Папа у братьев Белоконей был человек строгий и очень не любил бардака в доме. Возвращаясь с работы, он произносил с порога только одно слово: "чистенько" или "грязненько". И уж когда было "грязненько", вся квартира становилась по стойке смирно. Братья Белокони, конечно, роптали, но вслух своего недовольства не высказывали, справедливо опасаясь, что могут остаться без финансирования, - и по команде "грязненько" покорно брались за пылесос, швабру и тряпку. Одна только мама-Белоконь успешно противостояла папе. А если он совсем бушевал, мягко напоминала: "Вас четверо, я одна. Меня беречь нужно".
      Школьное прозвище Бил, общее на троих братьев, папе не нравилось. "Что это за кличка собачья? - презрительно фыркал папа. - Вот у меня, понимаю, прозвище было - Боливар! В седьмом классе". И дома принципиально звал сыновей только полными именами: Сергей, Александр, Илья. А они между собой, за глаза, звали его по имени-отчеству: Владимир Борисович.
      Было обычное субботнее утро. Едва проснувшись, старший Бил прибрёл в кухню на запах из кофемашины. Владимир Борисович, гладко выбритый, уже сидел за столом в костюме и галстуке, отгородившись от внешнего мира экономической газетой на шестнадцати полосах. Периодически из-под газеты высовывалась его тяжёлая рука и утягивала под страницы аккуратную кофейную чашечку. Портфель с документами помещался рядом, на стуле. Владимир Борисович собирался в офис.
      Старший Бил вытряхнул спитой кофе в мусорку, чтобы сварить себе свежий. Мусора было, конечно, с горкой, как всегда по утрам, поэтому вытряхивал он быстро-быстро, на всякий случай повернувшись так, чтобы своей уже достаточно широкой спиной заслонить Владимиру Борисовичу вид на переполненное ведро. Не тут-то было! Владимир Борисович, ни на секунду не отрываясь от чтения, заметил то, что от него скрывали, и произнёс своё знаменитое "грязненько".
      - Сергей! - сказал он строго. - Сергей! Сколько раз я тебя просил? Чтобы ЭТО было сделано с вечера?!
      - А чего я-то? - осторожно возмутился старший Бил.
      - Ты старший.
      - Ну и что? Вон пусть Сашка, или Илюха…
      - Как это что? Кто старший, на том ответственности больше.
      "Тоже мне ответственность", - усмехнулся про себя старший Бил, но вслух сказал другое:
      - А какая мне от этого выгода? (Про выгоду Владимир Борисович хорошо понимал, заметим в скобках.)
      - Какой же тебе выгоды от вынесенного ведра? - поинтересовался Владимир Борисович.
      - Ну… не знаю… Да хоть какой. Что я, дурак, задарма работать? Вот вынесу я ведро, а ты мне за это что?
      Папа посмотрел на старшего сына с любопытством. Потом, секунду поразмыслив, полез в портфель и выудил оттуда шоколадку фабрики Бабаева. С орехами.
      - Вот. Твоя выгода! - он положил плитку на стол и щелчком подтолкнул к сыну. - Годится? Секретарше нёс, но раз такое дело…
      Старший Бил только покривился. Шоколадка! Он уже в университете учится, на беэмвухе ездит и два раза чуть не женился, а ему шоколадку?! Но возражать не стал.
      - Ладно, - сказал. - Ща кофейку хлебну и вынесу.
      И стал варить себе кофе. А заодно сунул в микроволновку бутерброды с сыром.
      На запах горячего сыра в кухню немедленно явился средний Бил - непричёсанный и со следами подушки на щеке, но уже совершенно готовый завтракать. Он плюхнулся на стул и спросил:
      - Чё на завтрак?
      - Чё?! - газета Владимира Борисовича опустилась, а брови, наоборот, многозначительно приподнялись. - Что это за "чё"? И где, скажи на милость, твоё "доброе утро"?
      - Доброе утро, па, - виновато буркнул средний Бил. - Так что у нас на завтрак?
      - У меня - бутеры с сыром, - ответил старший Бил, нарочно пронося дымящуюся тарелку перед самым носом брата и твёрдо ставя её перед собой. - А у тебя - что сам найдёшь.
      Средний Бил, делать нечего, поднялся и полез в холодильник, откуда стал выкладывать ветчину, сыр, колбасу, сосиски, кусок вчерашнего пирога, каким-то чудом доживший до утра, молоко, масло и так, по мелочи.
      - Слушай, Сань, ведро вынеси после завтрака, - попросил старший Бил.
      Папа опять опустил газету и поднял брови, но ничего не сказал.
      - А чего я-то? - отрёкся средний Бил. - Вон Илюха встанет, его попроси.
      - Илюха пока встанет, весь мусор уже на атомы распадётся.
