Фотография Льюиса Кэрролла

В декабре 2010 года исполняется 180 лет со дня рождения замечательной английской поэтессы Кристины Россетти, стихи которой давно стали классикой английской литературы. К этой памятной дате мы предлагаем вниманию наших читателей эссе английской писательницы и литературного критика Вирджинии Вулф (1882 - 1941), созданное к столетнему юбилею поэтессы, а также стихи Кристины Россетти в переводе Маши Лукашкиной.

      Пятого декабря 1930 года Кристина Россетти отпразднует свой столетний юбилей, или, правильнее сказать, праздновать этот юбилей будем мы - её читатели. Чествование со всеми подобающими ему речами вызвало бы у Кристины чувство острой неловкости, потому как женщиной она была робкой. Тем не менее, юбилея не избежать; время неумолимо; говорить о Кристине Россетти мы должны. Перелистаем страницы её жизни; почитаем её письма; вглядимся в её портреты; посудачим о её болезнях, кои отличались великим разнообразием; наконец, погремим ящиками её письменного стола - большей частью пустыми. Не начать ли с её биографии, - что может быть занятнее, чем биография писателя? Многие испытали на себе очарование таковой. Откроем книгу "Жизнь Кристины Россетти", написанную компетентной мисс Сандерс, - и с головой погрузимся в прошлое. Будто в распечатанном чёрном ящике иллюзиониста, мы увидим кукол - уменьшенную во много раз копию тех, кто жил сто лет тому назад. Всё, что от нас потребуется, это смотреть и слушать, слушать и смотреть, - и куклы, возможно, начнут двигаться и говорить. И тогда мы примемся расставлять их и так, и этак, между тем как, будучи живыми людьми, они не сомневались, что могут идти куда им захочется; мы будем видеть в каждом их слове особенный смысл, о каком они сами и не подозревали, говоря первое, что приходит им в голову. Что поделаешь, читая биографию, мы всё видим несколько в ином свете.
      Итак, мы в Портленд-Плейс, на Хэлам-стрит, году так в 1830-м; а вот и Россетти - итальянское семейство, состоящее из отца с матерью и четырёх маленьких ребятишек. Хэлам-стрит того времени нельзя назвать фешенебельной, и на доме лежит отпечаток бедности, однако это ровным счётом ничего не значит для Россетти, ведь их, итальянцев, нимало не заботят условности и правила, которыми руководствуется так называемый средний класс Англии. Россетти живут обособленно, одеваются, как считают нужным, принимают у себя в доме бывших соотечественников, среди которых шарманщики и нищие, сводят концы с концами уроками и сочинительством, а также другим случайным заработком. Мы видим и Кристину - чем старше она становится, тем дальше отстоит от узкого семейного круга. И дело не в том, что ребёнок она тихий, склонный к созерцанию, - будущий писатель со своим особенным миром, умещающимся в его голове, - гораздо большую роль здесь играет чувство преклонения, которое она испытывает перед прекрасно образованными старшими братьями и сестрой. Но вот приходит время наделить Кристину подругами и сказать, что она - она питает отвращение к балам. Она не любит наряжаться. Ей симпатичны друзья, бывающие у её братьев, а также сборища, на которых молодые художники и поэты обсуждают будущее устройство мира. Порой их разговоры забавляют её, ведь серьёзная степенность причудливо сочетается в ней с эксцентричностью и она не упустит случая посмеяться над тем, кто самовлюблённо считает себя важной персоной. И хотя она пишет стихи, в ней нет и следа той тщеславной озабоченности, которая присуща начинающим поэтам; стихи складываются в её голове сами собой, и её не беспокоит, что скажут о них другие, ведь в том, что эти стихи хороши, она и так уверена. Её восхищают родные: мать, такая спокойная и простая, искренняя и проницательная, старшая сестра Мария, не имеющая склонности