- Рот закрой, стрекоза залетит, - сказал папа, когда мы шли из кинотеатра.
Видимо, на меня произвёл такое сильное впечатление фильм "Следствие закончено, забудьте", что я раззявя рот прошёл полгорода, находясь не в Подмосковье, а в Италии. Я не посмотрел только этот фильм со сложным чиновничьим именем, остальные, что шли на утренних сеансах, я уже знал наизусть: и "Ко мне, Мухтар!", и "Армия "Трясогузки", и "Флаги на башнях", и "Сказка о потерянном времени"; конечно, я бы ещё в сотый раз пересмотрел "Неуловимых", но они прошли по всем четырём кинотеатрам нашего города и ускакали в дальние, опалённые пожаром гражданской войны "степи Екатеринославщины".
Папа вечерней электричкой уезжал обратно в душную летнюю Москву, и ему надо было выполнить все пункты маминого родительско-воспитательского списка. Он уверенно ввёл меня в пустоту зрительного зала кинотеатра "Мир", с десятью такими же природителившимися на выходные детьми, кинотеатра, считавшегося у нас слишком шикарным. Здесь нельзя было кричать "ура!", хлопать радостно в ладоши и даже девчонки стеснялись выпучивать глаза и выдыхать своё "а-а-ах!..", когда злой офицер медленно наводил пистолет на канатоходца Тибула, идущего по проволоке, натянутой над площадью Звезды. Мы с братцем Мишей попытались повторить этот маршрут героя: оторвали ненужные провода от сарая, связали, натянули между берёзой и сараем и попробовали пройти. Залезть не сумели и опустили на метр ниже. Опять не то. Тогда просто перетянули на ладонь от земли, но тут в сад по тропинке вышла Мишкина бабушка Ольга Николаевна с помойным ведром… Понятно, что из этого получилось: два оружейника Просперо в заточении.
Папа писал сценарии мультфильмов для киностудии "Союзмультфильм"; некоторые из них входили в сборники утренних сеансов для детей и их крутили и в нашем "Гайдаровце". Папе было свойственно придумывать смешные ситуации с разными сказочными персонажами, а на мне он проверял реакцию зрительного зала. Разным историям, смешным и таинственным, с участием родственников, знакомых собак, классиков-писателей или просто вещей, не было конца. Но конец его царству наметился сам, когда я подрос и, начитавшись Андерсена, Гоголя, Гофмана, Хармса и других, понял, что папа не единственный в мире сочинитель небывальщин и что в большой литературе он занимает не самое главное место. Но пока папина слава была мне на руку: меня не лупили как близкого родственника зайцев-зазнайцев и мишек-умников, признанных союзников всех детей в борьбе за своё право в строгом взрослом мире.
Я увидел себя, идущего по улице с торчащими изо рта дребезжащими слюдяными крылышками большой стрекозы-пирата, и мне стало неприятно от такой предательской выдумки папаши. Она могла б ещё и в язык вцепиться! Я сам видел, как такая несла в зубах осу! Они вообще очень странные и неземные какие-то, эти насекомцы: ни толстых рук, ни шерсти, ни глаз нормальных, как, скажем, у собаки или у птицы; движения непредсказуемы, большая часть жизни скрыта. У них всё какое-то механическое, сборное, как будто выстроенное по неземным законам и для других условий обитания, даже не для жизни, а для выживания. Да и вообще стрекоза не стала бы залетать мне в рот, потому что она не дура муха, а всамделишный хищник, а они очень внимательны и осторожны. Папе я говорить об этом не отважился - он бы вспылил на мою знайкину оборону и не приехал бы в другой раз в Клин, но и представлять себя полустрижом-полумальчиком было неприятно. Как теперь мне предстать перед баушкой, что она со мной таким будет делать? Наверняка больше не возьмёт провожатым в аптеку, чтобы не позориться с таким внуком на весь город. А в аптеке так замечательно! так пахнет! такие здоровенные банки с пиявками! Эти банки повязаны марлей, чтоб пиявки дышали, но не убежали. И пиявки дышали, присосавшись дружным многощупальцевым кольцом по краешку воды, танцевали, грациозно извиваясь в каком-то древнеафриканском обряде.
