На железнодорожных путях, что за проезжей дорогой перед нашей казармой, в районе заповедной фабричной свалки, по узкоколейке разъезжал маленький паровозик, названный почему-то "Макаркой". Он курсировал между товарной станцией и хлопковым складом фабрики. В его задачу входило доставлять прибывшие на станцию кипы хлопка на фабричный склад. Оттуда тяжёлые кипы в проволочных опоясках бригада грузчиков с крюками на короткой канатной обвязке загружала на вагонетку, и под крик сопровождающего "Берегись!" та самоходом под уклон дороги катилась на территорию фабрики. А на дороге, которую пересекала вагонетка, стоял грузчик и перекрывал движение. Потом мы ждали, когда впряжённая в вагонетку лошадь снова потянет её на склад под погрузку.
      Машинистом маленького паровозика был дядя Галах. В просаленной кожаной фуражке, с большими, как у Будённого, усами, он всегда виднелся в окошке паровозика, как портрет в рамке, и неизменно улыбался нам.

      - Дядя Галах, погуди! - кричим мы.
      Дядя Галах дёргает за какую-то ручку, и одновременно с взлетевшим над крышей облачком пара раздаётся пронзительный гудок. Мы весело хлопаем в ладоши.
      Когда дядя Галах не в паровозике, а на земле, он оказывается хромым. Одна нога у него не сгибается в коленке. Говорили, что в молодости дядя Галах любил играть в футбол и ему ударом разбили коленную чашечку. Жалко. Уж я-то по себе знаю, как плохо быть хромым: бегать нельзя.
      Дядя Галах и ещё дед Егор, который охотник, были очень смешными рассказчиками. Зимним вечером они встречались на нашей общей кухне. Сядут, бывало, на скамеечке, прижмутся спинами к тёплым кирпичам и начнут рассказывать небывальщину. А мы рядом пристроимся, слушаем и смеёмся до упада.
      - Так вот, - прикуривая самокрутку, начинает свой рассказ дед Егор, завзятый охотник. - Снял я намедни со стены ружьё. Пойду, думаю, пройдусь по свежей пороше. Снежок накануне выпал. Наследили, думаю, звери. Лесочек у Никольской сторожки прошёл, вижу на полянке след - лиса прошла. Ну я, конечно, по следу. Гляжу, петляет след промеж деревьев. И вижу: на заячий след разбойница вышла. Я за ней! Идём, значит, втроём: где-то впереди заяц скачет, за ним моя лиса крадётся, а я, стало быть, за лисой. Все, кроме зайца, охотничьим ремеслом заняты. Выхожу я из ельника на поляну, гляжу - моя рыжая по снегу стелется, должно, за зайцем крадётся. Только это я вскинул ружьё, как она стрелой в овсяные колосья! Так в овсы и ушла. А хороша была, крупная такая! - досадливо вздыхает дед Егор и ни чутельки не смеётся. А мы надрываем животы от смеха.
      Дядя Галах задумчиво покуривает. Будто сочувствуя охотничьей неудаче, успокаивает:
      - Ты очень-то, Егор, не расстраивайся. Погуляет-погуляет лиса в овсах и вернётся. Не лезть же тебе на лыжах в овсы.
      - Это ты точно говоришь - не лезть! В колосьях лыжами запутаешься, - соглашается дед Егор. А мы смеёмся до икоты.
      - Ты вот послушай, какой со мной случай приключился, - придавив окурок здоровой ногой, заводит дядя Галах. - Свояк ко мне в гости на днях приехал. Угостить надо, а дома выпить нечего! Ну, я, значит, сажусь на "Макарку" и за нашу станцию, в зеленовский магазин. Приезжаю - стоп, машина! Сам в магазин, а там пусто. Распродали, говорят, дядя Галах, поезжайте в Леоново. А чего бы и не в Леоново? - думаю. "Макарка" под парами, ехать тут недалеко. Николаевку деревню проеду, а там налево, по Владимирке. Вёрст шесть-семь будет. Засветло управлюсь! Поддал пару и вперёд!
      - Постой, - чешет лысый затылок дед Егор, - да ведь через Николаевку в Леоново рельсы не проложены...
      - Сам знаю, что не проложены, - спокойно отвечает дядя Галах.
      - А как же ты?
      - Очень просто, - серьёзно объясняет дядя Галах. - Съехал, стало быть, с рельсов и по гужевой дороге, по булыжникам. Правда, порастрясло немного. Но бутылку привёз целёхонькую!
      - А как же ты с рельсов-то съехал? - допытывается дед Егор.
      - Как-как? А как это у тебя овсы на снегу растут?! - и только тут оба смеются.
      А больше всех смеёмся мы.
      Теперь я с благодарностью вспоминаю этих милых стариков и их смешные небылицы, которые и выдумывались ими, конечно, для нас.

