Когда мама отпускала меня гулять во двор, она обязательно говорила мне напоследок что-нибудь важное.
      - Лёва, ты только не заболей, я прошу тебя! - например, говорила она. - А то у нас с тобой вечно какая-то ерунда получается: неделю болеешь, неделю в школу ходишь.
      Или же она говорила:
      - Пожалуйста, Лёва, я прошу тебя, гулять только до темноты. В темноте я тебя не вижу. Мне становится не по себе.
      Вообще ждать кого-то - действительно не очень простое занятие. Я это знал по себе. Однажды все ребята пошли за квасом, а я остался во дворе. Почему - не знаю. Остался, и всё. Так бывает.
      Я сидел на сваленных в кучу досках и ждал их. С каждой минутой это ожидание становилось всё тяжелее и тяжелее. Сидеть здесь одному было просто невыносимо. Но другого выхода не было.
      Чтобы сосредоточиться, я закрыл глаза и стал ловить радужные пятна, которые скользили обычно под моими веками вверх-вниз. Но пятен не было. Вместо них висела какая-то серенькая муть, правда, тоже живая и скользкая. Я решил пройти сквозь эту муть, как сквозь покрывало, и посмотреть, что там вообще-то дальше.
      Но у меня в тот раз ничего не получилось. Серая занавеска по-прежнему висела перед глазами и неприятно колыхалась от ветра.
      Тогда я закрыл глаза ещё плотнее и постепенно почувствовал, как внутри моего взгляда появляются какие-то вроде бы фигуры: круги и пятна. Они немного пульсировали, то есть дрожали где-то там за занавеской. Но по-прежнему не были видны.
      Мне даже стало теплее от этого, и я с испугом подумал, что сейчас засну от такого перенапряжения. (Это со мной уже бывало: когда я слишком напряжённо о чём-то думал или что-то представлял, то обычно засыпал прямо на том месте, где находился.)
      …Наконец радужные солнечные пятна всё-таки появились перед моими глазами. "Привет, ребята!" - сказал я. И стал их гонять туда-сюда. Честно говоря, до сих пор не знаю, как это у меня получалось. Конечно, в движении этих радужных шаров были виноваты мои зрачки, их едва заметные колебания и сокращения. Но зрачки сокращались и колебались практически незаметно, а вот радужные шары и овалы взмывали вверх, как какие-то мягкие огромные аэростаты. А потом тихо и беззвучно рушились вниз, в пустоту моего зрения…
      Потом я облокотился на локоть, потому что голова моя как-то отяжелела и устала.
      Тогда я устроился поудобнее и начал смотреть на окружающий мир с преувеличенным вниманием.
      Да и то сказать, подобное занятие не раз и не два выручало меня в разных ситуациях. Посмотришь, бывало, на окружающий мир с преувеличенным вниманием - и как-то сразу легче делается на душе!
      Вот котельная, где гудят трубы и сидит бывший кочегар, ныне работник теплоснабжения. Сидит себе этот работник теплоснабжения, ест гречневую кашу с мясным гуляшом из стеклянной поллитровой баночки, на которой написано "Огурцы", и в ус не дует. И никто ему не нужен, и ничто его не беспокоит. Ровно гудят трубы, подающие тепло в дома советских людей. Мигает лампа дневного света. Спит кот. Хорошо! И хотя человек этот небрит, груб и неприятен, но зато никто и ничто не нарушает его душевного равновесия.
      Вот саженцы, которые всё никак не могут прижиться под окнами нашего восемнадцатого дома. То ли чернозёма им не хватает, то ли навоза, то ли любви и заботы. Пойди разбери. Но вот стоят они, подпёртые и подвязанные разными дощечками, печально качаясь туда-сюда, - и не падают! Сохнут, вянут и не падают! Значит, есть какая-то жизненная сила даже в этих чахлых деревцах! Значит, и так вот можно жить, как дерево-инвалид: стоять себе тупо и смотреть на небо.
      А в небе…
      Тут я стал думать, что бы мне такое подумать про небо, чтобы совсем пусто и скучно стало на душе, скучно и спокойно, обычно, ровно и вяло, как вдруг увидел Колупаева, который вместе с Хромым и Серёгой-маленьким возвращался после выпитого кваса, весь наполненный до краёв хорошим настроением и приятными мыслями.
