- Бабушка! - кричу я, уронив кухонный нож. - Я пальчик порезал!
Испуг от боли и вида крови несёт меня через весь огород. Увидев моё заплаканное лицо, бабушка бросает работу.
- И как это тебя угораздило? - то ли жалеет, то ли ругает она меня.
Оглядевшись, выщипывает несколько мохнатых стебельков, растирает их пальцами и осторожно прикладывает к ране. Боль постепенно утихает, и я успокаиваюсь.
"Раньше йод и зелёнку в деревне мало кто знал, - вспоминаю слова бабушки, - лечение было одно - тысячелистник. Его и искать не надо - повсюду растёт".
Когда в нашей семье кто-нибудь заболевал или за помощью обращались соседи, бабушка не спеша, шаркая тапочками, проходила в спальню и, опершись сухой рукой о край старой деревянной кровати, по-старчески кряхтя, становилась на колени. Под кроватью, среди полумрака и пыли, в картонных коробках хранились высушенные стебли, корни и цветы.
Бабушка стелила старую, пожелтевшую от времени газету и бережно выкладывала на неё содержимое коробки, пока не находила нужный пакет или пучок. Занятая поисками, она не замечала моего присутствия, и я мог наблюдать, с какой осторожностью берёт она каждый пучок, как внимательно изучает его через сползшие на нос очки.
От пыли щекотало в носу, я чихал, но бабушка, обнаружив меня, не гнала, а усаживала поближе. Продолжая перебирать венички, пакетики, мешочки, она говорила о лечебных свойствах собранных в них трав. Благодаря цепкой детской памяти, я и сейчас узнаю, если встретятся, зверобой, душицу или медвежье ухо.
В нашем доме не было той стерильной чистоты, так характерной для современной городской квартиры. Именно в эту простоту деревенского быта, наполненную нужными в хозяйстве вещами, тянуло меня всегда.
А какие бабушка пекла пироги! На широких противнях они исчезали в прокопчённой пасти печи, чтобы через некоторое время явиться румяными, источающими неописуемый запах пропечённого сдобного теста.
Это было на праздники. А ещё были будни: ржаные блины, как колесо машины, которые мы, намазав сливочным маслом, уплетали за обе щеки, и деруны, или, как правильно поясняет белорусская национальная кухня, драники. Чтобы рассказать о них кому-нибудь из друзей, мне для начала приходилось опускаться до выражения "картофельные блины". Это звучало примитивно и серо по сравнению с тем объеденьем, какое они собой представляли, не только тушённые в сметане, а хотя бы и просто со сковороды: румяные, вприкуску с прозрачными шкварками или с простоквашей.
Годы давали о себе знать: болели руки, болела голова и ноги - и что бы ни делала бабушка по хозяйству, быстро уставала. Тогда она садилась на длинную некрашеную скамью у окна, что выходило в сад, устало шевелила пальцами ног. Некоторое время сидела неподвижно, точно прикидывала: всё ли сделано? Затем, наклонив голову и охнув, отрывала от скамьи своё невесомое тело и медленно направлялась к комоду. Скрипела дверца, и бабушка доставала коробочку из-под фиолетовых чернил, где хранились "таблетки от головы" - "пятирчатка". Приняв лекарство, бабушка проходила в спальню. С этой минуты от нас с братом требовалось одно: тишина. Но разве мы тогда понимали это? У нас была своя жизнь, свои дела и заботы. Мы бегали, хлопали дверью, шумели...
Бабушка появлялась через мгновение, дрожащей рукой сжимая дедов ремень. Лицо её, маленькое и смуглое, выглядело усталым и жалким. Била она не больно, но я как волчок крутился на месте и орал в надежде, что громкий плач - признак боли и раскаяния - удовлетворит расстроенную бабушку. Впрочем, она и сама вскоре бросала ремень, садилась на ту же скамью у окна и начинала плакать.
От вида слёз нам становилось не по себе, и, продолжая реветь, мы принимались просить прощения. И бабушка, конечно, прощала.
Она умерла через три месяца после того, как я стал курсантом военного училища. Тщетно пытался я объяснить командиру роты, что после смерти матери бабушка заменила её. Посчитав бабушку дальним родственником, на похороны меня не отпустили.
Через неделю я получил письмо от дяди. Он сообщал, что похоронили бабушку на городском кладбище, в пяти километрах от села, возле отца и матери, рядом с большим кустом сирени.
Спальню бабушки облюбовал вернувшийся из армии брат. Он быстро потеснил всё в комнате - сундук, шкаф для одежды, коробки с травами - стеллажами с книгами и журналами. То, что не поместилось на полках, перекочевало в пропахшие травами картонные коробки. Больно было смотреть, как исчезает последняя память о близком человеке, осознавать личную причастность к этому, ведь ни я, ни дядя не смогли, а точнее, даже не пытались противостоять этому книжному нашествию. За целый месяц отпуска я не нашёл времени сходить на кладбище. Что это: эгоизм или непонимание того, что наша любовь нужна не только живым, что помнить о ближнем нужно не только когда он рядом, но и когда его нет больше с нами? Ведь главное наше предназначение на этой земле - творить добро, только в этом случае у нас есть надежда остаться в памяти потомков. А много ли я добра сделал?
Осенью я не поехал на юг, как планировал, в рапорте на отпуск указал адрес бабушкиной деревни.
…Знакомый куст сирени без листвы стал почти прозрачным, за ним ещё издали я заметил гранитную плиту. На ней было высечено знакомое до боли лицо бабушки. Ограды не было, и я свободно подошёл к могилке и положил на поросший барвинком холмик букет обычных, но таких дорогих мне цветов тысячелистника.