Аптека - это очень красивый дом-шкатулочка в самом центре нашего Клина. Он стоит рядом со знаменитым фонтаном "Девочка, рассыпавшая грибы". Шкатулочка блестит чешуйками старинного кафеля, у неё необычная пузатая крышечка и ненужные, но красивые решёточки по карнизу. В её маленькую дверцу не торопясь вползают старушки-букашки и жуки-усачи; они тихо шуршат у прилавка с глазастой молью за матовыми стёклами, втягиваются в норку кассы, где гусенка стрекочет на древнем кассовом аппарате, и отползают, цокая скляночками чайного цвета. Тут вообще всё по-настоящему, всё из красивого, янтарного цвета, дерева и толстого гранёного стекла. В аптеке написано, что они принимают от населения разные полезные цветы и корешки, из которых потом делают лекарства, и даже стоит деревянная вертушка с гербарием. В гербарии есть гриб чага, весь в дырках. Я никак не мог представить, какое же из этой помеси красивого дерева берёзы и поганки можно сделать лекарство, для чего есть гнилушку? Однажды с кузеном Мишей мы решили попробовать: оторвали трухлявый нарост, по-братски разделили и честно вгрызлись. Отплёвывались потом весь день, бегали на колонку полоскать рот и сделали вывод, что все аптекари колдуны, а гриб чага им нужен для чего-то другого, запретного, например, чтобы пускать дым, а на эту копоть ловить сачками малярийных комаров, делать из них малярию и брызгать ею по ночам над пионерскими лагерями.
Сбор трав я воображал себе так: в особый день всё пенсионное население Клина, все старушки с авоськами, старички с корзиночками летают над Чисто-Полем и, стрекоча прозрачными крылышками, собирают разные полезные травки. Стягивают их в пучки и стайками перелетают через речку в аптеку, где главная жужелка выдаёт им медные пятачки и алтыны и развешивает всё собранное под высоким потолком. Запах пропитывал весь домик-шкатулочку и всех старичков, расползающихся по своим норкам.
Мы шли к реке по тихой улочке в тени общежитий ткацкого комбината. Окна были открыты, и тёплый голос большого мужчины из радио мягко пел про подмосковный городок и липы тонкие в рядок. Это было очень правильно: и городок был тот самый, и липки шелестели рядком, и общежитие, и сидящие на широких подоконниках девушки. От всего этого я наполнялся покоем и начинал уютно встраивать свою маленькую судьбу в правильную жизнь моей Большой Родины. Вот я заканчиваю со своими тройками школу; вот дворник не пускает меня на порог института и я, сгорбленный, волокусь в училище ткачей-прядильщиков; вот я распределяюсь на ткацкую фабрику... И тут-то судьба наконец преподносит мне долгожданный сюрприз! На зависть всем пятёрочникам и к удивлению мамы меня с распростёртыми объятиями и тихой песней встречают заботливые девушки-красавицы, а самая тоненькая, как вот эта молодая липка, краснеет от моего взгляда. Всё впереди ясно, надёжно и правильно.
- Мать твою! - вскрикнул папа и упал.
Я пытался поднять его, но он каким-то крабьим приёмом вначале сам поднялся на колени, а потом, грубо облапав мою юную липку, встал в рост.
- Вот! Дырка! - предложил разделить с ним досаду недобрый волшебник. На коленке свиным ухом повис лоскут брючины, а из дырки бесстыже светилась розовая и совсем не мужская коленка.