      …Редко когда в жизни я испытывал чувство столь большого и полного облегчения, как в тот самый раз, скажу я вам прямо! Это было столь глубокое и внезапное чувство, что на некоторое время я даже вроде бы перестал дышать.
      Окно нашей кухни выходило во двор. Частенько мама, облокотившись на подоконник, смотрела на меня. И я это знал. Но честно говоря, меня это совершенно не смущало. Во-первых, так поступали все мамы! Во-вторых, этот невидимый взгляд даже как-то придавал мне смелости и уверенности в себе. Если происходило что-то неприятное - например, Колупаев заставлял меня есть землю, или, например, я оказывался в куче мале в самом низу и на меня напирала сверху вся масса людей нашего двора. Или: я застревал головой в снегу. Или: падал с велосипеда. Или: что-нибудь ещё.
      Я в эти моменты был абсолютно спокоен, как слон! Меня не мучили страх и напрасные сомнения, как потом, когда я стал взрослым, - потому что я знал, что на меня смотрят! И в какой-то момент, если меня уже начнут убивать, душить или земля разверзнется под моими ногами, - я всё равно буду в порядке. Я подниму голову, помашу маме рукой и всё как-нибудь наладится!
      Почему я так был в этом уверен - даже не знаю. Не могу вам точно сказать.
      …Однажды мама мне предложила:
      - Слушай, а знаешь что, давай сделаем так. Я тебе буду давать сигнал.
      - Какой сигнал? - недовольно спросил я, чувствуя смутный подвох.
      - Ну вот такой… Что пора закругляться… Ну не буду же я каждый раз высовываться из окна и кричать: Лёва, иди домой! Мы же не в Одессе. Да и живём мы высоко, на шестом этаже, ты не услышишь. Да и простудиться можно. Да и вообще - это неудобно. Тебе самому будет как-то неприятно, согласись.
      - А что за сигнал-то? - спросил я. Надеясь, конечно, что это будут, например, условные вспышки настольной лампы: три длинных, две коротких, как в фильмах про шпионов, или, например, зажжённая на окне свеча.
      - Сигнал? - задумалась она. - Ну, например, я буду вывешивать в форточке какой-нибудь флаг.
      - Флаг?
      - Ну не флаг! Ну маленькую красную тряпку какую-нибудь! Красное видно издалека. Ты понял?
      Так у нас с мамой появился этот условный знак.
      Когда она хотела, чтобы я быстрей вернулся домой, она вывешивала в окне эту старую тряпку красного цвета. То ли платок, то ли салфетку, то ли ещё что-то.
      Не помню точно.
      Сначала мне это даже понравилось. Было даже удобно.
      А то придёшь домой, а она злится - непонятно почему. А тут понятно: она эту тряпку уже час назад вывесила, а я всё не иду и не иду.
      Но потом мой зоркий друг Колупаев обратил внимание на то, что я всё время смотрю на своё окно.
      А мне действительно всё время хотелось туда смотреть. Ну жизнь, она же такая… Всё время непонятно. То вдруг всё хорошо-хорошо, а то вдруг всё плохо-плохо. То стало скучно, пошёл дождь, а все продолжают играть в какого-нибудь нелепого "слона", которого я ненавижу. И почему-то нет сил просто сказать: всё, я домой пошёл! Стоишь под дождём, уткнувшись головой в стоящего впереди, а через тебя прыгают и прыгают.
      Или ещё какая-нибудь полная ерунда начинает происходить.
      Например, когда становилось скучно, Колупаев начинал задавать свои любимые вопросы.
      - Суренчик, скажи, а у тебя в Ереване слива как называется? - спрашивал Колупаев.
      - Кизил, - говорил Сурен, улыбаясь.
      - А хлеб как называется?
      - Лаваш, - говорил Сурен.
      - А жопа как называется? - спрашивал Колупаев, широко улыбаясь, и Сурен вставал и бежал домой.
      И к Ленке приставал Колупаев. Хотя она молчала, как партизанка Зоя, и совершенно ни на что не обращала внимания.
