Я думаю, папа всё же не сильно переживал, что у него родилась дочь, а не сын. Однажды он только для того, чтобы я не боялась есть смородину прямо с куста, на котором, как неожиданно выяснилось, грелась зеленоватая извивающаяся гусеница, положил эту кривляку себе на язык ("Не куфается, витишь?"). И стоило ему выпить лишнюю рюмку за праздничным столом, он вставал во весь свой немаленький рост, упирал руки в ремень - крылышками, и торжественно объявлял: "Посмотрите, а у меня есть дочь!" Нежная синь лилась из-под его лохматых бровей. Папа кратко оглашал список моих достижений (пятёрка по литературе, рассказ в стенгазете) и заканчивал фразой: "А ещё она на фортепиано играет". Тут он смущённо "хлопал крылышками", взглядывал на меня и просил: "Доча, давай "Калинку-малинку"! А?"
      Ну кому это понравится?
      Во всех домах, куда мы хаживали с родителями в гости, мальчики и девочки садились на вертящиеся стулья, а если на обыкновенные, то подкладывали под себя стопки нот, - и родительское счастье текло рекой под мелодии Чайковского, Моцарта или Баха. Я же за пять лет домашних уроков дальше "Калинки-малинки" не продвинулась. Ещё тремя пальцами стучала "Полюшко-поле" и (со слезой на глазах) "Опустела без тебя земля". Вот и весь репертуар "на память".
      Единственным выходом избежать позора было считать рюмки, которые поднимал папа за праздничным столом. Уже четвёртая по счёту грозила мне опасностью. Чувствуя, что ещё чуть-чуть и папа "захлопает крылышками", я особым - "магнитным" - взглядом притягивала мамины глаза к папиной стопке. В этот момент она как всегда что-то рассказывала и успокоительно опускала бровки вниз: дескать, ещё ничего страшного, доченька, кушай вкусненькое, дома только пюре осталось. Несколько минут мы с ней занимались лицевой гимнастикой. Заметив наши упражнения, папа, желая показать себя молодцом, произносил популярный тост: "За прекрасных дам!" Воцарялось всеобщее оживление. В этот момент я искусным движением базарного напёрсточника подставляла папе стопку с выдохшейся минералкой. Когда звучал следующий тост, папа залпом её осушал. Прищуривал в блаженстве один глаз, а вторым, голубым и весёлым, косил на меня и громко, со смаком, произносил: "Ух, крепкая водочка!" Хозяин дома поднимал со значением палец: "Так ведь "Пшеничная"!" От смеха я валялась под столом и дрыгала ножками. Мама улыбалась.
      В тот раз мы пришли к Волковым первый раз - на котлеты из лосятины. Волковы ещё недавно жили в Новосибирске, где и познакомились то ли с папой, то ли с мамой. А переехав в наш город, решили "налаживать старые связи". За столом сидел и их сын - Серёжа. Я училась в пятом классе, он - в седьмом. Уже это само по себе окружало его ореолом взрослой неизведанной жизни. Мама с тётей Реной вспоминали Новосибирск. Папа вежливо слушал охотничьи рассказы Волкова, без аппетита ел котлету и замахивал стопку за стопкой.
      Ещё одна - и начнётся "Калинка-малинка"…
      А Серёжа мне сразу понравился. Он вовсе не переживал, что тратит время на такое пустое занятие, как праздничный обед с девчонкой-малолеткой. У него были спокойные серые глаза и длинные ресницы, о которых я мечтала. Он внимательно слушал мать, тётю Рену. Но не забывал и обо мне, чего нельзя было представить в самых прекрасных фантазиях о любом моём однокласснике или мальчишке с нашего двора. Серёжа поглядывал на меня и подтаскивал к моему краю тарелки с колбасой и красными солёными помидорами. "Мой муж будет именно таким", - поняла я за тем столом, а для верности этими же словами заодно помолилась и поклялась, покрываясь мурашками.
      Но за спиной Серёжи мрачный рояль оттопырил крыло. И по знакомым корешкам нот я поняла, что играет на нём не тётя Рена и не её муж, лосиный убийца Волков, а Серёжа. Папино предложение насчёт "Калинки" в присутствии Серёжи было равносильно тому, что с моих худых тогда плеч взяло бы и свалилось синее платье с белым ажурным воротником.