Все папы должны быть мужественными и сильными, с героическим дымным прошлым, должны показывать фокусы с монетками, метко стрелять в тире, выигрывать в шахматы, кувыркаться на турнике, по-свойски пить с ветеранами пиво у дощатой палатки и вспоминать былое. Мой папа не во всём соответствовал этой табели о рангах. Стрелял он метко; боком, как Чапаев, переплывал реку Сестру, крича знаменитое "Врёшь - не возьмёшь!"; сунув два склещенных пальца в рот, свистел так, что завидовали все! (Я попробовал было тоже засунуть в рот пальцы, но меня чуть не вырвало, а мама тогда сказала: "Володичка, и чему ты его учишь? Это казарма какая-то!" "В жизни пригодится", - ответил тогда папа.) Мой папа почти всем был похож на героя, но часто падал, и от этого его героизм скатывался, как ртуть в градуснике после встряхивания. Мне было неловко за него перед другими папами.
- Что ж делать, парень? Твой отец - герой, но не нашего ранга. Бывает, терпи. ("Только не вставайте с нами в один ряд в первомайской колонне. А то опять упадёт и опозорит нашу мужественную и сильную страну на весь мир!" - говорили их снисходительные взгляды.)
Папа падал часто и беспричинно: хитрый маленький камешек, воробьиная купальная ямка или просто стёртая в обмылок ступенька в подъезде караулили его. Падал всегда одинаково, на одну и ту же коленку, и всегда с одинаковыми загадочными взрослыми словами, стреляющими громко и злобно, как пистоны. Одна нога у него была тонкая, невзрослая, как моя. Это были последствия встречи с какими-то Полием и Эмилитом. Он рассказывал, что лет до шести-семи был таким же, как и все мальчишки во дворе их Первой казармы при ткацко-прядильной фабрике в Балашихе. Так же носился по берегу Пахры со змеем, так же гонял на велике, играл в войнушку, но потом внезапно сильно заболел, а когда поправился, правая нога и правая рука не стали расти, как их сёстры слева. Он стал проводить больше времени с книгами и красками.
- Эта нога меня от войны и спасла, - говорил он вздыхая, - а то и тебя бы не было.
- Как это не было? - не понимал я. - Ведь где-то бы я был? Ведь даже и нерождённые дети уже где-то собраны и ждут...
- Может, и проявился бы, только в другой семье, в другом городе. И были бы у тебя другие папа и мама.
- Не хочу-у других, - начинал сопливиться я. - Я этих хочу, таких же, как сейча-а-а-с!
- Ну ладно-ладно, хватит носом хлюпать, да и рано тебе заводить философские разговоры, - покровительственно венчал он свою речь, получив скрытое признание собственного божественного превосходства.
- Чего будем делать-то? - определяя меня в соратники, спросил папа.
Ага, значит, как стрекоза, так МНЕ в рот, а как позорная детская дырка на взрослых брюках, так вместе.
Папа по-мальчишески стыдился дырки, и было решено пробираться домой дальними тропами, через Чисто-Поле, где трава по грудь и можно встретить лишь весёлого подвыпившего соседа-рыбачка, - такому-то всё равно, он сам весь в дырах да старье.
Мы скатились с песчаного городского берега в сырость прибрежной осоки. Запахи окутали меня, пряные и острые: в тени берёз невидимая прибрежная мята и бронзовые монетки ряски пахли первобытной тайной. Вот как пахнет в рассказах Гоголя про русалок, чертей и колдунов, которые по вечерам читает мне папа! Я никогда не был на могучем Днепре, но потихоньку стал угадывать его лицо в нашей реке Сестре: тёмные и тихие заводи, неожиданные пузырьки из глубины, сабельный всплеск рыбы, русальи волосы ветлы у берега, рыбачок в широкополой соломенной шляпе... не хватало только старой водяной мельницы и скрипа её колеса... Наше бегство от позора перерастало в настоящее путешествие.
- В пампасы! В пампасы! - раззадоривал меня папа, ползя жуком вверх по холму.
Лягушки шлёпались в зарослях рогоза и как младенцы, неумело и медленно, плыли под водою; слепни мессершмидтами проносились над головой; казалось, вот-вот из зарослей высокой травы поднимется голова страуса или кто там в этих пампасах водится... да и где это?
- А ты видел когда-нибудь личинку стрекозы? - спросил папа, не подозревая, что этим экскурсом в природу надолго отобьёт у меня желание купаться в такой изведанной и родной реке.
