибито по три доски, причём доски были огромные, и их приходилось крепить к столбикам неравномерно. Расстояние между столбиками было то непомерно широким, то смехотворно маленьким. То есть снаружи наш стадион-коробочка выглядел довольно нелепо. Как какой-нибудь деревенский забор. Но внутри…

Внутри стадиончик сиял белым, свежевыструганным деревом! Ведь плотник не просто привёл наши доски в божеский вид, не просто прибил их к своим столбикам, он ещё и отстругал их рубанком, а потом ошкурил громадным наждаком! Все стружки плотник тщательно собрал после себя, завернул в газетку и унёс домой.

Лишь один раз на его мятом лице с маленькими глазами и тонко сжатыми синими губами мелькнула тень сомнения.

Уже все столбики были вбиты и утрамбованы ямы, уже доски были приготовлены и послушно лежали перед ним, когда он вдруг тихо сказал:

- Гвоздей надо больших!

Все забегали, засуетились, а плотник внимательно растопырил пальцы – большой и указательный – и прошептал про себя:

- Шестёрочка! – (или семёрочка – честно говоря, я уже не помню).

На следующий день он принёс и гвозди и не ушёл с площадки, пока не забил с нашей помощью последний длинный гвоздь в свою прочную, хотя и некрасивую конструкцию.

Да, нельзя сказать, чтобы стадиончик получился эстетически приятным в смысле архитектуры.

Всё в нём было неправильно: доски слишком толстые, столбики слишком тонкие.

Но он был удивительно хорош, если к нему приглядеться! Только в этом случае (внимательного приглядывания) скромно проступали главные достоинства нового спортивного сооружения, а вернее, одно, самое главное, его достоинство: это была невероятно ПРОЧНАЯ вещь!

Помню, как-то вечером мы с Колупайским вышли и, не веря своим глазам, стали общупывать и обстукивать свежевыструганное творение пьяного плотника. Мы били по нему ногами, мы шатали его что есть сил, мы спрыгивали вниз с бортиков, мы пихали его, навалившись в две спины, – но он стоял, так же тихо и незаметно прогнувшись, как и сам его творец…

Это была какая-то русская народная сказка.

- Ёклмн! – сказал Колупаев изумлённо.

И мы затихли, прислонились к бортику и стали смотреть на луну, не в силах сдержать наших чувств.

Больше того, на следующий день плотник поставил ещё и маленькие ворота из досок и обрезков, тоже довольно грубо сколоченные – по типу хоккейных. По обеим сторонам площадки. Это было уже даже чересчур!

Мы хотели поцеловать плотника, броситься ему на шею, но он в последний раз на всё посмотрел, собрал инструменты и сказал ровно два слова:

- Играйте, ребята!

Плотник уже сделал первый шаг, как вдруг в наступившей тишине мама Женьки сказала неуверенно, но громко:

- А покрасить?

Плотник медленно обернулся и, улыбаясь своими синими губами, сказал еле слышно:

- Извините, дама. Но я не маляр, я плотник.

Женькина мама стала оправдываться и благодарить, но плотник её уже не слышал. Он ушёл навсегда.

Тут все стали вежливо ругать Женькину маму за то, что мы так неудачно попрощались с пьяным плотником, нашим чудесным спасителем и избавителем, и стали думать: как же его отблагодарить (поскольку уже было выяснено, из какого он дома и где примерно живёт). Да! Чуть не забыл самого главного!

Оказывается, плотник жил даже не в нашем дворе!

…Сошлись на том, что деньги давать за доброе дело нехорошо, а раз плотник пьяный (как его звать, так никто и не выяснил почему-то, а может, я не запомнил, не знаю), то как раз хорошо будет вручить ему бутылку водки (поскольку коньяка плотники, как известно, не пьют).

Отнести водку радостно вызвался папа Бурого, но вернулся он смущённый, сказав, что плотник послал его, водку не взял и вообще даже слегка обиделся, пожелав, впрочем, прийти на первый официальный матч открытия сезона.

- Да! – с чувством сказала мама Женьки. – Настоящий русский человек! Левша! Но кто же красить будет ваш стадион, чёрт побери?

Мама Женьки взялась за дело со свойственной ей энергией. Может, когда-то у неё и не было никакой энергии, но поскольку Женьку часто надо было водить по врачам, энергия у неё как-то сама собой появилась и потом уже, наверное, никуда не уходила.

Так и с любым человеком – стоит ему понять, на что он способен, и потом вряд ли уже можно разучиться, как нельзя разучиться ездить на велосипеде.

Короче говоря, однажды мама Женьки возникла перед нашим взором и сказала:

- Краску я нашла! Что дальше?

- В каком смысле? – спросил Колупаев.

- В смысле кто её будет тащить? – с вызовом спросила мама Женьки.

- Куда тащить? – опять спросил Колупаев с тем же тупым выражением.

Тогда мама Женьки не поленилась, а взяла его за руку, подвела к нашему «срубу», как она его теперь называла, и громко, даже очень громко сказала:

- Сюда тащить! Теперь понял?

На что Колупаев покраснел и сказал:

- А чего вы дерётесь? Сказали бы сразу, вот и всё.

Хотя, конечно, взяла она его не сильно за руку. И вообще с некоторых пор у нас на строительстве царила сплошная любовь и взаимопонимание. Как так случилось – ума не приложу. Но факт есть факт.

Все посмеялись, похохотали и, наверное, разошлись бы очень довольные друг другом, как вдруг выяснилось, что идти надо действительно в разные стороны, потому что на одной стройке мама Женьки раздобыла два ведра краски, а на другой – ведро олифы.

- Краска! – говорила мама Женьки папе Бурого. – Просто чудесная! Голубая! Разводить не надо! Настоящая, строительная! Масляная! Где мы ещё такую найдём? Берите детей и идите, не бойтесь, ничего там с вами не сделают. Ну, в крайнем случае… вы же милиционер? Скажете, что пришли с проверкой.

- Вот тут вы не правы, – сурово сказал папа Бурого. – Такими вещами не шутят. Так можно и погон лишиться.

- Знаете что? – рассвирепела Женькина мама. – Идите и всё! Зря мы тут, что ли, на солнцепеке корячились? Ничего не будет, я вам говорю! Это же дети! Ради них только…. Все ж всё понимают! Кстати, они вам и нести помогут, эти так называемые дети. Я там насчёт двух вёдер договорилась. Вам одному тяжело будет. Грыжу наживёте. Несите по очереди. Спросите Петра Семёныча. Он там главный.

- Знаю я этих главных, – пробурчал папа Бурого, но больше сопротивляться не стал, вздохнул, молча подозвал к себе Колупаева и Сурена (Серёга-маленький, Бурый и Вовик что-то прибивали к воротам), и они пошли по направлению к скверу.

Там, через сквер, была большая стройка. Строили, если мне не изменяет память, комбинат «Московская правда». А может, и что-то другое.

Стройка вообще была повсюду.

Просто шагу некуда было ступить без стройки. На месте старых Краснопресненских бань строили что-то чудовищно большое (как потом выяснилось, киноцентр и Венгерское торгпредство). На улице Красная Пресня – новые дома из жёлтого кирпича «улучшенной планировки». Рядом с моей школой строили больницу «для начальства». Всюду пыхтели грузовики с цементом, кирпичом, бетонными плитами, всюду стояли огромные башенные краны, которые иногда медленно-медленно поворачивали свои журавлиные клювы, и тогда все, задрав головы, смотрели на эту гигантскую железную птицу, которая ездила по специальным рельсам и заслоняла собой полнеба.

Иногда мама и папа ходили по вечерним улицам, гуляли вместе со мной и с интересом осматривали окрестности.

Мама во время этих прогулок мечтала о новой квартире, «где-нибудь в зелёном районе», папа с интересом руководителя осматривал масштабы строительства и то и дело поражал мамино воображение какими-нибудь цифрами.

Например, он говорил:

- В Москве двести тысяч одних строителей!

- Да что ты говоришь! – говорила мама. – Здорово!

- Одни лимитчики, – добавлял папа.

- Ну а ты как думал? – запальчиво спрашивала его мама. – Москвичи на стройку пойдут?

Они недовольно, ровно одну секунду смотрели друг на друга, но… «вечерняя прогулка отвлекает от негативных эмоций», как говорила мама, и они продолжали говорить о своём: мама мечтала о новой квартире, папа поражал её воображение цифрами.

И только в одном они были совершенно согласны: что на Пресне стало совершенно невозможно жить!