ни к рисованию, ни к сочинительству, но, может быть, оттого столь энергичная и хваткая в житейских делах. Даже отказ Марии посетить Египетский зал в Британском музее, вызванный опасением, как бы её посещение ненароком не совпало с днём Воскресения, когда посетителям Египетского зала неприлично будет глазеть на мумии, обретающие бессмертие, - даже эта рефлексия сестры, пусть и не разделяемая Кристиной, кажется ей замечательной. Конечно, нам, находящимся вне чёрного ящика, слышать такое смешно, однако Кристина, оставаясь в нём и дыша его воздухом, расценивает поведение сестры, как достойное высочайшего уважения. Если бы мы могли, мы бы увидели, как в самом существе Кристины зреет что-то тёмное и твёрдое, как ядро ореха.
      Это ядро, несомненно, вера в Бога. Мысли о божественной душе овладели Кристиной, когда она была ещё ребёнком. Тот факт, что все шестьдесят четыре года своей жизни она провела на Хэлем-стрит, в Эйнсли-Парк или на Торрингтон-сквер, не более чем видимость. Настоящая её жизнь протекала в другом, весьма причудливом месте, где душа стремится к невидимому Богу, - в случае Кристины это был Бог тёмный, Бог жестокий, Бог, объявивший, что ему ненавистны земные удовольствия. Ненавистен театр, ненавистна опера, ненавистна нагота; оттого художница мисс Томсон, подруга Кристины, вынуждена была сказать ей, будто обнажённые фигуры на её картинах нарисованы "из головы", а не с натуры. Кристина простила обман, пропустив его, как и всё, что происходило в её жизни, через клубок душевных мук и веры в Бога, гнездившийся у неё в груди.
      Религия регулировала жизнь Кристины до мелочей. Религия подсказывала ей, что играть в шахматы нехорошо, а вот в вист или крибидж - можно. Религия вмешивалась и в те важные вопросы, которые должно было решать её сердце. Художник Джеймс Коллинсон, любивший её и любимый ею, был романо-католиком. Она согласилась стать его женой, лишь когда он примкнул к англиканской церкви. Терзаясь сомнениями, будучи человеком ненадёжным, он накануне свадьбы всё же вернулся в романо-католическую веру, - и Кристина разорвала помолвку, пусть это разбило её сердце и бросило тень на всю её последующую жизнь.
      Годы спустя новая - лучше первой - перспектива семейного счастья замаячила перед Кристиной. Ей сделал предложение Чарльз Коули - но увы! этот эрудированный господин в застёгнутом не на те пуговицы платье, который перевёл для ирокезов Евангелие и справлялся у дам на званых вечерах, знают ли они, что такое Гольфстрим, а в качестве подарка преподнёс Кристине заспиртованную полихету колючую ("морскую мышь") в баночке, - этот господин, разумеется, был вольнодумцем. Ему, как и Джеймсу, Кристина отказала. И пусть, по её признанию, "не было женщины, которая любила бы мужчину сильнее", стать женой скептика она не могла. Ей, обожавшей "курносых и мохнатых" - вомбатов, жаб и всех мышей на Земле, называвшей Чарльза "мой канюк бескрылый" и "мой любимый крот", невозможно было разрешить кротам, канюкам, мышам или чарльзам коули подняться на свои небеса.
      В тот чёрный ящик можно глядеть долго. Нет конца странностям, причудам и курьёзам, заключённым в нём. Но стоит только задуматься, какую трещинку этого ящика мы ещё не исследовали, как нам даст отпор сама Кристина Россетти.
      Представьте себе, что рыба, непринуждённой грацией которой мы любуемся, заплывает она в заросли тростника или нарезает круги вокруг камня, вдруг, встретив на своём пути стекло, разбивает его. Подобное случилось во время чаепития у миссис Тэббс, - в числе гостей там оказалась Кристина Россетти. Что послужило поводом, мы в точности не знаем. Возможно, кто-то в легковесно-небрежном тоне, который пристал подобным чаепитиям, отозвался о поэзии или поэтах. Как бы там ни было, к удивлению собравшихся, маленькая женщина в чёрном платье поднялась с кресла, вышла на середину комнаты и, торжественно объявив всем: "Я - Кристина Россетти!", - возвратилась на своё место.