      - А какая мне выгода? - поинтересовался средний Бил.
      - Какой тебе выгоды от ведра-то? - старший Бил выразительно пожал плечами. - Между прочим, там половина мусора - твоя. Ты же у нас главный по холодильнику.
      - Докажи! - возразил средний Бил, приступая к завтраку.
      - Ладно, я тебе шоколадку дам, - примирительно сказал старший Бил. - Вот эту. - И после небольшой паузы добавил: - Половинку.
      - О'кей, сделаю, - согласился средний Бил. - Только позавтракаю. Шоколадку вперёд!
      Шоколадку разломили пополам, и старший Бил свою половину немедленно съел, а средний не успел - он ещё даже к пирогу не приступил. (Потому не приступил, заметим в скобках, что про попкорн вспомнил, который с вечера купил и забыл в кармане куртки. Не пропадать же добру!)
      На бравый перещёлк попкорна подтянулся младший Бил. Увидел папину развёрнутую газету и тут же, от греха, слился в ванную, чтобы через пару минут появиться умытым и с почищенными зубами, - младший Бил всегда вёл себя рассудительно и осторожно (при папе, заметим в скобках; а как он вёл себя в школе - это совсем другая история).
      - Доброе утро! - сказал младший Бил вежливо и тоже сел за стол. Он не стал просить попкорна, а только выразительно уставился на среднего брата и ждал, когда тот заметит. (Напрасные, заметим в скобках, ожидания.)
      - Слушай, Илюх, - промычал средний Бил, давясь горячим попкорном, - ведро вынеси, а?
      Газета опустилась, брови взлетели - но Владимир Борисович снова промолчал.
      - А что ты мне за это дашь? - спросил младший Бил, с мольбою глядя на попкорн.
      - Да вот, шоколадку. Вот эту… - посулил средний Бил. И после небольшой паузы добавил: - Три дольки.
      - Пять! - не согласился младший Бил.
      - Четыре!
      Ударили по рукам.
      - Ща, поем только, и вынесу, - Илья Белоконь, больше не ожидая милостей от природы, запустил руку в миску с попкорном и сгрёб сколько смог.
      В коридоре запищал домофон.
      - К кому? - строго спросил папа. - Я никого не жду.
      Но братья молча жевали, уткнувшись каждый в свою тарелку. Все знали, что Владимир Борисович чужих в доме не любит. А домофон всё звонил, пока из коридора не появилась мама и не сняла трубку.
      - Совести у вас нет, - сказала мама. - Я, между прочим, диссертацию пишу. Илья, это к тебе.
      - Блин, - младший Бил втянул голову в плечи. - На хоккей же! Сорри, пап!
      Он ушёл в коридор, и оттуда доносился теперь громкий шёпот, смешки и топотание.
      - Лёнич, Павлючен, у меня дело к вам, - говорил младший Бил в коридоре. - Я ща оденусь и выйду, вы меня внизу подождите. А пока знаете что…
      На этих словах он снова вернулся в кухню, вытащил из-под раковины объёмный мусорный мешок и унёс в коридор. Газета, брови, молчание. Братья тоже уши навострили. Средний даже жевать забыл.
      - А чё мы-то? - возмутились два голоса в коридоре.
      - Вы мне друзья или нет? - спросил младший Бил обиженно.
      - Допустим, друзья, - нехотя согласился один голос.
      - А что ты нам за это дашь? - уточнил другой.
      - Чё дашь, чё дашь! Тоже мне друзья! Ну ладно. Айпад поюзать дам. Только не сегодня. В школе, в понедельник. Контейнеры за домом.
      Хлопнула входная дверь, отсекая топот и голоса, а в кухню заскочил довольный младший Бил, схватил со стола причитающиеся четыре дольки шоколада и разом сунул за щёку.
      - Па, я на о-кей, мо-о? - спросил он и, не дожидаясь ответа, скрылся в коридоре.
      Владимир Борисович аккуратно свернул газету и положил в портфель.
      - Что ж, господа. С вами хорошо, но работа ждать не станет, - сказал он поднимаясь. - И подгребите тут за собой, мать пожалейте!
      - Так вроде суббота же, у всех выходной, - пожал плечами средний Бил. - Сидел бы дома, как люди.
      - У всех выходной. Допустим. Да я-то не все! - ответил Владимир Борисович назидательно.
      - Да ладно… - протянул старший Бил. - Чего ты такого особенного на своей работе делаешь?
      - Я-то? - ухмыльнулся Владимир Борисович. - Да примерно то же самое, что вы сегодня с шоколадом. Только у меня вместо шоколадки - деньги.