      Ничто не было для нас, мальчишек, более привлекательным, чем наша фабричная свалка за железнодорожными путями, на так называемом "железном дворе". Это была сокровищница самых неожиданных вещей. Свалка радужно сверкала кудрявыми токарными стружками, маслянисто блестела на солнце какими-то мудрёными штуковинами и, радуя нас, светилась красными медяшками, которые можно было продать в открывшуюся палатку по приёму утильсырья. Керосиново-масляный запах свалки так и приманивал к себе. Но главное, надо было первым успеть к привозу новой партии. И тут нас всех опережал Жора Косой. Он первым нагружал карманы рогаточными пульками в виде маленьких утюжков и забирал обручи-колёсики, которые мы любили катить перед собой проволочным прутом с загнутым на конце крючком.

      Было и у меня такое гоночное колёсико. Но так как я не мог бегать (чтобы колёсико катилось, это было первым условием!), оно у меня на малой скорости начинало вилять и падало, в то время как ребята со своими колёсиками убегали далеко вперёд. Я начинал упрашивать колёсико катиться при моём быстром, на какой я только был способен, шаге. И оно слушалось. Вначале я подхватывал его изнутри проволочным крючком, давал ему разгон, чтобы оно само катилось, потом подцеплял крючком снаружи и катил по дороге, торопясь следом. Теперь колёсико послушно катилось впереди и радовало меня своим звонким бегом по разбитому асфальту. Оно подпрыгивало на кочках, преодолевало выбоины и совсем не заставляло бежать. Я только поспешал за ним и выбирал дорогу. Так я наконец-то по-настоящему понял, какую радость доставляли ребятам такие колёсики.
      А хотите знать, как мне досталось это колёсико? Вот послушайте.
      Гоночное колёсико я выменял у Жорки на вылепленную из гудрона змею. Вчера за палатками грузовик вывалил на землю целую машину этой липкой чёрной смолы. Вот я и вылепил змею. Я же не знал, для чего Жорке нужна змея. Потом только понял, когда мы с Витькой Масловым мимо торговых палаток проходили и услышали страшный крик, доносившийся из палатки старого Гордона. Жорка ему в окошко мою змею бросил.
      - Змея, змея! - закричал Жорка и убежал.
      Что тут стало! Старик Гордон из палатки как ужаленный выскочил.
      - Караул! - кричит. - Мне змею подбросили!
      Прошли мы с Витькой вперёд, тут только я и увидел свою змею в палатке на полу. Поднял её и говорю:
      - Никакая это не змея, дядя Гордон. Она из гудрона слепленная!
      А дядя Гордон вспотел весь. В сторону нашей казармы кулаком машет.
      - Я в милицию жаловаться буду! - кричит.
      Я уже описал вам Жору Косого с высоты моего окна, а теперь постараюсь описать его вид с земли. Представьте себе долговязого сутулого мальчишку с взлохмаченными волосами под старой кепкой со сломанным козырьком и до того косоглазого, что когда он с вами разговаривает, кажется, что не вам говорит, а кому-то другому, стоящему за вашей спиной, и вам всё время хочется обернуться.
      Но Жорка имеет и достоинства. Так, он первым узнаёт все новости и умеет делать такое, что нам недоступно. Например, описать потолок в туалете на трехмётровой высоте. Мы тоже пробовали это сделать, но у нас не получалось. И, посрамленные, мы уходили с мокрыми штанами.
      Вы, конечно, не знаете, почему у него указательный палец на правой руке не сгибается и торчит крючком подобно букве "г"? Я вам расскажу. Шёл однажды Жорка, как всегда, по шпалам и заглянул в незапертую сторожевую будку. Обследовал её и нашёл в ящике стола забавные железные коробочки с жестяными хвостиками в обе стороны - как ремешки на наручных часах. Принёс их домой и в коридоре, на подоконнике балконного окна, решил вскрыть одну. А она возьми да взорвись у него в руке, изуродовав палец и оторвав пол-уха. Все говорили, что Жорка счастливо отделался и что эта взрывная петарда, служащая для подачи сигнала сцепщикам товарных вагонов, могла натворить и большей беды.
      А однажды Жорка обнаружил в открытом вагоне вскрытую бочку, полную до краёв густой сладкой массы - повидла! Не теряя времени и никому ничего не говоря, Жорка сбегал домой за большой стеклянной банкой. А когда, наполнив её, возвращался домой, поведал о своей находке всем встречным.