      Слова сказаны - стекло на наших глазах разбилось. "Да, - означают эти слова, - я поэт. А вы, делающие вид, будто отмечаете мой юбилей, нисколько не лучше тех, кто пил чай у миссис Тэббс. Вы интересуетесь ничего не значащими подробностями моей жизни, гремите ящиками моего письменного стола, смеётесь над Марией, над мумиями и над моими сердечными делами, а между тем, всё, что я хотела бы вам о себе рассказать, находится здесь, в этом зелёном томике. Это избранные мои стихи. Купите их за четыре шиллинга и шесть пенсов. Прочитайте", - и она снова усаживается в кресло.
      Какие непримиримые идеалисты эти поэты! Поэзия, они утверждают, не имеет ничего общего с жизнью. Мумии и вомбаты, Хэлем-стрит и омнибусы, Джеймс Коллинз и Чарльз Коули, полихета колючая, миссис Тэббс, Торрингтон-сквер и Эйнсли-парк - всё это, включая религиозные догмы, весьма относительно, не имеет ценности, мимолётно, эфемерно. Существует только Поэзия, вопрос лишь в том, хороша она или плоха. И ответить на него возможно не сразу, а лишь по прошествии времени. Не так уж много путного сказано о Поэзии с тех самых пор, как она существует. Современники, как правило, ошибаются в своих оценках. Почти все стихотворения, включённые в собрание сочинений Кристины Россетти, были когда-то отвергнуты редакторами. Годовой доход, который она имела от стихов, на протяжении многих лет не превышал десяти фунтов, тогда как книги Джин Инджелоу*, о которых она отзывалась саркастически, выдержали восемь пожизненных переизданий. Были, разумеется, в окружении Кристины Россетти поэты и критики, к суждениям которых можно было и прислушаться, но даже они подходили к стихам Кристины с весьма различной меркой.
      "Ничего лучше в поэзии создано не было!" - восклицает об этих стихах Суинберн*, а относительно "Новогоднего гимна" говорит, что он жжёт как огонь и проливается лучами солнечного света, звучит как шум морских волн со всеми их аккордами и каденциями, недоступными ни арфе, ни органу, а также отдаёт многократно усиленным эхом, доносящимся с небес.
      За Суинберном дадим высказаться профессору Сейнтсбери*, который подвергнет всестороннему изучению главное произведение Кристины - поэму "Базар гоблинов" - и сделает вывод, что метр его правильнее всего будет определить как скельтонический, с примесью так называемых "дурных стишков"*, и в котором присутствуют разные стихотворные размеры, известные со времён Спенсера* и пришедшие благодаря Чосеру* и его последователям на смену деревянному грохоту силлабического стиха. Сейнтсбери обратит наше внимание и на нерегулярность стихотворных строк поэмы, свойственную пиндарическим стихам конца XVII - начала XVIII века, а также безрифменным стихам Фрэнка Сейерса* и Мэтью Арнольда*.
      Выслушаем и уважаемого сэра Уолтера Рэли*.
      "О такой совершенной поэзии невозможно читать лекцию, как невозможно долго говорить о воде, лишённой примесей. Лекции надо читать о поэзии поддельной, застойной или мутной от песка. Единственное, на что я способен, читая совершенные стихи, это плакать".
