От автора

Более семидесяти лет прошло после окончания Великой Отечественной войны. Многие поколения детей выросли с тех пор. Детство моих сверстников выпало на трудные предвоенные и военные годы. Осталось мало свидетелей той суровой поры нашей истории. Моя детская память запечатлела отдельные события того времени, которые невозможно забыть. В коротких рассказах я изложил только факты, сохранившиеся в моей памяти без прикрас.

Анапа

Перед войной наша семья переехала в Анапу. Была весна, и город представлял собой огромный цветущий сад. Фруктовые деревья цвели в садах и во дворах. Растущие вдоль тротуаров акации были точно засыпаны снегом. От цветущих деревьев в воздухе стоял аромат, напоминающий запах мёда. Небо было голубым и безоблачным и казалось намного выше, чем облачное небо над моим родным городом на Урале. Солнце жаром дышало в лицо, как пылающий рядом костёр. Воздух застыл. Листья, не шелохнувшись, заснули на ветках.

Родители искали для покупки дом. Им хотелось, чтобы он был недалеко от моря и имел большой сад. Отец часто повторял поговорку: не покупай, хозяин, дом, не узнав соседа.

Мы купили небольшой саманный домик с большим садом. В доме было две комнаты, разделённые печью. Полы глинобитные, их не мыли, а периодически промазывали жидкой глиной. В саду росли яблони, абрикосовые и вишнёвые деревья, несколько слив. Перед крыльцом, давая тень и прохладу, стояла большая шелковица.

В саду было много места, и отец планировал построить большой дом. Он устроился работать мастером-строителем, быстро освоил производство самана. Это небольшие блоки, изготовляемые из глины, смешанной с рубленой соломой. В домах, построенных из самана, в летнюю жару прохладно, а зимой хорошо держится тепло. Мы всей семьей обсуждали планировку будущего дома.

Нашими соседями были Старжинские. Мама быстро с ними подружилась. Мне она в первые дни нашего переезда сказала:

– Алик, сходи к Нине Алексеевне, попроси у неё окучник. (На Урале тяпку называли окучником.)

Я пришёл к соседям. Нина Алексеевна во дворе хлопотала около плиты. В Анапе почти все имели во дворах плиты для приготовления пищи, чтобы в летний зной сохранять в домах прохладу.

– Здравствуйте, Нина Алексеевна, – поздоровался я. – Мама просит у вас окучник.

– Шо це таке?

– Она собирается окучивать картофель.

– Хиба це окучник, це – тяпка.

Так я начал осваивать местный говор русского языка.

Мне хотелось познакомиться с городом, но я побаивался заблудиться. Прежде всего обошёл по периметру квартал, в котором жил. Он представлял собой прямоугольник. Дома стояли только вдоль длинной стороны прямоугольника, ширину квартала составляли два участка, смыкающиеся садами. Меня удивляло, что почти все заборы были выложены из плоского камня, а окна домов находились так низко над тротуаром, что свободно можно было переступить через подоконник и оказаться в комнате. Вдоль тротуара росли высокие акации и шелковицы. К нашему кварталу через дорогу примыкала морская школа, на территории которой размещались четырёхэтажные здания. Позже я узнал, что за морской школой был аэродром. С улицы Черноморской был вход на территорию школы, у ворот которого стоял краснофлотец с винтовкой.

На следующий день я решил изучить улицу Черноморскую, пройдя её от дома до конца. Я шёл не торопясь, рассматривая дома, останавливался на перекрёстках. Прошёл мимо детского дома, мимо территории винного завода. Через высокие заборы, ограждающие эти объекты, рассмотреть что-либо не удалось. Улицы были прямые и просматривались настолько, насколько позволяло зрение. Кварталы напоминали ученическую тетрадь в клеточку. Был полдень, ярко светило солнце, заливая лучами дома, сады за заборами и редких прохожих. От стен каменных домов и от тротуара, выложенного бетонной рифлёной плиткой, потоком исходило тепло. Воздух был насыщен терпким ароматом садов, пыли и моря. Мне он казался непривычно густым.