      - Лен, а у тебя какой размер? - спрашивал Колупаев. И я почему-то ржал вместе со всеми. Хотя вообще не понимал, о чём он говорит.
      Вот в эти моменты я довольно часто поглядывал на своё окно.
      Я искал в нём какой-то поддержки. Тайного сигнала.
      Но именно в эти моменты его не было.
      - Лёва, а ты на войну хочешь? - вдруг спрашивал меня Колупаев.
      - На какую войну?
      - Ну на любую. За наших!
      - На любую хочу.
      - Ну вот тогда вставай.
      - А зачем?
      - Ну вставай, проверим.
      - Что проверим?
      - Врёшь ты или нет.
      - Ну проверяй.
      - Ну вот представь. Ты на войне, да? На линии обстрела, да? Что надо делать?
      - Не знаю.
      - Бежать! Вспышка слева! Вспышка справа! - и Колупаев начинал кидаться в меня мелкими камнями, которые он заранее припасал и клал себе в карман. И я бежал, низко пригибая голову и чуть не плача от того, что было обидно и больно, потому что камни попадали и по коленям, и по башке.
      Кстати, о его кармане.
      Я даже не представляю себе, что это был за карман, какого он был размера и какими там суровыми нитками он был пришит. Или, может, он был на железной молнии или из брезента. Или ещё что-то. Потому что помещалось там всё: и мелкие камни для обстрела, и лупа для прожигания бумаги, и битки для игры в битки, и сигареты, и спички, и деньги - как правило, железные, в отдельном маленьком кошельке зелёного цвета, и ниппели, и шарики для пинг-понга, и даже иногда маленькие мячи. Причём пользовался Колупаев только одним карманом, второго у него как бы и не было.
      Но это я так, к слову. Короче, вот в эти самые минуты я очень часто начинал смотреть на своё окно, и довольно быстро мой друг догадался о нашей с мамой сигнализации.
      Как он это сделал, честно говоря, я не помню. Но он догадался.
      - Лёва, смотри, мама вывесила красную тряпочку! - говорил иногда Колупаев, и все просто лопались от смеха. Я же расстраивался до такой степени, что иногда тоже кидался в него ракетками, камнями, землёй и другими предметами, что вовсе не было мне свойственно.
      Что самое обидное, Колупаев был не одинок.
      - Лёва, домой! - кричали мне взрослые и дети, завидев эту маленькую красную тряпку в окне.
      И я бежал домой сломя голову, сгорая от стыда.
      Однажды после такого случая я пришёл к маме и сказал, что никаких тайных сигналов мне больше не надо.
      - А что случилось? - удивилась она.
      - Да ничего не случилось. Просто не надо, и всё, - уклончиво ответил я. - Я и так пойму.
      - Как это ты, интересно, поймёшь?
      - Мам! Пожалуйста! - сказал я, повернулся и вышел.
      Я вышел в свою комнату, но мама пошла за мной, села на кровать и сказала:
      - Лёва! Ну вот я не понимаю. Ну отчего ты такой?
      - Какой?
      - Ну чего ты чуть что начинаешь огрызаться, или плакать, или запираться. Мне вот непонятна эта черта твоего характера. Нельзя ли просто сказать словами? Я же пойму.
      - Ничего ты не поймёшь, - сказал я упрямо.
      - Ах так? - сказал она. - Тогда вот тебе будильник. Носи его в кармане. В шесть часов вечера как штык чтоб был дома.
      Обошлось, конечно, без будильника. Просто я гулял в темноте сколько влезет. Темнота приближалась внезапно. И заполняла моё сердце тревогой.
      Когда мы оставались с Колупаевым вдвоём (все уходили домой), мы обсуждали, что будем делать, когда вырастем.
      - Я работать пойду, - говорил он. - Мне деньги очень нужны. А ты?
      А я не знал, что ему ответить. Я не знал, нужны ли мне деньги, и работа, и жена. Вообще всё.
      Иногда я украдкой смотрел на наше окно: вдруг в нём случайно окажется красная тряпка?
      Но мама давно уже перестала её вывешивать.

[в пампасы]