Ночью задул листобой - холодный октябрьский ветер. Он пришёл с севера, из тундры, уже прихваченной льдом, с берегов Печоры.
      Листобой завывал в печной трубе, шевелил на крыше осиновую щепу, бил, трепал деревья, и слышно было, как покорно шелестели они, сбрасывая листья.
      Раскрытая форточка билась о раму, скрипела ржавыми петлями. С порывами ветра в комнату летели листья берёзы, растущей под окном.
      К утру берёза эта была уже раскрыта настежь. Сквозь ветки её текли и текли холодные струи листобоя, чётко обозначенные в сером небе битым порхающим листом.
      Паутина, растянутая в ёлочках строгим пауком-крестовиком, была полна берёзовых листьев. Сам хозяин её уже скрылся куда-то, а она всё набухала листьями, провисая, как сеть, полная лещей.

Найда - это имя так же часто встречается у гончих собак, как Дамка у дворняжек. Верная примета: гончая по имени Найда всегда найдёт зверя.
      Когда я приезжаю в деревню Стрюково к леснику Булыге, у крыльца встречает меня старая Найда, русская пегая. Её белая рубашка расписана тёмными и медовыми пятнами.
      - Ей скоро паспорт получать, - шутит Булыга. - Шестнадцать осеней.
      Не годами - осенями отмечают возраст гончих собак. Лето и весну они сидят на привязи, и только осенью начинается для них настоящая жизнь.
      Про молодую собаку говорят - первоосенница. Про старую - осенистая.
      Найда немало погоняла на своём веку и заработала на старости лет свободную жизнь.
      Молодые гончие Ураган и Кама на привязи, а Найда бродит где хочет.
      Да только куда особенно ходить-то? Всё исхожено. И Найда обычно лежит на крыльце, приветливо постукивая хвостом каждому прохожему.
      В октябре, когда грянет листобой и начнётся для гончих рабочая пора - гон по чернотропу, - Найда исчезает.
      Целый день пропадает она в лесу, и от дома слышен её глухой голос - то ли гонит, то ли разбирает заячьи наброды.
      Заслышав её, Ураган и Кама подхватывают, воют, рвутся с привязи, раззадоренные гонным голосом Найды.
      К ночи возвращается Найда, скребётся на крыльце, просится в дом.
      - Куда-а? - хрипло кричит от стола Булыга. - В дом? Там сиди!
      Но после всё-таки открывает дверь, впускает Найду.
      Покачивая головой, кланяясь, она переступает порог и, прихрамывая, идёт к печке. Мякиши - так называют подошвы собачьих лап - сбиты у неё в кровь.
      Найда ложится в тёплом углу у печки и спит тревожно, дёргается, лает, перебирает лапами во сне - гонит, видно, осенистая.
      Гонит, гонит...

На рябине, что росла у забора, неведомо откуда появилась белка.
      Распушив хвост, сидела она в развилке ствола и глядела на почерневшие гроздья, которые качались под ветром на тонких ветвях.
      Белка побежала по стволу и повисла на ветке, качнулась - перепрыгнула на забор. Она держала во рту гроздь рябины.
      Быстро пробежала по забору, а потом спряталась за столбик, выставив наружу только свой пышный, воздушный хвост.
      "Веер!" - вспомнил я. Так называют охотники беличий хвост.
      Белка спрыгнула на землю, и больше её не было видно, но мне стало весело. Я обрадовался, что поглядел на белку и вспомнил, как называется её хвост, очень хорошо - веер.
      На крыльце застучали сапоги, и в комнату вошёл лесник Булыга.
      - Этот год много белки, - сказал он. - Только сейчас видел одну. На рябине.
      - А веер видел?
      - Какой веер? Хвост, что ли?
      - Тебя не проведёшь, - засмеялся я. - Сразу догадался.
      - А как же, - сказал он. - У белки - веер, а у лисы - труба. Помнишь, как мы лису-то гоняли?
      Лису мы гоняли у Кривой сосны.
      Лиса делала большие круги, собаки сильно отстали, и мы никак не успевали её перехватить.
      Потом я выскочил на узкоколейку, которая шла с торфяных болот, и увидел лису. Мягкими прыжками уходила она от собак. В прыжке она прижимала уши, и огненный хвост стелился за нею.
      - А у волка хвост грубый и толстый, - сказал Булыга. - Называется - полено.
      - А у медведя хвостишко коротенький, - сказал я. - Он, наверное, никак не называется?
      - Куцик.
      - Не может быть!
      - Так говорят охотники, - подтвердил Булыга. - Куцик.
      Этот куцик меня рассмешил. Я раскрыл тетрадку и стал составлять список хвостов: веер, труба, полено, куцик.
      На рябину тем временем вернулась белка. Она снова уселась в развилке ствола и оглядывала ягоды, свесивши свой пышный хвост - веер.
      Был конец октября, и белка вылиняла уже к зиме. Шубка её была голубая, а хвост - рыжий.
      - Мы забыли зайца, - сказал Булыга.
      А ведь верно, список хвостов получался неполный. Зайца забыли.
      Заячий хвост называется - пых.
      Или - цветок.