      Новость распространилась мгновенно. Казарма ожила как растревоженный муравейник. Гремя бидонами, громыхая кастрюлями, звеня стеклянными банками, народ бежал за сладким сокровищем. Мой брат Костя тоже принёс банку с повидлом, которое имело волшебное свойство возвращать съеденное: на следующий день наполовину пустая банка снова наполнилась до краёв! Повидло было забродившим.
      Обидно было слышать слова, брошенные сторонними людьми, спешащими в это время на поезд: "Чума балашинская!". А впрочем, глядя со стороны на суматошную и безалаберную казарменную жизнь, вряд ли можно было назвать её иначе.

      Однажды на деревянном домике, что напротив нашей станции, появилась новая вывеска: "ПРИЁМ УТИЛЬСЫРЬЯ". Прежде на нём висела другая: "ПОХОРОННОЕ БЮРО". Но она приезжающим к нам на отдых в выходные дни людям портила настроение. В фабричной газете даже фельетон об этом был. И вот, к нашей великой мальчишеской радости, в округе появилось заведение, куда можно было сдать за деньги не только домашнее старьё и старые газеты, но и найденные на фабричной свалке жёлтые и красные медяшки. Ура!
      Правда, к нашим казармам и раньше приезжали на конных повозках старьёвщики, у которых можно было выменять на несколько пар старых калош и изношенное бабушкино пальто оловянный пугач с пробками для стрельбы, который бабахал, как настоящий наган. Но старьёвщики приезжали так редко, что ждёшь не дождёшься. А тут рядом, всегда пожалуйста! Сдавай старьё или разные медные штуковины, и всегда на мороженое можно заработать и даже на билет в кино.
      Эту большую медную штуковину первым нашёл на свалке я. Но Витька Маслов, тогдашний мой приятель, будто носом почуял находку, подскочил и закричал:
      - Чур на двоих!
      Тут уж никуда не денешься, делиться надо. Тяжёлая медная штуковина, похожая на большой водопроводный кран, была прикреплена к остатку ржавой трубы так прочно, что мы все руки себе отшибли, пока её сбили.
      - Теперь айда к Ренгену! - говорю я Витьке. - Тут нам на мороженое и на кино сходить два раза хватит!
      - Погоди, - отвечает Витька, - это дело перекурить надо.
      Так он всегда говорит, когда с ним какое-нибудь дело делаешь, и лезет в карман за своим "портсигаром" с окурками, собранными по дороге. Витька давно уже курит и меня старается к куренью приучить, а потому достаёт и предлагает самые лучшие окурки.