Возле центральной части города встретил широкий и глубокий ров, отделяющий старинную часть города от новой застройки. Ров назывался «турецким» и был вырыт как оборонительное сооружение в очень отдалённые времена. Перейдя ров по дамбе, я оказался в центре города. Дома здесь были каменные, двухэтажные, а улицы тянулись параллельно береговой черте моря.

Свернув на улицу Пушкинскую, я оказался в торговой и деловой части города. Здесь было многолюдно: люди входили и выходили из магазинов, многие, как и я, просто гуляли. Прилегающий к улице парк был заполнен отдыхающими – они сидели на лавочках, стояли у фонтанов, прохаживались парами. Мне не хотелось оказаться в людской толчее, и я пошёл по улице в противоположную сторону.

Здесь располагалась курортная часть города. Вдоль улицы стояли красивые здания санаториев и домов отдыха с широкими и высокими крыльцами, колоннами, портиками. Мне они казались величественными дворцами. Территории, огороженные высокими заборами из ажурных металлических решёток, простирались до морского побережья. За одним забором я увидел скульптуру женщины с веслом в руке. Она была белой, как мамин школьный мел. Мне показалось неестественным, что под палящим солнцем стоит белая фигура. На территории следующего санатория играли дети. Здесь тоже стояли скульптуры. Моё внимание привлекла скульптура пионеров: один держал в руке горн, другой отдавал салют. Мне захотелось поиграть с ребятами. Прикинув высоту забора, я понял, что мне через него не перелезть, попробовал раздвинуть прутья решётки, но из этой затеи ничего не вышло.

Дорога привела меня на побережье, на мысу которого стоял маяк. Море было спокойным, голубая гладь, точно зеркало, отражала солнечные лучи. Защищаясь от солнца, я приложил ладонь ко лбу и стал вглядываться вдаль. По морю шёл пароход, маяк периодически подмигивал ему. В голове возникало много вопросовж. Почему море называют чёрным? Передо мной до самого горизонта оно было голубым. Почему маяк мигает днём? Его прекрасно видно без проблесков света. Я чувствовал себя путешественником, открывшим новый мир. До Анапы я знал только город Ашу, где дома были деревянными, а многие тротуары из досок. Здесь я увидел каменные и саманные дома, бетонные тротуары, фруктовые сады, а главное – море. Мне захотелось в море, на идущий вдали пароход, чтобы побывать в других городах и странах. Возможно, в тот момент у меня подсознательно зародилось желание стать моряком.

Первые знакомства

Знакомство с ребятами из соседних домов произошло необычно. Выйдя на улицу, я заметил на дороге стаю голубей. Они были похожи на рябчиков. Во мне закипела охотничья страсть. Подобрал камень и стал подкрадываться. Подойдя на доступное для броска расстояние, запустил камень. К счастью, промахнулся. Эту сцену видела соседка Нина Алексеевна. Она выскочила за калитку и принялась кричать на всю улицу:

– Шо ты робишь, бисовый ребёнок! Хиба можно пулять булыги в голубей?

Я не все слова понял, но уяснил, что допустил ошибку.

На следующий день на улице меня встретил хозяин голубей. Он был выше ростом и крепче по телосложению. Длинный нос торчал, как пика, впереди лица; волосы, давно не стриженные, напоминали кучу мха; в глазах недобрый блеск, губы сжаты.

Некоторое время мы стояли молча, изучая друг друга. Он был босиком, без рубашки, в длинных широких брюках до пят, видимо, доставшихся от старшего брата. На мне была рубашка с короткими рукавами, короткие штанишки на лямках, на ногах сандалии. Родители боялись, что я без привычки могу сжечь на солнце спину или поранить ноги.