«Кругом стройка! – говорила мама. – Какой-то ужас! Пыль! Бетон! Цемент! Всё время шум, грузовики, дышать нечем. И ещё краской воняет! И ещё вы тут своё строительство затеяли. Впрочем, ладно, – говорила она. – С вашей стройкой я ещё готова смириться. Я вообще со всем готова смириться. Людям нужны новые дома. Но почему ты должен всем этим дышать?»

В общем, строек вокруг было действительно много.

В жарком воздухе Пресни стоял весёлый шум, от которого, впрочем, довольно быстро начинала болеть голова. Механическая кувалда с диким грохотом забивала сваи в фундамент новой жизни. Орали бригадиры. Гудели грузовики. Визжали ржавые механизмы лебёдок. Всё постукивало, погромыхивало и потрескивало. Красиво клубилась строительная пыль.

Кругом сновали маляры-штукатуры в заляпанных робах. Всякие строители в спецовках. Они ходили повсюду в обеденный перерыв со своими булками, бутылками кефира, папиросами и посматривали вокруг с лёгким непраздным любопытством.

Так что краску и олифу мама Женьки нашла легко.

Труднее сказать, как она насчёт неё договорилась. Но я её об этом не спрашивал. Потому что в руках она несла завёрнутую в газету бутылку.

Вообще я её ни о чём не спрашивал, потому что немного волновался.

Во-первых, мы шли куда-то очень далеко. Так далеко, что я уже, собственно, и не понимал – где мы?

Во-вторых, зря мама Женьки надеялась, что я ничего не понял из их разговора с папой Бурого. Всё я прекрасно понял! И про бутылку понял, и про какого-то там Петра Семёныча.

- А нашего-то как зовут? – спросил я хмуро.

- А нашего просто Василий. Вася, – ответила Женькина мама и отчего-то хихикнула.

- Он эту олифу украл, что ли?

- Ничего он не украл. Лишняя осталась! Откуда ты знаешь, что украл? Зачем на человека наговариваешь?

- А вы откуда знаете? – спросил я снова и замолчал.

Женькина мама тоже обиженно замолчала. Видимо, ей очень хотелось сказать, что непонятно, каким образом я, такой честный, собираюсь красить свой стадион, и ещё что-нибудь на эту тему, но она шла быстро, торопилась, и вообще ей не хотелось со мной пререкаться. Хотелось быстрей закончить это неприятное, но очень нужное дело.

И она молчала.

Я тоже молчал и думал про себя: «Олифа! Зачем вообще нужна эта олифа! Краска хоть понятно, зачем нужна. А олифа? На фиг нам эта олифа, которую ещё надо со стройки воровать? Я из-за олифы в тюрьме сидеть не хочу!».

За этими приятными мыслями дорога неожиданно кончилась. Мы уже пришли. Перед нами была стройка.

Стройку можно было узнать издали. По совершенно жуткому забору, который перегораживал улицу. И по строительной грязи – тут забыли кучу бетона, который давно уже засох. Тут валялись кирпичи. Обломки чего-то железного и деревянного. Словом, как всегда. В том, что это стройка, можно было не сомневаться.

Стройка была не очень, видимо, большая. Из-за забора, по крайней мере, ничего не было видно.

Мама Женьки уверенной рукой нащупала шатающуюся доску, отодвинула её и сказала:

- Ой! Как вы меня напугали.

Прямо за дыркой в заборе стоял совершенно рыжий человек и нервно курил.

- Женщина! – завопил он с места в карьер. – Что ж вы так долго! Я ж не могу так долго! У меня ж работа!

- Извините, Василий, извините! – весело защебетала Женькина мама, всовывая ему в руки бутылку, завёрнутую в газету.

Василий улыбнулся, выбросил газету, спрятал бутылку в карман и вежливо сказал:

- Ну, спасибо ж вам. Желаю удачи на вашем строительстве. Вот олифа. Берите ж.

Он слегка подвинулся. За его резиновыми сапогами открылась следующая картина: жестяной бидон с двумя ручками, невероятно грязный и страшный.

Мама Женьки схватилась за сердце.

- Ой! – тихо сказала она. – Я думала, будет небольшое ведёрко. Куда нам столько олифы?

- Так меньше ж нет! – удивился Василий. – Берите ж, я вам говорю!

- Василий! – взмолилась Женькина мама. – Я без мужчины! Сами видите! Вот, ребёнка только взяла! Нам его очень далеко тащить! А машина не повезёт. Я вас очень прошу: помогите женщине с ребёнком! Это же наши дети! Они делают благородное дело! Я вам говорила…

Василий молча кивнул.

- Да! Я вам говорила! – ободрённая его кивком, заголосила Женькина мама. – Сделайте доброе дело, помогите отнести! Доброе дело! Я вам полтинник дам… – закончила она тихо.

Василий думал долго. Наконец он скептически посмотрел на меня и твёрдо сказал:

- Не, женщина. Ни за рубль, ни за три, ни за червонец. Не могу. Боюся. Вы ж меня тоже поймите…

Голос у Василия был такой убедительный, что Женькина мама только махнула рукой, и человек этот, по-своему добрый, скрылся в строительном мареве жаркого дня, как и возник – неожиданно и бесследно.

Я был совершенно потрясён этой жизненной драмой.

- Да ладно вам! – постарался я приободрить Женькину маму. – Сами справимся, без Василия!

Она вытерла пот тыльной стороной ладони, помахала на себя, чтобы создать ложный ветер и сказала, глядя мне прямо в глаза:

- Ну, решай! Тебе вообще можно тяжести поднимать?

- Не знаю, – честно ответил я.

- Всем мальчикам почему-то нельзя тяжести поднимать, – сказала она отрешённо. – Женщинам, правда, тоже не рекомендуется. Но на это почему-то никто не обращает внимания. Взялись?

И мы взялись. И мы понесли этот бидон с двумя ручками.

Первое время бидон показался мне не очень тяжёлым. Всё-таки у него были две ручки – это удобно. Правда, когда мы потащили его, было уже не очень удобно. Краями бидон всё время задевал по ногам. Рука быстро начала отвердевать, как деревяшка.

- Передохнём! – сказала Женькина мама.

Мы остановились. Как мне казалось, отошли мы уже на достаточно приличное расстояние. Я оглянулся, и меня прошиб холодный пот. Мы отошли на десять шагов! Максимум на пятнадцать!

- Ничего себе! – сказал я. – Такими темпами мы будем два часа его тащить… Может, всё-таки машину?

- Нет у меня денег на машину! – твёрдо сказала Женькина мама. – Дотащим!

Посмотрев на меня и увидев, вероятно, неподдельный ужас в моих глазах, она сменила интонацию на более мягкую:

- Ну потерпи! Ну я тебя прошу! Тут на самом деле недалеко! Ты же мужчина!

Как и все люди моего возраста, я не очень любил последний аргумент («ты же мужчина, ты же взрослый»). Когда им надо, мы дети. А когда другое что-то надо, мы уже взрослые. Нехорошо получается. Неправильно. Или одно, или другое. Вы уж выберите, пожалуйста.

Подумав немного эту грустную бесплодную мысль, я вдруг понял, что бросить этот бидон здесь, на улице, вместе с Женькиной мамой действительно не смогу. Она и так выбивалась из сил. В сущности, для чего-то мне неясного и даже загадочного. Ведь Женька со своей ногой не мог играть в футбол. Да и вообще… Как я мог бросить человека, который бескорыстно помогал нам в таком удивительном, таком потрясающем деле! Пусть даже эта олифа никому не нужна – неважно.

Но всех этих правильных идей хватило мне ещё ровно на два отрезка пути.

Первый отрезок пути был чуть подлиннее – шагов, наверное, тридцать-сорок. Рука уже практически отнялась, поэтому пришлось долго стоять.

- На нас с нашим бидоном все смотрят, – сквозь зубы сказал я.

- Не обращай внимания, – сквозь зубы сказала Женькина мама, приторно улыбаясь. – Они всегда на всё смотрят. Женщины с ребёнком и с бидоном не видели, что ли? Может, у меня там козье молоко. Помогли бы лучше, мерзавцы.

Я с сомнением посмотрел на заляпанный краской жестяной бидон. Потом на мерзавцев. В основном это были старушки, которые торопились в церковь. Они действительно посматривали на нас с некоторым испугом. Но это было не так уж страшно.

Второй отрезок пути я думал о том, что будет, если у меня возникнет боль в паху.

Такая боль у меня как-то раз уже была; мама, правда, всполошилась, но всё почему-то прошло само. Про боль в паху Женькиной маме говорить было неудобно. Во-первых, как ей показать это место? Во-вторых, она и так что-то об этом говорила, насчёт мальчиков; получится, что я оправдал наихудшие её ожидания.