      - Это папиросы "Борцы". Первый сорт! - похваливает он. - А это "Пушки". На, почти целая папиросина, - протягивает он мне.
      - А всё-таки курить вредно для здоровья, - говорю я, хотя и беру папиросу.
      - Копчёное мясо дольше сохраняется, - авторитетно повторяет Витька где-то услышанные слова, и моё противокурительное замечание развеивается как папиросный дым. Я втягиваю в себя дым, во рту становится невыносимо горько. Я кашляю, сплёвываю ручьём набегающую слюну, но докуриваю папиросу до конца, или, как говорит Витька, "до шплента". Что такое шплент, я не знаю, но догадываюсь, что это значит то же самое, что до конца. А в голове моей начинает всё кружиться. Витькин "шплент" превращается в убегающую собаку, меня начинает тошнить, но я сдерживаюсь и отчаянно сплёвываю.
      - Это скоро пройдёт, - успокаивает Витька, докуривая второй окурок папиросы "Пушки", и начинает перебирать содержимое своего "портсигара". Находит длинную недокуренную папиросу и показывает мне. - "Герцеговина флор"! Такие сам Сталин курит. Высший сорт! - и бережно закрывает жестяную коробку из-под леденцов, откуда исходит такой омерзительный запах, что меня снова начинает мутить.
      Когда я наконец отдышался (а Витьке хоть бы что), потащили мы свою находку в палатку утильсырья, к Ренгену - так мы прозвали приёмщика утиля Семёна Абрамыча за его дотошливость и подозрительность.

      Семён Абрамыч был одноглазым. Чёрная круглая нашлёпка на резинке опоясывала наискосок его бритое лицо с жёсткими кустиками бровей и щетинкой коротких усов под бугристым, похожим на гриб-дождевик носом. И среди всего этого остро сверкал бегающий глаз, который, казалось, работал за двоих. Из-за него Колька Арбузик и окрестил Семёна Абрамыча Ренгеном.
      Однажды мы с братом Костей принесли к нему две тяжёлые связки газет. Семён Абрамыч осмотрел нас поочередно и говорит:
      - Вот у тебя, - показывает на брата, - газеты возьму, потому что верю по физиономии.
      Посмотрел я на брата и ничего кроме курносости не увидел.
      - Курносый не обманет, - сделал своё заключение Семён Абрамыч. - А у тебя проверить ещё надо. Не подложил ли ты в газетки железяку какую для большего веса.
      А я даже и додуматься не мог, что так обмануть можно.
      Так вот, притащили мы свою медяшку к Ренгену. Как только захлопнули за собой дверь, Семён Абрамыч опустил газету, которую читал, и уставился на нас своим глазом.
      - Ну что у вас там, выкладывайте!
      И мы с Витькой вывалили на прилавок нашу счастливую находку.
      - Красная медь! - сказали в один голос.
      - Так уж и красная медь, - повертев медяшку на столе, охладил нашу радость Ренген. - Тут латуни больше, чем меди, а вы - красная медь!
      - Вот Ренген так Ренген, - шепчет мне на ухо Витька.
      А Ренген ещё раз оглядел нашу добычу и сказал:
      - Ладно уж, по латунному расценку приму! - и, не глядя на нас, положил медяшку на весы и защёлкал косточками счёт, бормоча про себя цифры. - Ровно рубль тридцать! - Он положил на прилавок мятый рубль с мелочью.
      Мы с Витькой молча переглянулись: ожидали рубля три. Но что делать? И это деньги - лучше, чем ничего.
      - Ну, гуляйте, гуляйте! - замахал на нас руками Ренген, словно отгоняя мух.
      - Во жадюга! - говорю я Витьке уже на улице.
      - Ещё какой! - соглашается Витька. - Он Жорку Косого на три рубля обманул. Жорка сказал, что он ему этого не простит.
      И похоже, не простил. Впрочем, как знать? Только контора Ренгена вскоре сгорела дотла. Или, как говорит Витька, "до шплента".

[начало] [в пампасы] [продолжение]