– Зачем кидал камни в голубей? – наконец промолвил он.

– Я думал, они дикие.

– Получай, чтобы больше не думал, – и он принялся меня бутузить.

Удары сыпались по лицу. От неожиданности я не смог оказать сопротивления.

– На улицу больше не выходи, ещё получишь, – сказал мой обидчик, удаляясь через дорогу к себе домой.

Меня не устраивала перспектива сидеть во дворе и не выходить на улицу. Я появился там на следующий день с рогаткой в руке и битыми кусочками чугуна в кармане. Увидев меня, обидчик направился в мою сторону.

– Я тебе что сказал, сейчас ещё получишь!

Натянув рогатку, я предупредил:

– Не подходи, а то плохо будет!

– Сейчас посмотрим, кому будет плохо. – Сжав кулаки, он шёл ко мне.

Чугунинка угодила ему под глаз, глаз опух. Испугавшись, что глаз выбит, противник с воем побежал домой. С тех пор соседи стали считать меня «фулиганом».

Мама сходила к родителям драчуна, обе мамы провели воспитательную работу. Ссориться мы перестали, но долгое время дружбы не было. Он часто смотрел на меня хмурым взглядом.

…Мы подружились после одного случая. Как-то рыбачили со скал, его леску бычок затащил под камни. Вытаскивая леску, он оторвал крючок. У меня всегда с собой был запасной, я достал и подал ему. С удивлением он взял крючок, привязал к леске и стал рыбачить. Ещё больше удивился он и все присутствующие, когда увидели, что у пойманного им бычка из губы торчат два крючка – мой и ранее оторванный.

– У тебя счастливый крючок, – сказал Вита, протягивая мне мой крючок.

– Возьми его себе на память…

У меня был трёхколёсный велосипед. Ездить на нём было неудобно: когда я ставил ноги на педали, колени упирались в руль, приходилось разводить их шире. Стоило мне проехать по улице, как ко мне подходили сверстники, просили дать прокатиться. Так состоялось знакомство. Во время игр узнал их имена. Они были странными: Хена, Вита, Жинда. Осенью мы пошли в первый класс и я узнал их настоящие имена. Это были Гена Старжинский, Витя Кучеренко и Женя Коноваленко.

Основными играми у нас были лапта, городки, казаки-разбойники и чехарда. К игре в лапту иногда подключались ребята постарше. Часто играли улица на улицу. В играх строго соблюдались установленные правила. Жульничество пресекалось разными способами: не принимали играть в следующий раз или катали на палках. Однажды Хелун, собирая выбитые им городки, один из них, лежащий на черте, сдвинул за черту квадрата, вместо того чтобы поставить на попа. Это было замечено, и мы приняли решение катать его на палках. Хелун бросился бежать, мы – за ним. Вита быстро догнал его, так как бегал быстрее всех. Между ними завязалась потасовка. Вита схватил Хелуна за руку, тот отбивался одной рукой и ногами. Подоспев, Хена и Жинда ухватили его за другую руку. Хелун извивался, отбиваясь ногами. Тогда мы повалили его на землю и крепко держали за руки и ноги. Хелун понял, что сопротивляться бесполезно, перестал дёргаться и захныкал:

– Отпустите меня! Изваляли всего в пыли!

Просьба не возымела действия.

– Сам пойдёшь к палкам или тащить тебя по пыльной дороге? – спросил Вита.

– Сам пойду, – смирившись со своей участью, произнёс виновник потасовки.

Держа его за руки, мы подошли к месту игры, разложили палки в пыли вдоль дороги, уложили Хелуна спиной на палки и, держа за руки и за ноги, со смехом прокатили по ним. Процедура не столько болезненная, сколько позорная. Хелун не сопротивлялся, так как сопротивление усугубляло неприятные ощущения. После катания на палках виновного долго преследовали шутки и насмешки. Хелун несколько дней не появлялся на нашей улице. Мне было его жаль, хотя в душе понимал, что любое жульничество должно быть наказано.