Но к концу второго отрезка и эти мысли тоже прошли. Остался только странный звон в голове и некоторые круги перед глазами.

- Может, попьём чего-нибудь? – сказала Женькина мама, с тревогой глядя на меня. – Тут, мне кажется, есть автомат с газированной водой где-то поблизости.

- Давайте лучше донесём скорее, – разумно ответил я.

- Ну в общем, так, – решительно сказала она. – Видишь вот этот двор? Мы его сейчас пройдём, расстояние срежем и окажемся уже очень близко от нашего дома. Тут и солнце не печёт, и прохожих нет. Надо только через двор пройти. А там уже близко.

- Вы только не заблудитесь, – попросил я.

Двор, через который мы шли, оказался немаленьким. Мы несли наш бидон с олифой мимо невыносимо длинного дома, и он всё никак не кончался. Из окон на нас смотрели люди, кошки, из окон и с балконов лаяли собаки, мамы с младенцами выглядывали на нас посмотреть, и так продолжалось бесконечно долго.

Но благодаря смене обстановки я вдруг понял, что надо делать.

- Знаете что… – сказал я.

- Что? – испуганно сказала мама Женьки.

- Надо не так нести.

- А как? – с вызовом спросила она. – Я женщина, я же не знаю.

- Надо, – сказал я, – не волочить его за собой, а как бы чуть-чуть бежать, чтобы он легко переносился. Чтобы была такая короткая пробежка. Раз! И поставили. Отдохнули. Потом раз! И опять поставили. Так легче будет.

- Ну, давай попробуем, – устало улыбнулась Женькина мама.

Мы немножко побегали с нашим бидоном. И вдруг действительно оказались на знакомой улице!

Тут к нам медленно и неуверенно подошёл какой-то мужчина в пиджаке и сказал:

- Может, вам помочь?

- Если у вас нет грыжи, помогите, – вздохнула Женькина мама.

С мужчиной дело пошло гораздо веселее. Мне даже казалось, что он нёс бидон практически один. Правда, когда у мужчины затекла рука, мама Женьки вдруг неожиданно отказалась от его услуг.

- Ой, спасибо вам большое! – заголосила вдруг она. – Мы уже почти пришли! Не надо таких жертв, я вас умоляю! Да-да-да, я уже отдохнула, всё в порядке! Вы очень нам помогли! Огромное спасибо. Да. До свиданья. Всего хорошего. Вот козёл, – сказала она без всякого перехода, когда мужчина уже отошёл на безопасное расстояние.

- А что случилось? – вяло спросил я, уже ничему не удивляясь.

- Ему, видите ли, в другую сторону! – с ненавистью сказала Женькина мама, и мы вновь потащили бидон с олифой.

Теперь, когда позади были самые трудные метры и несбыточные надежды на мужчину в пиджаке, я как-то отупел, опустил голову и тащил бидон механически, как какой-то трактор. Мы старались делать наши перебежки подлиннее. Это была уже наша, родная Большевистская улица, где каждый дом приближал нас к цели.

Здесь не так жарко парило солнце и даже имелась кое-какая растительность. Как всегда бывает в наших краях, со стороны Рочдельской улицы, от Москва-реки, пахнуло странным влажным ветерком.

Тем не менее, когда мы остановились на последнем перед домом перекрёстке, я с трудом отдышался.

Женькина мама смотрела на меня глазами, полными слёз.

- Лёвочка! Милый! Ну потерпи! – жалобно сказала она. – Осталось совсем чуть-чуть. Прямо какие-то несчастненькие сто метров.

Я кивнул и взялся за бидон сразу двумя руками. Так было чуть легче, но зато приходилось передвигаться боком, смешно семеня ногами.

Женькина мама лихорадочно оглядывалась вокруг, ища какого-нибудь приличного человека в пиджаке или рубашке. Но такие нам никак не попадались. Кругом шли одни угрюмые спецовки и робы.

И в этом момент мои ноги запутались и я упал.

Я упал несильно. Бидон тоже завалился на бок и медленно покатился по асфальту. Я лишь слегка ободрал руку.

Женькина мама сидела на корточках и дула на эту руку.

- Зря я тебя втравила в эту историю? – спросила она тихим голосом. – Вот дура.

- Без труда не вытащишь и рыбку из пруда! – ответил я. – Вы-то как?

- Я в полном порядке! – ответила она, встала и отряхнула подол платья.

Мы спокойно, неторопливо дотащили наш бидон до двора.

Теперь мы были как брат и сестра. И смотрели на всех немного свысока и в то же время – с добром и пониманием. Ведь мы вместе пережили большие испытания, которые, как известно, очень возвышают дух.

Мы хотели шутить, смеяться, рассказывать о наших приключениях. Но нам это не удалось.

- Что вы делаете? – страшным голосом заорала Женькина мама, когда мы только вступили во двор. Я вздрогнул и отпустил ручку бидона. – Нет, я вас спрашиваю, что вы делаете?

Непонимающим взглядом я посмотрел в ту же сторону. На первый взгляд, всё было в полном порядке.

Колупаев, Сурен и папа Бурого вдохновенно красили наш стадион. Все они практически с ног до головы были заляпаны голубой краской.

Делали они это какими-то маленькими хилыми кисточками, которые им, видимо, дали вместе с краской.

Особенно жуткий вид был у папы Бурого, который вышел во двор, как всегда, в хорошо начищенных штиблетах (теперь гуталин проглядывал сквозь свежие голубые пятна) и в довольно новых брюках на кожаном ремешке с изящной пряжкой. Рубашка у папы Бурого тоже была зелёно-голубого цвета, да и нос слегка отдавал в голубизну. Но он уже, видимо, не обращал на это никакого внимания, вдохновенно зачерпывая драной кисточкой в ближнем от его ног ведёрке.

Весь двор обернулся на Женькину маму.

- Что вы делаете? – трагическим голосом повторила она. – А как же олифа?

- А что олифа-то? – спросил Колупаев недовольно.

- Вот именно – что олифа? – спросил Сурен ворчливо и даже как-то с оттенком неприязни. Все они держали в руках такие же хилые кисточки и были очень живописно заляпаны краской.

Я тоже посмотрел на Женькину маму, но молча, без слов.

- Без олифы… краска…. Не будет держаться… – чуть не зарыдала она.

Папа Бурого метнулся к ней – но она остановила его, как факир, на расстоянии, движением поднятой ладони.

- Не надо! – сказала она. – С этим я что-нибудь придумаю! Ответьте мне только на один вопрос: почему вы такие заляпанные?

- Потому что нам дали три ведра! – заорал Сурен. – Потому что они не хотели давать два, а давали только три или одно! И тогда мы решили, что нам надо три! И мы понесли! И мы не знали, что она такая жидкая! И она все время проливалась! И нас остановил милиционер! И дядя Володя показал-таки своё удостоверение! И нас таки отпустили!

- И так далее, и тому подобное, – сказал Колупаев, широко улыбаясь. – А может, мы так, без олифы, тёть Лен?

- Без олифы… краска… не будет… держаться, – медленно, стараясь не заплакать, повторила Женькина мама. Теперь она точно не могла плакать, потому что издали к нам приближался Женька, тоже улыбаясь во весь рот.

Все улыбались, все хотели шутить, смеяться и что-то рассказывать – все, кроме нас с Женькиной мамой.

- Я думаю… – медленно сказала Женькина мама. – Что вам всем… Необходимо… Пойти домой… Переодеться во что-то старое… Нет. Сначала. Помыться… Отдохнуть… Может быть, поесть… И приходить сюда. Я ясно выразила свою мысль? – почти закричала она, и тут все перестали улыбаться.

Постепенно люди стали рассасываться, осторожно обходя наш бидон с олифой.

Женькина мама прислонилась к бортику нашего стадиона. В том месте, где он ещё не был покрашен.

- Я не знаю, что делать… – тихо прошептала она. – Плюнуть на всё, что ли? Отнести олифу домой. Ну, простоит он до осени, потом опять покрасим. Перед дождями, а?

Я не знал, что ей посоветовать, и потому просто пожал плечами.

У Женькиной мамы очень изменилось лицо. Ещё недавно, когда мы тащили этот чёртов бидон олифы, оно было яркое, взволнованное, немножко красное и красивое. Она была просто воодушевлена этой самой олифой, как будто это была не олифа, а какое-то, даже не знаю, спасение для людей.

Теперь лицо её стало обычным. Замкнутым. И немного скучным. И я пожалел её.

