В тот момент, когда крупный перезрелый абрикос упал в мою чашку с какао, бабушка заплакала. Мама вытирала со стола, папа искал салфетки, дедушка замывал пятно на рубашке, а бабушка как будто застыла и плакала - тихо, чтобы никто не заметил.
      - С этим надо что-то делать! - прогремел папа, так и не найдя на кухне салфеток.
      Имел ли он в виду мамину безалаберность, расстроенную бабушку или замучившие нас в этом году абрикосы, я не поняла. Никто ему не ответил. Было ясно, что бабушка не перестанет плакать, мама не из тех, кто вовремя вспоминает о салфетках или сахаре, а абрикосы так и будут падать нам на головы до самой осени.
      - Иди переоденься, - буркнул мне папа и ушёл в дом.
      - Сядь и доешь, - возразила ему мама и ушла на кухню за новой чашкой какао.
      Мы с бабушкой остались вдвоём за маленьким круглым столиком, который много лет назад выпилил дедушка специально для таких семейных завтраков на природе. Столик прижимался к старому абрикосовому дереву, а вокруг стояли покривившиеся от дождей и лет разнокалиберные стулья. Огромные рыжие абрикосы с румяными щёчками продолжали падать - они лежали на земле, на траве, на дорожке, ведущей к калитке, липли жёлтой патокой к шлёпкам, размазывались по асфальту. Я слышала, как папа кряхтя устраивается на веранде на скрипучей кровати - как всегда почитать газету после завтрака, и продолжала ковырять недоеденную кашу. Бабушка беззвучно плакала. Только сейчас я заметила, как сильно она изменилась.
      Иметь дачу в Крыму - нам завидовали все. Мы с дедушкой уезжали туда на всё лето, а в июле или августе к нам присоединялись родители и тогда мы собирались на уютные завтраки в саду, в тени старого абрикоса. Не приезжала только бабушка, хотя дачу когда-то дали именно ей.
      Бабушка была очень красивой - каждое утро завивала чёрные волосы (которые регулярно подкрашивала приходящая личная парикмахерша), укладывала их в старинную причёску, какую обычно носят актрисы в чёрно-белых фильмах. С пробором набок и крупными кудрями до плеч. Но дачу бабушке дали не за красоту, а за работу. Работала она в каком-то серьёзном институте - и там, на своей работе, была очень уважаемым человеком. Дома добиться такого же отношения к себе у бабушки не получалось: дедушка над ней подшучивал, мама была ласкова и предупредительна, как с капризным ребёнком, а папа - её родной сын - вышел деспотом. Он покрикивал на всех - на маму, на меня и даже на бабушку, чего она, конечно, не выносила. Она была очень строгая и почти никогда не улыбалась. Я её не любила. Она звала меня обедать, дарила книги и вещи, иногда угощала шоколадом или вдруг приносила пирожные и собирала всех за чаем. Но я не любила её всё равно. Она была чужая и какая-то слишком молодая для бабушки. Я видела других бабушек - все они были старенькие, с седыми пучками или серыми короткими волосиками, улыбались, говорили что-то ласковое, рассказывали интересные истории давно прошедшей молодости, подсовывали незаметно яблоко. Но моя бабушка не собиралась прощаться ни с молодостью, ни со своей ответственной работой, о которой никогда ничего не рассказывала.
      Но когда мы остались вдвоём среди тягостного молчания, в котором слышно было, как шмякают то в траву, то в мягкую землю перезрелые абрикосы, как жужжат мухи и даже как осы потирают лапки, я вдруг увидела, что моя бабушка стала самой настоящей бабушкой, как у всех. Она больше не завивала и не красила волосы - перед отъездом на дачу мама отвела её в районную парикмахерскую, где ей сделали стрижку "пенсионерскую", и черноволосая железная леди под железными лезвиями ножниц превратилась в обычную седую бабульку. Короткие жидкие пряди больше не скрывали сеть морщин и по-иному высветили бледно-голубые старческие глаза. Тогда, увидев себя в зеркале, бабушка впервые в жизни заплакала. Мама привела её, плачущую, домой и проводила в их с дедом комнату.
      Но я не любила бабушку и, продолжая оставаться незрячей к нелюбимому человеку, бегала гулять с одноклассницами, радуясь наступившим каникулам. Июнь прошёл в сложных разговорах, которые я прослушала, пробегала - словом, всеми способами пропустила мимо ушей. В июле мы всей семьей - впервые вместе с бабушкой - уехали на дачу в Крым.
      - Вот так, Сашенька, - сказала мне вдруг бабушка и растянула губы в безмолвном плаче. Теперь я знала, как это выглядит со стороны, - обиженная папой, я часто так же плакала в подушку, стараясь не издавать ни звука. Не зная, что сказать, я протянула бабушке упавший мне на колени красивый оранжевый абрикос.
      На следующий день я застала бабушку в совершенно другом настроении. Она отбирала лучшие абрикосы, складывала, резала, потом, ловко орудуя "щелкунчиком", вынимала из косточек орехи, гоняла маму на рынок за сахаром, а меня в сад рвать миндаль.
      - Я ещё могу быть полезна, - говорила она прежним боевым голосом, из которого, впрочем, не исчезли нажитые за последние месяцы слезливые нотки. - Сварю нам всем на зиму немного варенья - зачем пропадать такому добру, - и она обвела рукой захватившую сад абрикосовую армию.