Маринка аккуратно выводила слово за словом, и слёзы капали на страницу - крупные, горячие, злые, - потому что они достали, они уже достали, так больше нельзя, невозможно, сколько лет одно и то же! Неровные чернильные звёзды зажигались на тетрадном листке в линеечку, а на краю стола, на стопке учебников, прикрытые контурными картами по географии, лежали две пачки димедрола, которые Маринка купила на обеденные деньги.
      "…прошу винить…" - вывела Маринка и оглушительно всхлипнула. Кого? Маму, в первую очередь маму. Она никогда не понимала, никогда! А если бы понимала, разве тащила бы из школы, больно вцепившись в локоть, на глазах у всего класса?! Разве позволила бы носить грязный пластырь на лице?!
      "…маму…" - приписала Маринка и задумалась. В такой важный момент надо быть справедливой. Ведь не только она! Взять хотя бы красивую Ленку из параллельного класса. Такая прямо вся из себя картинка, а кто не картинка, тот хоть ложись и помирай, она сверху землёй ещё присыплет. И Маринка, через запятую, добавила: "Ленку". Потом подумала ещё немного и написала фамилию. Ленок вокруг - только у Маринки в классе пять штук. Подумают ещё не на ту! Хотя, если разобраться, чем эти пять Ленок лучше той, из параллельного? Да ничем! Они тоже, тоже виноваты перед ней. Они тоже дразнили "очкастой" с первого класса и всегда хихикали за спиной, нарочно громко, чтобы Маринка слышала. Так что им в этом списке самое место. Кроме, может быть, Ивановой. Иванова толстая, ей тоже досталось.
      Слёзы закапали чаще и, кажется, сделались ещё горячее. Они разъедали тонкую бумагу. Маринка прикрыла глаза и стала мечтать, как её понесут в гробу, такую тихую и красивую, без очков, и тогда все они узнают, все! Да только поздно будет! Ей представлялись венки с белыми бумажными розами и лентой поперёк, как на похоронах у бабы Зои из третьего подъезда. Красиво.
      Маринка вытерла глаза рукавом и вписала Лёшку. Потому что она его любила. Сильно-сильно. А он ни разу в её сторону даже не посмотрел. Посмотрит, ничего. Посмотрит и пожалеет! Будет идти за гробом и плакать - посильнее, чем она сейчас. И он тогда поймёт, он поймёт, и тогда…
      Но заканчивать на Лёшке было бы как-то слишком, и она вписала ещё воспитательницу из лагеря, где отдыхала после первого класса, и классную руководительницу Жегадлу. С Жегадлой неприязнь была у них взаимная, да. Но это же не Маринка первая начала! Пусть ей теперь выговор влепят. А лучше уволят.
      Как ни странно, мысль о скором увольнении Жегадлы Маринку не обрадовала. Наоборот, стало ещё грустнее. Вспомнился прошлый день рождения, все эти Галины Михалны и тёти Ларисы, ненужные подарки, глупые открытки и противное взрослое сюсюканье. Маринка смотрела на мокрую страничку и машинально записывала: "Галину Михайловну, тётю Ларису, тётю Надю, тётю Валю…"
      Таблетки были совсем близко, только руку протяни. И стакан с водой она приготовила. Рыжий солнечный луч проходил сквозь стекло, и в свете его кружила белая взвесь - от хлорки, что ли? Часы тикали так громко, что, казалось, они готовы взорваться. Сколько ещё осталось? Час, полтора? А потом её понесут в гробу - красивую, без очков, и она больше никогда, никогда… Маринка уронила голову на руки и разрыдалась пуще прежнего. Рукава промокли, от слёз сделалось горячо и влажно. Было трудно дышать, началась предательская икота, как всегда, когда Маринке случалось плакать подолгу. Время от времени она поднимала голову и вписывала на листочек новое имя - всех этих красивых и здоровых, которые хоть раз её обидели: одноклассников, учителей, маминых подружек, мальчиков и девочек, с которыми случалось летом отдыхать в одном отряде, - и он разрастался - скорбный перечень большой нелюбви к ней, несчастной Маринке.
      Так она сидела - плакала и записывала, записывала и плакала, потихонечку отхлёбывая из стакана холодную воду, чтобы проклятая икота прекратилась, - пока не выпила всё до капли. Раскисшая бумажка была исписана до самого низа. Осталось жалких полстроки. Дата, подпись. Маринка подняла предсмертную записку, стала перечитывать. "Мама, Ленка, Ленка, Ленка, Ленка, Ленка, опять Ленка (вычеркнуто), Лёшка, Жегадла, Галина Михайловна, тётя Лариса, тётя Надя, тётя Валя…"
      И тут ей отчего-то сделалось невыносимо смешно. Она сложила из листка самолётик и хотела выпустить его в открытую форточку, но он, напитанный влагой, никуда не полетел - тукнулся в стекло и шлёпнулся на подоконник. "Да ну их всех!" - решила Маринка и стала делать русский на завтра.

[в пампасы]