По соседству с нашим домом жил Хена. Наши дворы разделял невысокий каменный забор, через который мы видели друг друга. Хена был смуглым, с плоским лицом, на котором выступал вздёрнутый нос. Главной примечательностью Хены был чуб с вихром. Короткая чёлка с правой стороны спускалась на лоб, а с левой торчала вверх. Этот вихор придавал ему задиристый вид.

…Такая причёска была у меня однажды при следующих обстоятельствах. Мне хотелось посмотреть, как мама доит Пестряну, и она взяла меня с собой на дойку. Попросила подержать краюху хлеба, села на скамеечку, обмыла вымя коровы тёплой водой, обтёрла полотенцем и сказала, чтобы я отдай ей хлеб. Пестряна с удовольствием жевала сдобренный солью хлеб и неожиданно в знак благодарности лизнула мой лоб. Когда я пришёл домой, папа улыбаясь сказал: «Посмотри в зеркало, какая у тебя причёска». Мои волосы у лба торчали вверх. Бабушка умыла меня и причесала...

Хена очень ловко залезал на деревья, его часто можно было видеть сидящим на ветках и уплетавшим абрикосы. Я завидовал его умению и стал учиться взбираться на деревья в нашем саду. Босые ноги позволяли легко вскарабкаться до первой ветки, затем усесться в развилку толстых сучьев и, осматривая улицу, лакомиться вишнями или абрикосами. Это умение очень пригодилась, когда мы стали ходить в совхозные сады на сбор черешни.

Жинда жил в конце нашего квартала, на противоположной стороне улицы Гоголя. С шоколадным загаром, приятным лицом, голубыми внимательными глазами, он был спокойным и выдержанным. Никогда не задирался и не вступал первым в драку. В играх был принципиальным и пресекал любое жульничество.

В Анапе было принято всем давать прозвища. Меня моментально окрестили Булькой за толстые щёки, а брата Гену – Цыбулькой за вечно шелушащийся от загара нос. На прозвища никто не обижался. Даже родители порой называли своих детей по прозвищу. Бывало, наша соседка Нина Алексеевна выйдет за калитку и громогласно кричит на всю улицу:

– Хе-на! Хе-на!

Или:

– Ве-рун! Ве-рун!

Это были прозвища её сыновей, Гены и Вовы.

Со мной произошёл курьёзный случай. Имён многих ребят я не знал. Называл их так, как все называют, по прозвищу. Подошёл к дому приятеля, с которым договорились накануне пойти купаться, и начал вызывать его: Хелун, Хелун! Из дома выскочила его мать с веником в руке, подбежала к калитке, открыла её и давай меня хлестать: прозвище сына казалось ей обидным. Я растерялся, не понял, в чём дело. Убежал и старался в дальнейшем не ходить мимо их дома.

Война

Война началась 22 июня 1941 года, неожиданно, ночной бомбёжкой города. Утром мы узнали, что в центре разрушено много зданий, есть убитые и раненые. По радио сообщили, что немцы, не объявляя войны, напали на Советский Союз, на западной границе идут ожесточённые бои. Соседи собирались кучкой на улице, обсуждали страшную новость; мы старались находиться поблизости, чтобы слышать разговоры старших. Все сходились во мнении, что война долго не продлится.

Вскоре началась мобилизация военнообязанного населения. Папа, как многие мужчины, ушёл на фронт. Новый дом остался в мечтах, мне не довелось топтать саманное месиво. Закончилась светлое детство в девять лет.

На руках у мамы осталось трое детей и бабушка. Часть мужской работы мне пришлось взять на себя. Ходить за питьевой водой к колодцу, который находился посредине нашего квартала, входило в мои обязанности. Мама просила меня носить воду по полведра, но я всегда набирал полное и нёс его, изгибаясь набок. Ведро иногда ударялось о ногу, и вода расплёскивалась, обливая босые ноги, к которым моментально прилипала пыль.