На травинке сидело неописуемого вида существо, явно с другой планеты. Страшная личина с выпученными буркалами и костяным клешневидным языком готова была наброситься на меня и укусить за нос. Не может быть в нашем мире такого ужаса! Я отшатнулся и позорно шлёпнулся в вонючую глинистую жижу.
- Ну вот, теперь мы братья-разбойники, - сравнив наш вид, подвёл итог папаша. - Костяная нога, пойдём сохнуть.
Пробираясь через ароматное разнотравье, мы карабкались в небо. Донник и пижма, полынь и ромашка - вы царский живой венок древнего Демьяновского холма над рекою! Солнце грело влажную землю, овивало волнами света и запахами трав, брызгало каплями лепестков... свет лился сверху и снизу. Моя щедрая и пресветлая Родина, мой спокойный и надёжный мир, моё густое счастье!
Гладковыбритый подбородок папы отражал колоски зреющего лисьего хвоста и пастушьей сумки. Ему на щёку села божья коровка.
- Чего ты всё улыбаешься? - спросил он. - Даже губа треснула.
А я не мог найти слов, чтобы описать состояние полного единения со всем этим видимым и сокрытым, в тени и в свету, с нашим общим миром, наше бессловесное проникновение друг в друга...
- Смотри, какие облака! Они похожи на... - сказал я, свернув с непонятной мне темы восторга перед Творением, чтобы папа не шагнул мне внутрь и снова не упростил своими шуточками моего личного и беззащитного.
- Вот, гляди, гляди - это похоже на богатыря... вот-вот-вот, а теперь уже разделилось на Руслана и Черномора, - попался на мою подсказку папа.
Мы развалились на самой вершине холма; смешные паучки, гусенки бегали по нам и щекотали наши одинаковые коленки; под нами так же глядела в небо река Сестра и её брат-город Клин... А небо… небо синело, голубело, лазоревело и пыжилось в кулаках облаков, выстраивая сказочные скульптуры и виды.
- Отчего это так происходит? - спросил я.
- Это Бог рисует на небе, - ответил папа.
- Он как Айвазовский? - приставал я, вспомнив, какое впечатление на меня произвели его мощные морские пейзажи, когда мы были в Феодосии. Я тогда решил, что Айвазовский всё напридумывал: не может же Чёрное море - такое тёплое и недрачливое - быть свирепым и угрожающим.
- Значит, Бог тоже всё придумывает? Или он вспоминает там, где пролетал? - не успокаивался я, вспомнив, как баушка говорила про Бога, что он сотворил небо и землю и свет, и что он носится над водою... Я даже привстал посмотреть, не пронесётся ли где-нибудь по-над речкой в ольшанике Бог, а может, даже оставит клок седой бороды, похожей на облако.
- Ты чего?
- Бога ищу. Но там только один дядя Серёжа рыбу ловит в сапогах.
- Нет, в сапогах это точно не Бог, - улыбчиво ответил папа. - А вот небо, кажется, все кишки в грозу свернуло. Слышишь, как у него в брюхе урчит?
- У меня тоже урчит.
Все мелкие насекомцы попрятались, только серпики стрижей отважно носились по небу, перед насупившимся его божественным ликом, перед багряно-золотыми ратями богатырей, собирающимися на грозный бой.
- Айда домой! - скомандовал папа. - Вымокнем сейчас как тряпки.
Первая капля, толстая, как палец, ткнула меня в затылок.
Мы бежали сквозь дождь, сквозь пампасы Чисто-Поля, сквозь внезапно заблестевшие синим ракитники, прыгали через весёлые ручьи. Мы были мокрые как тряпки, как трава, как крыши города под нашими ногами, как само небо. Мокрые и весёлые.
- Ну, вас за смертью посылать! - Орантой вскинула руки баушка. - А хлеба-то купили?
- Мы дырку купили, - хихикнул я.
- От бублика, - подтвердил папа.
- Идите ПЕРдивайтесь и за стол, - скомандовала баушка. - Сегодня суп со шрапнелью и сухарями.