- Осенью и надо перекрашивать, – сказал я сурово, по-мужски. – Самое что ни на есть время.

- Перекрашивать, – сказала она задумчиво, – всегда плохо. Лучше один раз покрасить.

Во дворе уже начал летать тополиный пух.

Пушинка залетела Женькиной маме в губы. Она медленно вынула её, выбросила, провела рукой по платью и подошла к стоящему неподалёку Женьке.

Он ревниво посмотрел на меня, но ничего не сказал.

- Пойдём домой, – сказала она. – Обедать пора.

Женькина мама устало обняла Женьку за плечи и повела домой. А я подумал – какие же бывают удивительные минуты, нет, даже мгновения жизни, если на них обращать внимание! Мне ужасно запомнилось это всё – наш кургузый стадиончик, не докрашенный неправильной голубой краской без олифы, платье Женькиной мамы, хромающий Женька, наши белые дома, зелёные маленькие листочки, тополиный пух, летающий между всем, и голубое небо, которое висело над нами и с интересом изучало всё то, что я только что описал.

В этот момент из подъезда вышел человек в страшнейшей робе и прямо-таки врезался в Женькину маму.

- Вы что? Совсем совесть потеряли? – опять заорала она и вдруг сменила голос и заговорила как обычно: – Сергей Серафимович! Ой! Это вы! А я как раз хотела с вами посоветоваться! Что же делать? Они вот красить начали… А мы олифу… А теперь…

- Пойдёмте, поможете, – сказал отец Серёги-маленького (это был именно он). В руках у него была длиннющая малярная кисть с замечательной густой щетинкой на конце. Причём абсолютно новая. – Вернее сказать, ты и ты поможешь, – сказал он нам с Женькой. – А вы посмотрите, мадам… – галантно обратился он к Женькиной матери. – Вам полезно будет для общего развития.

Вдвоём с отцом Серёги-маленького мы открыли бидон и вылили олифу в ведро с голубой краской.

Женька был абсолютно счастлив, что ему дали такое важное партийное задание. Да и я был страшно рад, что наша бесполезная олифа всё-таки пригодилась.

Отец Серёги-маленького медленно, осторожно размешивал краску вместе с олифой какой-то палочкой, или сразу кистью – честно сказать, не помню. Помню, что он очень бдительно следил за тем, чтобы мы не перелили или не недолили.

- Смотрите внимательно! – повторял он. – Работнички, в бога душу мать!

Так мы размешали все три ведра.

И отец Серёги-маленького начал всё перекрашивать. Он набирал краски на кисть и медленно, чисто водил ею по нашим доскам.

Это было красиво.

- Ну вот, – сказал он через некоторое время, – теперь можно не перекрашивать.

От запаха масляной краски у меня закружилась голова.

Я в последний раз посмотрел на всю эту красоту, зажмурился и пошёл домой.

Всё было практически готово.

Всё не просто было готово, а готово до такой степени, что даже ужасно чесались руки и ноги, потому что очень хотелось устроить официальное открытие нашего дворового стадиона, который мы построили всем двором.

Кстати говоря, последние слова вовсе не являются художественным преувеличением. И хотя в предыдущих рассказах я пишу лишь об участии некоторых особо выдающихся людей в этом благородном деле, участвовали-то ведь все! Особенно на последнем этапе.

На последнем этапе людей вообще приходило даже больше, чем нужно. Так, видимо, всегда бывает. Но я-то этого ещё не знал. И поэтому очень удивлялся.

Приходили какие-то вообще незнакомые. И сразу начинали ругаться:

- Ой, а покрасили-то как неровно! Это кто ж красил-то?

- И смотри, смотри, здесь вот…. Это ж надо так умудриться!

Кто только не критиковал наше творение, кто только не тыкал в него пальцем. Потом, правда, спохватывались:

- Дети, а сделать-то чего? Может, отнести чего?

- Вот, – говорим, – строительный мусор. Весь перед вами.

- А куда его? – спрашивают так неохотно.

- А вон туда.

Относили строительный мусор туда же, откуда брали строительный материал, – к дому 13б. Там уже высилась немаленькая гора. Жильцы, у которых окна выходили прямо на эту неприятную горку, уже начинали ругаться. Отсюда и пошли наши первые сложности.

Да. Чуть не забыл. Мама, которая продолжала регулярно нам выносить то бидончик водички, то квас, то хлеб с сыром и прочие полезные продукты, уже не была в такой оппозиции к папе.

Даже папа на последнем этапе смирился с нашим строительством!

Однажды он вышел, задумчиво походил вокруг нашего голубого заборчика и сказал загадочную фразу:

- Рабочих вам прислать, что ли?

«Каких рабочих? – хотелось закричать мне в этот момент. – Всё уже давно построено! Ёксель-моксель!»

Но я этого, конечно, не сказал. Я тоже сказал загадочную фразу, которая, как принято говорить, «ничего не означает».

- Да ладно, пап, – сказал я.

И папа почему-то прекрасно меня понял.

А когда мы прибивали какие-то последние дощечки и колышки (потому что в заборчике то и дело вдруг возникали странные дыры – доски-то были разные, и хотя поначалу мы на это не обращали внимания, постепенно всё это выплыло наружу) и уносили с площадки последний строительный мусор, папа вдруг вообще выбежал во двор в старой рубашке с закатанными рукавами, чем потряс всех присутствующих.

Мы дали ему отнести предпоследние носилки (последние несли мы с Колупаевым, как отцы-основатели), и папа вернулся очень довольный, отряхивая руки от пыли.

- Ничего себе! – сказал он. – Вы там весь дом разворотили! А он, между прочим, не на снос стоял, а на капитальный ремонт!

- Спасибо, папа! – сказал я в ответ совершенно искренне.

Вы, конечно, можете упрекать меня за то, что я не был с папой достаточно принципиален и строг. Да, мой папа принимал не самое большое участие в нашем строительстве. Но ведь это был мой папа. И вы должны, просто обязаны меня понять.

Мой папа выписывал журнал «Политическое самообразование» и складывал его в ванной, рядом со старой табуреткой, на которой мама держала разные хозяйственные предметы.

Мама ругалась, потому что в ванной было и так мало места, но папа не разрешал ей выбрасывать подшивку этого журнала.

- А почему ты его не читаешь? – спросил я как-то раз.

- Я люблю газеты, – уклончиво ответил он.

- А зачем тогда нам его приносят?

Каждый месяц почтальон аккуратно клал нам этот журнал в почтовый ящик.

- Понимаешь, каждый член партии должен выписывать какой-нибудь журнал, – ответил он.

Я попробовал сам читать этот журнал, сидя в туалете. Но фразы были слишком длинные, а слова непонятные. Я понимал только некоторые: «коммунистический», «партия», «Ленин» и «товарищ Леонид Ильич Брежнев».

Гораздо больше я любил журнал «За рубежом». Там были карикатуры и хорошие статьи – про Китай, про вьетнамскую войну, израильскую военщину, про выборы республиканцев и демократов, про борьбу американских индейцев за свои права. Про это я читать любил и даже один раз решил вырезать самые интересные из этих статей ножницами и складывать в ящик стола.

Папа увидел и сказал, чтобы я больше не занимался этой ерундой.

Я обиделся, но вырезать перестал.

У меня и так этих вырезок накопилась целая стопка. Можно было раскладывать перед сном на подушке и перечитывать заново.

Каждую осень и каждую весну, перед седьмым ноября и первым мая, папа звал меня с собой на демонстрацию.

- Ну что, пойдёшь завтра со мной? – говорил он, заходя в мою комнату и смущённо улыбаясь. – Только я тебя разбужу рано, часов в шесть.

- Во сколько? – Вставать рано я очень не любил. – Нет, не пойду. Не хочу.

- Ну как хочешь… Смотри…

Каждый раз у меня было чувство неловкости от этого разговора. Как будто я делал что-то не то. Но я не понимал – почему. Мне не хотелось на демонстрацию. Я всегда смотрел её по телевизору, надеясь увидеть отца там, среди колонн трудящихся, которые шли по Красной площади под голос диктора:

- Идут колонны Краснопресненского района столицы!

- С праздником вас, товарищи!

- Ура!

Все кричали. Все оборачивались в сторону мавзолея, на котором стояли старые люди в шляпах.

Все махали цветами.

Отца я увидеть никак не мог, хотя смотрел всё с начала и до конца. Колонны показывали издали. Очень редко – кого-нибудь крупно. Красивую женщину. Или ребёнка на плечах взрослого. Но совсем маленького. Меня на плечи уже не возьмёшь.

Я никак не мог понять, а что я там буду делать? Просто идти, затерявшись в этой огромной толпе?