      Когда папа понёс к губам очередную стопку, я повисла на его руке и пискнула: "Хватит уже. Тебе много!" По его светлым брюкам разлилась горькая лужа. Мама стала усиленно нахваливать селёдку "под шубой". Тётя Рена выпучила глаза, а с Волковым явно творилось неладное. У него пропал взгляд. Его глаза перевернулись зрачками внутрь головы, а наружу выкатилась их слепая изнанка.
      Сказочная тема обеда стремительно развивалась. Вдруг стали падать столовые приборы. Бац - из руки Волкова грохнулась вилка с картошкой. Потом он даже не шевельнулся, а нож свалился сам собой. Следом - другой. И что-то ещё, стеклянное.
      Тётя Рена подхватила нас с Серёжей и потащила из-за стола.
      - Серёжа, Серёжа, вы уж тут как-нибудь сами, - шептала она крашеным ртом, запихивая нас в другую комнату.
      Серёжа вздохнул и повернулся ко мне.
      - Давай я тебе буду всякие штуки показывать, - сказал он и чуть улыбнулся. И я сразу же успокоилась под его внимательным взглядом.
      У Серёжи всё было необычным, невиданным мной. Вначале он показал огромную линзу без оправы - дивно огромную и прозрачную каплю. Мы рассматривали под ней южного блестящего жука, белый плоский камень в форме треугольника, весь утыканный дырочками ("Я его называю "озябшее сердце"", - сказал Серёжа) и свои ладони с линиями непонятно каких судеб. Потом Серёжа достал два спичечных коробка, обмотанных верёвочкой. На дне коробочек была дырка, туда просунута суровая нитка, которая крепко обматывала спичку.
      - Жаль, что ты живёшь не в соседнем доме, - сказал он. - Мы говорили бы, когда захотели, без всяких телефонов.
      От этих слов я потеряла вес тела и зависла над Серёжей нежным облачком вверх ногами. Он приложил к моему уху раскрытый коробок, а сам взял другой и отошёл к окну. Между нами натянулась верёвочка. "Здравствуй!" - зашуршал в ухе Серёжин мохнатый шёпот. Я впервые почувствовала другого человека так рядом. "Здравствуй!" - выдохнула, цепляя губами шершавый коробок. Это было моё первое признание в любви.
      - Знаешь, - сказал Серёжа, - родные люди могут узнать друг о друге и на расстоянии. Помнишь, в сказке, если находили нож и на нём проступали капельки крови, значит, с другом случилась беда?
      Я кивнула, хотя ничего такого ещё не читала. Я ждала: сейчас, вот сейчас он мне подарит жука, а ещё лучше "озябшее сердце", чтобы я всегда знала, что с ним происходит и не случилась ли с ним беда.
      - А ты кем хочешь стать? - спросила я.
      Он думал. Я чувствовала: он решает, можно ли мне доверить что-то важное для него.
      - Ты не смейся. Пожалуйста, - сказал Серёжа, и его челюсть двигалась так, будто в неё всадили десять замораживающих уколов. - Я хочу, чтобы у меня был сын. И мы бы с ним никогда не расставались. Даже во сне. Мы бы летали с ним над морем.
      Так получилось, что после этого мы не виделись с Серёжей. Родители почему-то вежливо отказывались от новых приглашений и к нам Волковых не звали, хотя я очень просила. "Не срастается", - неопределённо бурчал папа.
      А потом позвонила тётя Рена. Трубку взяла мама...
      - Как? Когда?
      Серёжа застрелился из охотничьего ружья своего отца. Никого дома не было.
      - Ты понимаешь, Волков её бил, смертным боем! Напивался и бил! - рассказывала мама вечером, ставя перед отцом тарелку. - А Серёжа не мог этого переносить. Тонкий, ранимый мальчик. Как он играл "Болезнь куклы" Чайковского! В записке он отца даже не назвал никак. Просто написал: "Теперь он тебя бить не будет". О чём Рена раньше думала?! А сейчас разводится. Просит денег занять, чтобы выкупить у Волкова квартиру. Говорит, туда Серёженька дорогу знает. Полоумная! Упустят ребёнка, а потом чудо подавай! Не могу этого слышать даже! Не надо всего этого! Не хочу!

[в пампасы]