      Что ж, приходится признать, что существуют по крайней мере три критические школы. Первая учит вслушиваться в музыкальный рокот поэтических волн, вторая исследует их метр, третья предлагает плакать от восторга. Следование сразу трём школам заведёт нас в тупик. Не лучше ли сосредоточиться на самих стихах и описать, пусть второпях и запинаясь, что вы сами ощущаете после их прочтения? В моём случае это: "О Кристина Россетти, я должна со стыдом признать, что хотя знаю многие твои стихи наизусть, я не прочла все твои книги от корки до корки. Я не подражаю тебе в своей литературной работе и ничего не знаю о том, как оттачивалось твоё мастерство. Я сомневаюсь даже, оттачивалось ли оно вообще. Ты была из тех поэтов, что послушны лишь инстинкту. Ты смотрела на мир под определённым углом. Ни годы, ни общение с мужчинами, ни чтение книг ни в малейшей степени не поколебали твоей точки зрения. Ты откладывала в сторону книгу, которая не согласовалась с твоей верой, ты избегала людей, которые могли бы пошатнуть её. Наверное, в этом была своя мудрость. Твои инстинкты были столь непоколебимы, чисты и сильны, что благодаря им ты создавала стихи, ласкающие ухо, как мелодии Моцарта или напевы Глюка. И при всей своей гармонии твои стихи были сложны: в звуках твоей арфы слышалось одновременное звучание нескольких струн. Как все пишущие инстинктивно, ты остро ощущала красоту окружающего мира. Твои стихи были наполнены "золотой пылью", "огоньками сладчайшей герани", твой глаз подмечал и "бархатные макушки" камыша, и "стальные доспехи" ящерицы. Сама того не сознавая, ты воспринимала мир с чувственностью, достойной прерафаэлитов* и несвойственной той англо-католичке, какой ты была. Впрочем, ты расплатились с той католичкой сполна постоянством и печалью своей музы. Та сила, с какой давила на тебя вера, не давала упорхнуть ни одной из твоих песен. Своей цельностью твой литературный труд обязан, должно быть, и этой вере. Печаль, сквозившая в твоих стихах, обязана ей же: твой Бог был жестоким Богом, твой венец был терновым. Как только ты начинала славить красоту, что открывалась твоему глазу, твой разум напоминал тебе, что красота тщетна и преходяща. Смерть, страх забвения, желание отдохнуть накатывали на твои песни тёмной волной. Однако в этих песнях мы слышим и радостный смех, и шум дождя, и топоток звериных лап, и гортанные выкрики грачей, и сопенье-пыхтенье-хрюканье "курносых и мохнатых". Ты вовсе не была святой. Ты сидела, вытянув ноги, ты щёлкала кого-то по носу. Тебе ненавистны были пустословие и отговорки. Ты была скромна и вместе с тем решительна, ты не сомневалась ни в своём даре, ни в правильности своего видения. Твёрдой рукой ты правила линии своих стихов, придирчивым ухом вслушивалась в их музыку. Ничто несовершенное, лишнее или неуместное не портило впечатления от твоей работы. Словом, ты была художником. И потому, даже когда ты бренчала колокольчиками, просто так, чтобы отвлечься, тебя навещала пламенная гостья, благодаря которой слова в твоих стихотворных строчках плавились, становясь единым целым, так что выудить их оттуда не сумела бы ничья рука.
      Так уж странно устроен мир и такое чудо эта Поэзия, что некоторые из стихов Кристины, написанные в маленькой задней комнате, не понесут никакого урона, в то время как мемориал принца Альберта* покроется пылью и обратится в прах. Будущие поколения будут петь:
     
      Когда я умру, мой милый…
     
      или
     
      Моё сердце - поющая птица… -
     
      в то время как на месте Торрингтон-сквер вырастет коралловый лес и рыбки будут сновать в окне, у которого Кристина стояла когда-то, и на бывших мостовых будет расти трава, а вомбаты и крысы забегают на своих мягких лапках по зелёному ковру там, где прежде были проложены железнодорожные рельсы.
      Размышляя о том и возвращаясь к биографии Кристины: будь я на чаепитии у миссис Тэббс, при виде маленькой пожилой женщины, поднявшейся со своего кресла и вышедшей на середину комнаты, я бы совершила нечто из ряда вон - сломала бы нож для разрезания бумаг или разбила чайную чашку, - в неуклюжем порыве восхищения, когда она сказала: "Я - Кристина Россетти".

Перевела с английского Маша Лукашкина

Стихи для детей
из сборника "Дин-дон"

 

Что глубоко?

[в пампасы]