Однажды мама мне сказала:

- Ну сходи ты с ним ради бога!

- Зачем? – спросил я.

- Ну, посмотришь. Порадуешься вместе со всеми. Понимаешь, твой отец идёт впереди колонны. Его же на фабрике все знают. И ты тоже пойдёшь впереди колонны.

- Я пойду впереди колонны?

- Ты пойдёшь впереди колонны.

Я попытался себе представить это. Как мне будут кричать:

- С праздником вас, товарищи!

А я в ответ:

- Ура!

Не получалось.

Мне казалось, гораздо важнее, если отца покажут по телевизору, как он идёт впереди колонны, а вдруг я это пропущу?

Но мама тогда сказала:

- Сходи, потому что он хочет, чтоб ты пошёл.

Я пожал плечами.

- Только я разбужу тебя в шесть. Иди, ложись.

Я лежал в темноте, очень недовольный собой. Я почему-то не хотел идти туда, очень. Мне казалось, что отец не будет там рядом со мной и я потеряюсь. Я ругал себя за то, что согласился. Что мама сумела меня уговорить каким-то обманным путём.

Но она почему-то так меня и не разбудила. Отец, наверное, просто не разрешил ей. Он знал, что я не хочу идти.

Иногда мне кажется, что я вижу это, как в старом кино.

Эту огромную толпу людей, которые скапливаются на Манежной и часами ждут, когда их отправят через Красную площадь, через Васильевский спуск. Стоят в оцеплении конные милиционеры, солдаты. Все оживлены. Все поют песни. Играет музыка. Колышутся флаги. На деревянных шестах люди держат портреты старых людей в шляпах.

Впереди фабричной колонны – мой отец. Он ждёт и улыбается. Сейчас подадут сигнал, и тогда…

Однако на этом участие моего папы в строительстве вовсе не закончилось.

Сейчас я расскажу, что было дальше.

Дальше начались сложности.

Сложности начались с того, что некоторые несознательные жильцы, которые жили там, в чужом дворе, да и в нашем, откровенно говоря, тоже, начали капать потихоньку в ЖЭК.

Мол, то да сё, что за китайская стройка, что за шум, гам, пыль, почему доски воруют, и вообще некультурно.

Ну что ещё можно написать или наговорить в таком случае? Всякую ерунду!

Последствия, между тем, не замедлили явиться.

Причём, конечно же, в тот момент, когда всё уже было построено! Явились они в виде человека, называющего себя «начальник ЖЭКа».

За то время, пока мы с ним не встречались, начальник ЖЭКа сильно видоизменился. Например, раньше он ходил в жаркое время года в довольно старом белом парусиновом пиджаке, таких же старых парусиновых туфлях и в брюках неопределённого цвета (наверное, тоже белых). Теперь же он носил шляпу, синий пиджак и штаны со стрелочкой. А на ботинки было просто страшно смотреть. Они были начищены до рези в глазах.

- Может, он женился? – шёпотом спросила Женькина мама, когда он впервые вдруг возник перед нашими очами.

- Молодцы, молодцы, – сказал он ласково, брезгливо похлопывая рукой по свежевыкрашенному заборчику. – Молодцы, молодцы… Спортом будете заниматься?

- Футболом! – сказал я смело, немного, правда, при этом волнуясь.

- Очень хорошо! – крякнул начальник ЖЭКа и спросил как бы между прочим: – А документики на строительство у вас имеются?

В этот самый момент Женькина мама и сказала мне страшным шёпотом:

- Сбегай за отцом!

Потому что она была умной женщиной. Начальник ЖЭКа лениво стоял, привалившись к заборчику, и только внимательно зыркнул на меня хитрым глазом, когда я побежал домой.

Папа долго не соглашался выходить. Он брился.

- Ладно, сейчас приду! – наконец крикнул он из ванны.

Когда я выбежал обратно во двор, дискуссия была в полном разгаре.

- Ну, понятно! – лениво отвечал начальник ЖЭКа. – Понятно-понятно. Мне всё с вами понятно!

- Да что вам понятно! Что вам понятно? – кричала Женькина мама. – Что дети растут без движения, без воздуха, что их отовсюду гонят? Они же изгои!

- Кто? – не понял начальник ЖЭКа.

- Изгои они! – с чувством повторила Женькина мама. – Лишние люди!

- А! Я понял, – лениво сказал начальник ЖЭКа. – Это из школьной программы. Ну… зачем же вы так, мама? Ведь есть же спортивные секции.

- А вот у меня, – с ненавистью сказала Женькина мама, – ребёнок не может ходить в спортивную секцию. Тогда что?

- Ну а я-то что могу сделать? – пожал плечами начальник ЖЭКа.

В этот момент появился мой папа.

Он был в белой рубашке, но почему-то небрежно обут: в сандалиях на босу ногу. При этом одна сандалия у него была расстёгнута.

Начальник ЖЭКа просветлел лицом и начал как-то незаметно передвигаться папе навстречу, хотя Женькина мама что-то ещё говорила.

- Здравствуйте, Симон Львович! – сказал он и крепко пожал папе руку. – Ну, как она вообще? Как план, перевыполняете?

Оба дружно посмеялись шутке. Ни Женькина мама, ни я ровным счётом ничего не поняли. Кто «она»? Какой план? Что тут смешного?

- Да вот гуляю, – сказал папа. – Гуляю и вижу, что люди хорошим делом занимаются. Решил помочь немного ребятам. Лёва, – обратился он ко мне, – вы что сегодня будете делать?

- Мы, папа, – важно сказал я, – приступаем к решающему этапу.

Папа и начальник ЖЭКа опять залились здоровым смехом. На этот раз они смеялись очень долго. Мы с Женькиной мамой вновь стояли в суровом ожидании, не в силах постичь природу этого юмора.

- А определяющий когда? – сквозь слёзы спросил начальник ЖЭКа, вытирая глаза платком.

- Представляете? – с чувством сказал папа, показывая на меня, как на важный объект. – Дома не может посуду даже помыть, никакой помощи не допросишься. А тут и гвозди приколачивает. И красит чего-то, и носилки выносит. Просто чудеса какие-то. Трудовое воспитание! Причём сами! Всё сами!

- Да! – немного озадаченно сказал начальник ЖЭКа. – Просто чудеса какие-то. Только, Симон Львович, проблема тут возникает… Как бы это сказать при детях… Документов-то нет! Просто рехбус! Кроксворд, как говорит Райкин.

Я зажмурил глаза и представил себе: что сейчас скажет мой папа?

И он сказал:

- Не понял.

Начальнику ЖЭКа пришлось всё повторить:

- Нет документов! На вот это на всё… Понимаете меня?

- Нет, не понимаю, – сухо сказал папа. – У нас что тут: режимная зона? А если бы они шалаш построили?

- Да нет! – нервно засмеялся начальник ЖЭКа. – Шалаш пожалуйста! Но у меня нормативы!

- Какие у вас нормативы? – как-то неприятно засмеялся папа. – Что у нас тут, грунтовые воды? Или коммуникации? Или археологические раскопки? Или что? Или вы мне просто голову морочите?

«Неужели он так всегда на работе разговаривает?» - с испугом подумал я.

- Симон Львович! – жалобно воскликнул начальник ЖЭКа. – Ей-богу! Зря вы так!

Тогда папа взял его за руку и отвёл на некоторое расстояние.

Расстояние было не очень большим, но тем не менее мы сразу перестали что-либо слышать. И папа, и начальник ЖЭКа долго и горячо в чём-то друг друга убеждали. Положение их непрерывно менялось. То папа брал за руку повыше локтя начальника ЖЭКа, то тот вдруг поворачивался к папе спиной и начинал что-то усиленно показывать, размахивая руками. Потом начальник ЖЭКа вынул листочек из своей кожаной папки, которую он всё время носил с собой, и дал папе какой-то листочек.

Папа долго его читал. Потом пожал плечами, отдал обратно и они опять начали свой таинственный разговор. Мы с мамой Женьки уже порядочно устали, ожидаючи результата этой челночной дипломатии.

Иногда всё-таки они совершенно непроизвольно поворачивались к нам. И тогда кое-какие обрывки всё же доносились.

- Там два с половиной метра! – говорил папа резко. – И совершенно в другом месте. Ну что вы горячку-то порете? Не надо пороть горячку!

- Я не порю горячку! – восклицал начальник ЖЭКа и поднимал руки высоко вверх, как будто показывал, что ничего, кроме кожаной папки, в них нет.

Я вдруг представил себе, как начальник ЖЭКа порет эту самую горячку, и мне даже стало немножечко за него неудобно.