С первыми холодами в Оке стал брать налим.
      Летом налим ленился плавать в тёплой воде, лежал под корягами и корнями в омутах и затонах, прятался в норах, заросших слизью.
      Поздно вечером пошёл я проверить донки.
      Толстый плащ из чёрной резины скрипел на плечах, сухие ракушки-перловицы, усеявшие окский песчаный берег, трещали под сапогами.
      Темнота всегда настораживает. Я шёл привычной дорогой, а всё боялся сбиться и тревожно глядел по сторонам, разыскивая приметные кусты ивняка.
      На берегу вдруг вспыхнул огонь и погас. Потом снова вспыхнул и погас. Этот огонь нагнал на меня тревогу.
      Чего он там вспыхивает и гаснет, почему не горит подольше?
      Я догадался, что это деревенский ночной рыбак проверяет удочки и не хочет, видно, чтоб по вспышкам фонаря узнали его хорошее место.

      - Эй! - крикнул я нарочно, чтоб попугать. - Много ли наловил налимов?
      "Многолиналовилналимов..." - отлетело эхо от того берега, что-то булькнуло в воде, и не было больше ни вспышки.
      Я постоял немного, хотел ещё чего-нибудь крикнуть, но не решился и пошёл потихоньку к своему месту, стараясь не скрипеть плащом и перловицами.
      Донки свои я разыскал с трудом, скользнул рукой в воду и не сразу нащупал леску в ледяной осенней воде.
      Леска пошла ко мне легко и свободно, но вдруг чуть-чуть напряглась, и неподалёку от берега возникла на воде тёмная воронка, в ней блеснуло белое рыбье брюхо.
      Пресмыкаясь по песку, выполз из воды налим. Он не бился бешено и не трепетал. Он медленно и напряжённо изгибался в руке - ночная скользкая осенняя рыба. Я поднёс налима к глазам, пытаясь разглядеть узоры на нём, тускло блеснул маленький, как божья коровка, налимий глаз.
      На других донках тоже оказались налимы.
      Вернувшись домой, я долго рассматривал налимов при свете керосиновой лампы. Их бока и плавники покрыты были тёмными узорами, похожими на полевые цветы.
      Всю ночь налимы не могли уснуть и лениво шевелились в садке.

Около клуба мне повстречался уличный деревенский пёс по прозвищу Шакалок. Он радостно кинулся ко мне, подпрыгивая от восторга.
      Я дал Шакалку кусочек хлеба и пошёл по своим делам, а Шакалок побежал за мною.
      Мы прошли чуть не всю деревню и встретили почтальона дядю Илюшу. Дядя Илюша отдал мне газету "Труд", и мы распрощались. Шакалок побежал теперь за почтальоном.
      Дядя Илюша заходил в каждый дом, а Шакалок терпеливо ждал его на улице. Скоро им повстречался завскладом Колька Кислов, и дядя Илюша остался без собаки. Шакалок бежал теперь за Колькой.
      Так целыми днями Шакалок менял хозяина и бегал то за тем, то за другим. А когда не бывало на улице человека, Шакалок торчал у магазина, поджидая кого-нибудь, за кем можно побежать. Шакалок был пепельно-рыжий пёс, с розовым носом и разными глазами. Бегал он вприпрыжку.
      Но вот в деревню Стрюково приехал новый учитель. Он покормил Шакалка городской колбасой, и тот не отставал теперь от учителя ни на шаг. Даже поджидал его у школы.
      Раз я встретил учителя на улице. Он торопился в школу, а за ним деловито бежал Шакалок. Мы поздоровались, и я порадовался, что Шакалок нашёл хозяина.
      Я пошёл дальше и вдруг почувствовал, что кто-то лизнул мне руку.
      Шакалок-то бежал за мною.

Ночью в лесу у костра на меня напал страх.
      Я глядел в огонь и боялся поднять голову: казалось, кто-то смотрит на меня из темноты.
      Костёр медленно загасал. В лесу было тихо. Только вдруг в тишине слышался тоненький треск и короткий шёпот. Кто-то шептался обо мне, и казалось, я даже разбираю одно слово: "ко-лы-шки..."
      "Какое дикое слово! - думал я. - К чему оно?"
      Взяв топор, я обошёл вокруг костра. Тень двигалась по стволам деревьев, а за спиной кто-то шептался, шушукался.
      - Эй! - закричал я. - Чего вы там шепчетесь! Идите к огню...
      Испугавшись громкого голоса, надо мной в верхушках деревьев кто-то зашуршал, отпрянул, и не скоро я понял, что это шевелится там и шепчется листобой.