      Мы с мамой стали каждый день ходить на рынок - бабушке за сахаром и миндалём для варенья, папе за солёной рыбкой к пиву, а для себя покупали вишню и виноград. Найти на рынке нужные продукты было непросто - там тоже, куда ни глянь, сверкали оранжевым боком сочные абрикосы. Они уже почти ничего не стоили, да и бесплатно их бы никто не взял: каждый сад был завален сладкими снарядами. Варили варенье, компоты, сушили курагу, запасали на зиму орехи, ели абрикосы на завтрак, обед и ужин, брали с собой на пляж только самые отборные, но и отборных было есть не переесть.
      Теперь и моя бабушка начала рассказывать интересные истории: о своём важном научном институте, где разрабатывались секретные технологии, о своих учениках, об открытиях, которым именно она поспособствовала своим правильным руководством. Правда, её истории были не такие интересные, как у бабушек моих подруг, - от них я слышала про катание на коньках в парке, про опасное лазанье в горы, про посвящённые им, юным, песни и стихи. У моей бабушки все истории были про институт и какие-то сложные научные объекты, проекты и эксперименты. Иногда она вспоминала захватывающие истории интриг, погружавшие меня в мир только что прочитанных "Трёх мушкетёров". Я представляла прежнюю бабушку с её чёрными локонами в платье с широкими юбками, а её сотрудников и подчинённых - с большими кружевными воротниками и при шпагах. Они дрались на дуэлях в институтских коридорах и подсыпали друг другу яды в лабораториях. Пока однажды с помощью такой же интриги не отправили на пенсию её - заслуженного работника с огромным опытом. Тут у бабушки глаза темнели от злости и она хваталась за орехокол. А я с восторгом думала: наконец-то моя бабушка стала нормальной бабушкой! Тем более, она перестала плакать - теперь всю себя она отдавала абрикосовому варенью.
      - Так, собираем чемоданы! - скомандовал папа. - Завтра возвращаемся домой.
      Он зашёл в кухню и застыл, глядя на ровные ряды банок.
      - Это не всё, - прошептала мама и слабым кивком указала в сторону веранды.
      - Мы не повезём это в Москву, - зашипел на неё папа. Взяв его за руку, мама что-то горячо зашептала ему на ухо.
      Вещи на вокзал везли на такси, а на платформу завозили на специальной тележке, от которой обычно презрительно отказывались, гордо таща каждый свой чемоданчик. Папа был зол, но молчал и краснел под пристальным взглядом мамы. Мы с бабушкой стояли на платформе и смотрели, как папа и дедушка грузят в вагон тюки, сумки и кое-как перевязанные бечёвкой пластиковые пакеты.
      Один из пакетов не выдержал, дно обрушилось на потёртый асфальт густой солнечной массой, ощерившейся зубами стекла. Папа бросил рядом порвавшийся пакет. Мама махнула рукой, переступила через разбитые банки и вошла в вагон.
      - Хватит, едем, - сказал дедушка и, не глядя на осколки, двинулся следом.
      Бабушка заплакала.

Лето началось с дождливого июня, и, когда нас отвезли на дачу к бабушке, было так холодно, что о купании никто не вспоминал. Мы с братом сидели в кофтах на закрытой дачной веранде и рисовали под тусклой лампой старого торшера. Предвкушали июль - уж июль-то должен быть жарким и солнечным, уж в июле-то накупаемся вволю.
      Больше всего на свете я люблю купаться в жару - такую, когда кузнечики трещат будто внутри головы. Я представляла, как мы с братом, обливаясь потом, жадно глотая из бутылки колодезную ледяную воду (бабушка с ума бы сошла, если б увидела), рванём на великах на песчаный карьер, бросим двухколёсных у дерева и с разбегу влетим в мокрую прохладу. А потом, не вытираясь, будем сидеть на берегу и есть бабушкин крыжовник.
      Когда в конце июня стало теплеть и всё вокруг предвещало долгожданную жару, у меня заболел живот. Меня забрали с дачи в Москву, и все выходные мама просидела рядом, гадая, что за хворь на меня напала. К понедельнику стало так плохо, что пришлось вызвать скорую. "Аппендицит", - пощупав мой живот, сказал строгий грустный врач и увёз меня в больницу.
      Очнувшись на следующий день, разбитая после наркоза, я, едва взглянув в окно, поняла: лето наступило. Раскалённый воздух плавился и чуть звенел, листья устало трепыхались. На даче брат наверняка сейчас набивает рюкзак бабушкиным крыжовником, бутылками с водой и катит что есть мочи к песчаному карьеру. Вздохнув, я огляделась. На тумбочке лежала передача от мамы - первый том "Войны и мира", бутылка минеральной воды и записка: "Выздоравливай скорее, завтра навестим".
      Через неделю меня выписали. Жарило даже сильнее, и был ещё шанс накупаться этим летом.
      …Я представляла, как влетаю в воду, - животу щекотно от брызг, капли, приземляясь на локти, шипят. Горячие плечи гудят - они уходят под воду последними. Упасть вот так, целиком, с головой, и тут же вынырнуть. С волос течёт вода, заливает глаза, но я уже плыву, плыву что есть сил вперёд. В такие минуты карьер кажется морем без берегов, а пресная вода - солёной и густой.
      Из-за шва на животе мне запретили купаться. Я сидела на берегу карьера и смотрела, как всё дальше от берега удаляется голова брата, как плещутся на мелкоте мои дачные подружки, как ведут купать малыша в прибрежной полосе…
      - Вода холодная?! - кричит кто-то.
      - Парное молоко!! - доносится в ответ. И снова плеск, смех, брызги.
      Шов на животе затягивается. Лето холодеет. Август приносит дожди, небо хмурится, кругом темно и неуютно. Завернувшись в старый плед, мы с братом едим яблоки и сливы на дачной веранде и снова рисуем под неяркой лампой. Велосипеды спрятаны в сарае под брезентом. На карьере тоскливая тишина.

[в пампасы]