Наконец оба выдохлись.

- Симон Львович, ну а как я вообще должен вот это всё?.. – жалобно спросил начальник ЖЭКа.

- Как коммунистический субботник, – сухо ответил папа и пошёл домой.

- Симон Львович, но мы же договорились? – закричал ему в спину начальник ЖЭКа ещё более жалобным голосом.

- Я пришлю рабочих! – повторил папа ту же самую загадочную фразу, которую он однажды уже говорил при мне.

Дверь подъезда хлопнула, и мы остались один на один со страшным начальником ЖЭКа.

Теперь, конечно, он уже не был таким страшным. Он походил вокруг ещё немного, горестно повздыхал, постучал ладонью по бортику и наконец собрался восвояси.

- Играть можно? – коротко спросил я его. Теперь я уже не знал, как мне с ним разговаривать: так же коротко и сухо, как папа, или нормально, как со своим.

- Играть? – удивился он. – Да играйте на здоровье, я что, я против? Только… – он вдруг прошёл внутрь нашего стадиона и оглянулся. – Только ямы, пожалуйста, закопайте, мой друг. А то нехорошо получается: сначала вы тут рыли ямы, потом там рыли. Потом одни закопали, другие нет. Это же опасно! Как же вы собираетесь тут играть с незакопанными ямами? Эх, молодёжь…

Честно сказать, я и думать забыл про эти первые ямы.

- Конечно, мы их закопаем, – гордо сказал я. – Даже не сомневайтесь.

- Ну-ну, – сказал начальник ЖЭКа и быстренько удалился семенящей походкой руководителя.

Но поразительное дело – ямы закапывать никто не хотел! К кому бы я ни подходил с этим предложением, все как-то неуверенно пожимали плечами и суровели лицом.

- Да ладно тебе, Лёва! – весело сказал Колупаев. – Что ямы? Ну что ямы? Ты посмотри, какой мы стадионище отгрохали! Ни в одном дворе такого нет!

Я пожаловался папе.

- А как же вы играете? – поинтересовался он.

- Мы пока не играем. Мы построили и всё. И ждём.

- Чего ждёте? – спросил папа раздражённо.

Я пожал плечами.

Честно говоря, я и сам не знал, чего мы ждём. Ну вот чего мы ждём?

- Извини, Лёва! – сказал папа. – Но тут я ничего сделать не могу! Ваш трудовой энтузиазм, видимо, иссяк. А ямы закапывать надо. А то ноги переломаете.

Трудно в это поверить, но совершенно готовый стадион стоял без всякого дела почти две недели. Папа был прав. Короче говоря, ямы никак не закапывали. Желающих играть тоже не было. Ни взрослые, ни дети не подходили к нашему сооружению. Оно им вдруг и сразу надоело.

Я был совершенно потрясён этим открытием.

Вечером мы ходили вокруг бортика и разговаривали об этом с Колупаевым.

- Куда все делись, Колупаев? – говорил я. – Тут ещё недавно столько народу было – просто как сельдей в бочке. Тут даже женщины кирпичи таскали! Тут младенцы гвозди заколачивали! Тут бабушки носилки носили! Тут…

- Ну вот! – весело говорил Колупаев. – Сделали и порядок. А теперь твой стадион уже никому не интересен. Нормально!

- Что нормально? На нём нужно играть! В футбол! – негодовал я. – А мы всё ямы никак не закопаем! А ещё тренироваться надо! Составы составлять! Судью надо! Свисток! Объявление повесить! Зрителей оповестить!

- Лёва, чего ты горячишься? – недоумевал Колупаев. – Всё будет!

- Когда? – кричал я.

- Скоро! – спокойно и равнодушно отвечал мне Колупаев.

Кончался апрель, и я очень боялся, что скоро все разъедутся на каникулы.

Во всех домах уже давно помыли окна.

На подоконниках сидели разомлевшие кошки. Время неслось вскачь, совершенно не замечая забытый всеми стадион.

Иногда мы Суреном пихали в нём мячик туда-сюда, тренируя точный пас.

Тренировать точный пас никак не получалось, потому что мяч всё время попадал в эти проклятые ямы. И его приходилось оттуда доставать…

Дело в том, что для этих ям землю нужно было откуда-то взять и принести. Как взять? откуда? – неизвестно.

За то время, пока всё это возводилось и строилось, земля исчезла. Растаяла без следа. Куски асфальта были уложены, причём довольно аккуратно, вокруг стадиона. А вот земля…

То ли её смыло дождём, то ли её разобрали цветоводы. То ли ещё что.

- Ну что я могу сделать? – раздражённо говорила мне Женькина мама. – В подоле притащу? Дай каждому по ведру, и пусть все принесут откуда-нибудь. Хоть под покровом ночи. А то лето скоро кончится, а вы всё никак не раскачаетесь! Для чего тогда строили?

У меня не было столько вёдер. Дома я с большим трудом выпросил у мамы одно ржавое ведро. И под покровом ночи, пыхтя и задыхаясь, приносил из чужого двора немножечко ворованной земли.

Под покровом ночи чужой двор выглядел вообще страшно. Возвышалась гора сломанных досок и прочего хлама, который мы нанесли.

Орали кошки.

Визжали девицы в старом, заросшем яблоневом саду. В сумраке звенела гитара и мурлыкало радио.

Луна деловито осматривала окрестности через колючую проволоку над стеной неизвестного завода.

Я набирал руками ведро рыхлой холодной земли и бежал обратно.

В нашем дворе было гораздо уютнее. Горело множество окон, и даже имелся фонарь.

В окнах звучала музыка, танцевали пары.

Мимо иногда проходили люди, с удивлением оглядываясь на то странное и незнакомое, что мы возвели ценой таких героических усилий.

Моей земли, чтобы засыпать дурацкие ямы, явно не хватало.

Героические усилия грозили остаться напрасными и смешными.

…Всё произошло совсем не так, как я ожидал.

Меня встретил где-то на улице начальник ЖЭКа и добродушно спросил:

- Ну как, играете?

Я покраснел и пожал плечами.

- Ямы не засыпали? – удивился начальник ЖЭКа. – Интересное кино.

Мы помолчали, как два руководителя ввиду крупной и сложной проблемы.

- Да, ребята… – разочарованно и вместе с тем почему-то весело произнёс он. – Ну ладно. Я пришлю кого-нибудь. А то это тоже не дело. Договорились?

Неожиданно начальник ЖЭКа протянул мне руку.

Я удивился, но быстро и крепко пожал её.

Ямы исчезли без следа, настолько незаметно, что мы даже не успели проследить за их исчезновением.

Через два дня был назначен официальный матч открытия.

Я очень волновался перед матчем открытия.

Масса вопросов не давали мне покоя ни днём, ни ночью.

Развешивать ли специальные объявления в чужих дворах? Это был самый простой вопрос. Но и на него не находилось нужного ответа.

Мама отвечала на него так:

- Да не знаю я! Сами строили, сами и решайте.

Папа говорил так:

- А деньги за билеты брать будете?

- Будем! – кричал я. – А ты как думал!

- Я так и думал, – спокойно отвечал папа. – А делить как? Ты давай не кричи. И не плачь, – добавлял он, потому что дело иногда доходило прямо до слёз.

Колупаев же надо мной просто откровенно в глаза смеялся:

- Лёва, ты чего, с дуба рухнул? Тут каждая собака знает про твой матч открытия, по всей Пресне! А ты ещё бумажки хочешь развешивать. Для кого? Для милиции, что ли?

Но слова Колупаева совершенно меня не успокаивали. Больше того, они меня прямо-таки выводили из себя.

- Да? – говорил я, медленно, но верно заводясь. – А если никто не придёт? А? Тогда что делать?

- Ну, тогда дашь мне в рыло, – лениво говорил Колупаев.

- Не нужно мне твоё рыло! – орал я.

- Ну и пошёл отсюда! – свирепел Колупаев. – Подумаешь какой выискался. Как будто он один строил.

- Ну и сам иди! – злился я и действительно уходил подальше, куда глаза глядят.

Только куда мне было уходить? Абсолютно некуда. Я вновь возвращался к нашему крошечному стадиончику, гладил его по тёплым шероховатым доскам и опять начинал думать над разными ещё более сложными вопросами.

Например: какими составами играть? брать ли взрослых?

Правда, как раз на этот счёт у Колупаева имелось твёрдое определённое мнение.