Листобой пригнал снеговую тучу.
      Не доходя деревни, улеглась она на верхушки ёлок, раскинула пятнистые лапы, свесила серую рысью морду. Потом загребла лапой - из лесу посыпались на деревню листья, а с ними одинокие большие снежинки.
      В полёте снежинки слепливались друг с другом и падали на землю, как узорные блины.
      Туча цеплялась за верхушки деревьев, а листобой подталкивал её, гнал, торопил.
      Нехотя подползла туча к деревне - густыми волнами повалил снег. Сразу накрыл он огороды, крыши домов.
      Несколько антоновских яблок, которые случаем остались на дереве, превратились в белые пухлые лампы.
      Прошла туча, и показалось, что наступила зима.
      Но уже через минуту снег стал таять. Проступили под ним жёлтые лужи, выползла дорожная грязь, увядшая картофельная ботва.
      Побелевшее было поле опять запестрело, и через полчаса кое-где только остались снежные пятна.
      Я побежал из дому, нагрёб под берёзой снегу и слепил первый в этом году снежок.
      Найда вышла на крыльцо поглядеть, что я делаю.
      - Эй, Найда, Найда, лови! - закричал я и хотел залепить в неё снежком, а он уже растаял. В руке от снежка осталось несколько берёзовых листьев.
      Октябрьский снег - это ещё не снег. Снежура.

Кукла, белоснежная лайка, нашла в чернолесье лося.
      Гончие сразу подвалили к ней и, когда мы выскочили на поляну, уже обложили лося кругом, заливались, хрипели, исходили яростью.
      Наклонив голову к земле, он мрачно глядел на собак и вдруг выбрасывал вперёд ногу - страшное живое копьё.
      Один удар пришёлся в берёзку - она рухнула, как срубленная топором.
      Мы с Булыгой долго бегали вокруг, ругались, трубили в рога, но никак не могли оторвать собак от лося.
      Этого лося хорошо знают деревенские жители. Они боятся его, считают, что он "хулиган", "архаровец". Когда-то он будто погнался за молодой бабой, нападал на коров, приходил много раз в деревню и подолгу стоял у Миронихина дома. Чуть ли не спрашивал: "А где Мирониха?"
      Один раз он и меня сильно перепугал.
      Затаившись, ждал я на лесном болоте уток, когда вдруг услышал в орешнике треск сучьев и тяжёлое дыхание "архаровца".
      Багровый на закате, огромный, ободранный, тонконогий, он вышел на поляну и стал в десяти шагах, глядя на меня.
      Я поглубже ушёл в ёлку, а он всё глядел на меня, раздувая ноздри, шевеля тяжёлой губой. Чёрт его знает, о чём он думал.

К утру иногда затихнет, но к вечеру снова расходится и свистит, шастает по деревьям, швыряется листьями надоедливый листобой.
      Берёзки на опушке давно уже сдались ему; без листьев сразу стали они сиротливыми, растерянно стоят в пожухлой траве.
      А осины совсем омертвели. Вытянув крючья веток, они ловят чужие листья, как будто никогда не имели своих.
      Я поднял осиновый лист. Обожжённый бабьим летом, лист горел, как неведомая раковина. Огненный в центре, он угасал к краям, оканчивался траурной каймой.
      В глубине леса нашёл я клёны. Защищённые ёлками, неторопливо, с достоинством роняли они листья.
      Один за другим я рассматривал битые кленовые листья - багряные с охристыми разводами, лимонные с кровяными прожилками, кирпичные с крапом, рассеянным чётко, как у божьей коровки.
      Клён - единственное дерево, из листьев которого составляют букеты. Прихотливые, звёздчатые, они ещё и разукрасились таким фантастическим рисунком, какого никогда не придумает человек.
      Рисунок на листьях клёна - след бесконечных летних восходов и закатов. Я давно замечаю: если лето бывало дождливым, малосолнечным, осенний кленовый лист не такой молодец.

Сырой землёй, опятами, дымом с картофельных полей пахнет листобой.
      На речном обрыве, где ветер особенно силён, я подставил под его струю красный глиняный кувшин, набрал побольше листобоя и закупорил кувшин деревянной пробкой, залил её воском.
      Зимним вечером в Серебряническом переулке соберутся друзья. Я достану капусту, квашенную с калиной, чистодорские рыжики. Потом принесу кувшин, вытащу пробку.
      Друзья станут разглядывать кувшин, хлопать по его звонким бокам и удивляться, почему он пустой. А в комнате запахнет сырой землёй, сладкими опятами и дымом с картофельных полей.

[в пампасы]