- Ну их к чёрту! – высказывался он очень определённо. – Играть не умеют, только куются. Знаю я: выйдут все в ботинках, кто пьяный, кто трезвый, перекуют всех на фиг, лежи потом в больнице по твоей милости всё лето! Нет, Лёва, сначала мы сыграем, так сказать, отцы-основатели, а потом пусть мужики играют, и вообще кто хочет. Хоть пенсионерки. Хау, я всё сказал!

- Ладно! Предположим! – волнуясь и сомневаясь, всё-таки соглашался я с Колупаевым. – Ну а у нас-то кто играть будет? Кто против кого? Какие составы команд?

- Да набегут тебе составы! – опять лениво зевал Колупаев. – Вот пристал как банный лист! По четыре состава будет! С каждой стороны! Все придут, вот увидишь!

Договорились мы всё-таки так: я в воротах, Колупаев в нападении, Сурен и Серёга-маленький в защите, Бурый в полузащите.

А кто против нас? А кто захочет!

Хоть бы и чужие ребята. Да и своих, если честно, навалом – Дёмочка, Вовик, Серёга-большой, Ленкин брат Славик, да много их там… Пусть сами решают.

Особенно почему-то волновала меня официальная часть. Мне очень хотелось, чтобы из взрослых кто-нибудь сказал речь и, возможно, даже перерезал ленточку.

Но все отказывались!

И папа Бурого, и мама Женьки.

К своим родителям я даже боялся подходить. А зря.

Матч мы назначили на два часа дня. По этому поводу мама купила мне новые кеды.

- Ну не твои же рваные! – уговаривала она меня. – Ну как же ты можешь в такой день выйти в рваных кедах! Это же неудобно!

- Мама! – умолял я её. – Это в новых неразношенных кедах играть неудобно! Ведь я же играющий вратарь, пойми! Ну мама!

Но мама была совершенно неумолима.

Она сама надела на меня новые кеды, сама завязала шнурки, плюс напялила белую майку, в которой я отродясь не выходил во двор.

За всеми этими ненужными приготовлениями я совершенно потерял ориентировку во времени и когда посмотрел на будильник, то просто ахнул! Было уже три минуты третьего!

Я опоздал!

Трудно сказать, как я не упал с лестницы, потому что нёсся вниз я со страшной скоростью, но картина, которая предстала моему взору (из окна я выглянуть как-то даже не успел, или не решился, не знаю), меня просто-напросто ошеломила.

Я никогда не видел столько народу в нашем дворе! Честное слово!

Вокруг стадиона толпились какие-то совершенно незнакомые мне спины.

Тут были и взрослые дядьки, которые лениво облокотились о бортики и что-то обсуждали, и пенсионеры нашего двора, которые решили всё-таки посмотреть, что тут такое происходит, и, конечно же, дети.

Дети всех возрастов, с мамами и без мам.

Я начал было считать, но тут какие-то люди стали оглядываться и пропускать меня вперёд. Колупаев стоял одиноко внутри стадиончика, недовольно глядя в мою сторону.

- Лёва, ты знаешь, когда футболисты на поле выходят? – сказал он сурово. – За пятнадцать минут до начала матча! А где все?

И тут я с ужасом понял, что и Бурый, и Серёга-маленький, и даже Сурен – струсили выходить на поле при таком небывалом стечении народа!

Это был момент какого-то нестерпимого волнения.

Я даже закачался от ужаса и лихорадочно стал придумывать, что говорить и как объяснять.

- Беги! – шепнул я Колупаеву. – Беги по квартирам! Тащи их сюда!

- Почему это я должен бежать? – удивился он. – Ты всё придумал, ты и беги.

И в этот момент я вдруг увидел папу.

Папа неожиданно появился в толпе.

Наверное, он шёл с работы. Или специально заехал в обеденный перерыв, я уже не помню.

Папа подошёл (толпа мгновенно расступилась), крепко пожал руки мне, Колупаеву и сказал, улыбаясь золотыми зубами, только одно волшебное слово:

- Поздравляю!

И представьте себе, пошёл домой обедать!

- Я на вас из окна лучше посмотрю! – шепнул он мне. – Оттуда лучше видно!

Я оглянулся.

Действительно, окна многих домов были открыты. В них стояли люди и смотрели на нас. Ведь было уже тепло. В конце апреля.

Честно говоря, я очень плохо помню всё дальнейшее – до начала самой игры.

Игроки постепенно появились. Появились и судьи. Их было двое: Женька и папа Бурого.

Бурый нёс новенький мяч. Папа Бурого обнимал его за плечи и улыбался.

Рядом с Женькой шла Женькина мама в очень нарядном платье.

Со стороны чужого двора появилась команда противников. Папа Бурого бросил монетку, и вратари встали в ворота.

Я встал в те, что были поближе к дому. В другие ворота встал Дёмочка и тут же начал кривляться.

Но вот папа Бурого свистнул в настоящий свисток и тут же передал его Женьке. Женька встал возле бортика и вбросил мяч в центр. Мы всегда начинали так – с трёх ударов об землю. Жаль, что это золотое правило нынче отменено. И игра началась…

Это был потрясающий момент в моей жизни.

К чёрту ремесло рассказчика – и если вы мне не верите на слово, я готов ещё и ещё раз, тысячу раз повторить вам: это был потрясающий момент в моей жизни!

И не только в моей.

Люди редко бывают счастливы в детстве. Детство – трудная и несчастливая пора. И это нормально. Пока тебя начнут принимать за человека, пока ты сам кое-чему научишься, пройдёт немало ужасных дней и ужасных ночей.

Поэтому редкие мгновения ослепительного счастья – запоминаются так надолго. А впрочем, не знаю.

Не знаю, был ли я по-настоящему счастлив в тот день. Я был растерян – это точно.

Потому что сразу пропустил два дурацких гола!

Колупаев подбежал ко мне и весь красный от возмущения сказал только два выразительных слова:

- Ты чего?

- Иди в защиту! – сказал я Колупаеву.

И представьте себе, мой дорогой друг сразу послушался! И встал в защиту, чего никогда раньше не делал!

Мы постепенно стали отыгрываться. Оттеснять противника от наших ворот.

Теперь немного о составах команд.

Наш состав вам уже известен. А за них – это я точно помню – играли очень неприятные люди! Играл Вовик и Серёга-большой, который носился как лось, всех расталкивал локтями и очень хотел выиграть.

Но представьте себе, это ему не удалось, хотя он и забил мне с ходу два гола.

Наконец-то Сурен проявил всё свое тактическое мастерство и армянскую смекалку!

Он так здорово делал распасовку, что Серёга-большой скоро устал и стал мешать своей же команде. Гоняясь за нами, он орал на своих, а свои орали на него.

Скоро я уже ничего не помнил и ничего не понимал, потому что стало окончательно жарко.

При счёте 2:2 мы уступили место взрослым.

Первым, кого я увидел, когда отдышался, был Женька.

- Ты хорошо судил! – сказал я ему. – По-честному.

Действительно, Женька не пропустил ни одной подножки, хотя на игру в корпус совершенно не обращал внимания.

Получается, Женька опередил своё время, потому что судил прямо по нынешним правилам!

- Мало поиграли, – сурово сказал Женька. – Чего вы так быстро сдохли?

Я оглянулся и пожал плечами. Колупаев лежал на траве в позе мёртвого тела.

- Я уезжаю скоро. В санаторий, – сказал Женька. – Жалко, что так поздно построили. Не успеем вволю наиграться. Жалко. Теперь только в августе встретимся.

- Да ладно тебе! – машинально сказал я. – Смотри, ещё завтра, послезавтра, после-послезавтра, потом ещё один день. Успеем!

Честно говоря, в этот момент я думал уже о другом. Дадут ли нам ещё сыграть сегодня?

Но сыграть нам не дали. Сначала играли парни лет по пятнадцать из других дворов, потом мужики, потом ещё какие-то другие мужики. Играли они долго.

А потом меня увели домой.

Было уже поздно.

Сколько же мыслей я успел передумать за это время!

О том, что нужно поставить табло, хотя бы примитивное, где можно отмечать счёт. О том, что в толпе все были, – и пьяный плотник, и начальник ЖЭКа, и ещё какие-то люди, которых я точно видел на строительстве, но забыл, кто они и откуда. О том, что в нашем дворе очень плохое освещение и в темноте играть нельзя. О том, что как жаль, что на лето все разъезжаются.

О том, что вот это странное, немного тяжёлое чувство – и есть чувство выполненного долга. То есть победы.

Ко мне подошла мама, положила руку на лоб и сказала:

- Ну, счастлив?

Я не ответил и отвернулся к стене.

- Ладно, спи, – сказала она.

И выключила свет.

С улицы, как всегда, шёл маленький голубой свет от нашего дворового фонаря.

Потом начались каникулы, и я уехал в деревню. А потом вернулся.

…Никакого стадиона во дворе уже не было.

Вообще всё было точно так же – котельная, трансформаторная, сломанный наполовину забор с проходом в чужой двор, беседка, доминошный столик, гараж отца Серёги-маленького, стол для пинг-понга в закутке, развешанное бельё, мамаша с коляской, пенсионерки на лавочке, саженцы и палисадники под окнами, классики у подъезда.

Но единственное, что осталось от стадиона, – это ворота. Одни-единственные ворота, которые теперь торчали в центре двора, как памятник навсегда ушедшей эпохе.

Я долго-долго смотрел на эти ворота, выкрашенные голубой краской.

- Ты только давай не реви! – строго сказала мама. – Ешь, пей, ты домой приехал, у тебя настроение должно быть нормальное, ровное. А футбол ваш никуда не денется, ну, только без стенок будете играть. Что за футбол со стенками – я вообще не понимаю.

- Подожди, Марин, – сказал папа, – дай отдышаться. Человек в нокдауне. Не видишь, что ли?

Я посмотрел на папу. Он не отводил взгляда. Я пытался понять – как же его спросить об ЭТОМ?

- Пап, как же так? – спросил я. – Зачем они это сделали?

Он развёл руками.

- Понятия не имею! – сказал он с какой-то совершенно незнакомой мне интонацией. – Честное слово! Я вообще об этом ни сном ни духом… Наверное, взгрели вашего начальника ЖЭКа. Я же знаю, как это бывает. Говорят, какой-то грузовик там не мог проехать. Настучали в исполком. Из исполкома, наверное, позвонили. Я же знаю, как это бывает, – повторил папа. – Он даже спрашивать никого не стал, прислал бульдозер из РСУ, и всё. Обычная история. Ну, кто-то выбежал из жильцов – вот, ворота вам оставили. Упросили рабочих. Скажи спасибо, что хоть ворота есть. За один день всё разровняли.

- За один день, – повторил я.

Я постоял ещё немножко, глядя в окно.

- Ты всё врёшь, да? – спросил я. Мне не хотелось, чтобы отец переставал говорить.

- Слушай, я не знаю! – рассердился он. – Откуда мне знать: может, тут вообще копать нельзя, тут вон штаб военный, тут завод какой-то без опознавательных знаков, ты же знаешь. Может, тут коммуникации какие-то, хренации, я же гражданский человек, мне не докладывают!

Папа разволновался.

- Лёва! – строго сказала мама. – Отец-то тут при чём? Сима, что ты перед ним оправдываешься? Ты сделал всё что мог.

- Спасибо, – горько сказал я. – Ты сделал всё что мог.

- Знаешь что… – разозлился отец. – Я тебя предупреждал.

Чтобы не разреветься при них, я быстро обулся и вышел во двор.

Наверное, ребята ещё не приехали. Или им уже было всё равно? Никого я не встретил в нашем дворе, стоял один.

Танька Нудель, заклятый враг, тоже куда-то исчезла. Хоть бы с ней поговорить…

Я потрогал ворота. Они немножко качались, но в общем были вполне нормальные.

«Без стенок в футбол будете играть», – вспомнил я мамины слова и горько усмехнулся. Как поживший, много испытавший в жизни человек.

«Ну, что делать-то теперь?» – спросил я сам себя. Сел на бордюр и стал с преувеличенным вниманием разглядывать окружающий мир.

Мир, конечно, был хорош! Как всегда бывает он хорош в последние августовские дни.

Солнце, странным образом приседая, заглядывает через листву деревьев прямо в глаза.

Довольно пустынно. В этой пустоте ощущается приближение прохлады и одновременно отступление жары.

Дневной свет падает на тебя, как вода.

«Неужели так всегда всё кончается?» – думал я, сидя на холодном бордюре.

Он всегда почему-то холодный, даже в самую жару. Не то чтобы очень, но так – прохладный.

Я погладил его рукой и закрыл глаза.

Чтобы не видеть одиноко стоящих ворот и вообще того места, на котором всё это происходило. Мне было очень жаль наш стадион-коробочку, да и вообще всего, что случилось, так получается, зря. Но это же был мой любимый двор. Куда я мог из него уйти?

Да никуда.

Рядом со мной неожиданно сел Хромой. И как я мог пропустить его шаги?

Я посмотрел на него. Хромой смотрит всегда куда-то там далеко. Даже страшно иногда становится.

- Куда ты смотришь-то? – не выдержал я.

- Да никуда! – сказал он.

Мы ещё немного помолчали.

И пошли за доминошный столик – давить муравьев.

Муравьёв этих я с детства не любил за то, что они больно кусаются и жрут дерево. Нам весь подоконник на кухне изъели. На солнце они всегда ползают прямо по столику. И я бью их просто рукой. Единственный человек, который может на это спокойно смотреть, – это Хромой.

Я сел и сразу начал бить муравьев с какой-то удвоенной злостью. Они убегали, но я настигал их своей грозной дланью. Длань вся была уже в муравьях, но я не обращал на это внимания, спокойно стряхивал.

- Не надоело? – спросил Женька.

Я пожал плечами. Почему, действительно, мне так нравится это дурацкое занятие?

Странно даже.

Нас накрыла тень от Колупаева.

- Здорово, братва! – заорал он. – Давайте сожжём чего-нибудь! В знак протеста!

Мы с Женькой быстро поднялись и стали собирать щепки и куски досок. Скоро насобирали большую кучу и отнесли на теннисный стол. Кинули прямо сверху.

Колупаев разрыл кучу, сделал колодец из маленьких щепок, всунул какую-то старую-старую газету и поджёг спичку. На солнце всё быстро загорелось. Мы стояли и смотрели на дым.

А из подъезда на нас катились Бурый и Серёга-маленький с Ленкой и её братом.

- Ну давайте, давайте! – ещё издалека крикнул Серёга-маленький. – Стадион сломали, теперь вы ещё и стол сожгите! Жгите-жгите, больше костёр делайте, чтобы он весь сгорел.

- Чего смотришь, как баран? – спросил меня Бурый. – Туши давай. А то мать сказала, сейчас в пожарку звонить будет. Твои родители штраф будут платить, понял?

Колупаев быстро залез на стол и стал топтать огонь, а потом прыгать. И все, кроме Женьки, залезли на стол и стали прыгать и орать.

Женька смотрел на нас снизу и улыбался.

- Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем! – орала Ленка.

- Буржуям! – орал Славик.

- Они думали, всё! Мы сдадимся! Мы не сдадимся! – орал Бурый.

- Стойте! Стойте! – орал Сурен, бегом приближаясь к нам. – Меня подождите! Я с вами!

Сурен тоже взобрался (его подсадил Женька), и теперь мы стали прыгать всемером. Стол сильно прогибался и скрипел.

- Вы только все вместе не прыгайте! – попросил Серёга и спрыгнул. – Прыгайте вразнобой. А то он сломается. Жалко.

Мы ещё немножко попрыгали, и тут пошёл дождь.

- Пойдёмте тот дом посмотрим! – сказал Колупаев. Мы быстро перебрались в чужой двор и остановились возле дома, старого разрушенного дома, с которого всё и началось.

- Давайте лучше его сожжём? – жалобно попросил Колупаев. – Заодно и увидим, есть там нечистая сила или Дёмочка всё врёт. Упыри, ведьмаки, оборотни, инопланетяне.

- Ну их на фиг… – тихо сказал Женька. – Распрыгаются тут. Может, из-за них всё и случилось. Не надо.

- Ну не надо так не надо, – вздохнул Колупаев. – Я вообще сегодня какой-то добрый. Хотя наоборот должен быть злой. Ну что, Лёва? – обратился он ко мне. – Детство-то кончилось? А я ведь тебя предупреждал, что так будет!

Вот уже второй человек мне говорил сегодня эти слова!

- Так! – сказал я. – Может, ещё кто меня предупреждал?

Все замолчали.

- Да ладно, плюнь… – сказал Колупаев. – Какая разница: предупреждали, не предупреждали. Всё равно эти козлы приехали и всё разобрали. Снесли.

- Ну и ладно, – сказал я. – Всё равно мы играть будем. Правда ведь?

- Что правда, то правда! – согласился Колупаев.

Всегда, всю жизнь я хотел рассказать кому-нибудь эту историю. Как мы нашли этот дом на снос, как таскали из него доски, как строили стадион и как потом его тихо, за один день, разобрали, и никто этого не видел.

И вот наконец рассказал. Даже странно, честное слово.