В Анапе очень тёплые зимы. Я ни разу не видел снега. В зимний период стояла сырая, с пронизывающим ветром, погода. Мне всегда вспоминались снежные зимы на Урале, хотелось одеться теплее и покататься на лыжах.

В качестве топлива обычно использовали стебли кукурузы, камыш, отходы маслобойного производства. Для отопления мама привезла несколько мешков шелухи подсолнечных семечек и большие глыбы каменного угля. Мне приходилось каждый день отбивать обухом топора кусочки угля и приносить в дом.

Однажды, подойдя к колодцу, я услышал шум над головой. Посмотрев в небо, увидел над собой немецкий бомбардировщик с чёрными крестами на крыльях. Летел он очень низко, и мне показался застывшим на месте. Внезапно из него, прямо надо мной, посыпались бомбы. Издавая страшный вой, они летели на меня. Я не знал, что они по инерции долетят до морской школы, находящейся в сотне метров от колодца. Страшно испугавшись, бросился под забор и улёгся на колючки и крапиву – выбирать место было некогда. Мои действия не были инстинктивными: по радио постоянно проводился инструктаж, как себя вести в случае налёта вражеской авиации. Сердце замирало в ожидании взрыва и собственной смерти. К моему удивлению, бомбы разрывались на территории морской школы, подо мной только тряслась земля. Когда бомбёжка закончилась, я набрал в ведро воды и пошёл домой. Руки и ноги дрожали, сердце учащённо билось. В памяти, как фотография, сохранился самолёт с чёрными крестами на фоне чистого голубого неба.

В магазинах начались перебои с хлебом. Мне приходилось подолгу стоять в очередях. До сих пор помню цены на хлеб: тёмный стоил девяносто копеек, а самый белый – два рубля семьдесят копеек. Как-то выстоял я длинную очередь и передо мной закончился хлеб. На прилавке оставалось несколько обрезков белого (в то время хлеб продавали на вес). Продавщица спросила:

– Мальчик, будешь покупать обрезки?

Я молчал, обдумывая, брать или не брать. Бабушка велела купить хлеб по девяносто копеек.

В это время женщина, стоящая за мной, сказала:

– Я возьму обрезки.

Продавщица взвесила ей обрезки.

Я вернулся домой без хлеба. Рассказал об этом эпизоде бабушке. Она провела по моей голове рукой и сказала:

– Не переживай, будем есть борщ с мамалыгой. Впредь будешь умнее.

Впервые мы обедали без хлеба. Я осознал свою оплошность и запомнил её на всю жизнь. Мамалыга – это густая каша из кукурузной муки. Когда её кусок держишь в руке, она дрожит, как студень.

Недалеко от нашего дома, на соседней улице, находилась морская школа, где готовили моряков для Черноморского флота. Немцы с первых дней войны методично по ночам бомбили этот объект. Поначалу мы с интересом наблюдали за ночным небом, по которому передвигались лучи прожекторов. Иногда в пересечение лучей попадал вражеский самолёт и начинали стрелять зенитные орудия. Когда самолёт сбивали, лучи прожекторов сопровождали его к месту падения. Все ликовали, а утром спешили посмотреть на вражеский самолёт.

Вскоре интенсивность бомбёжек увеличилась, бомбы часто падали на жилые дома. Начались бесконечные похороны мирных жителей. По всему городу рылись бомбоубежища. В саду соседей, через дорогу, было построено общественное бомбоубежище. При объявлении воздушной тревоги все соседи собирались в нём. Женщины тихо переговаривались, их тревожные разговоры бередили души ребят. Мои друзья сильно изменились, у всех появились новые обязанности, о прежних играх не было и речи.

Однажды бомбы упали вблизи бомбоубежища. Когда стихла стрельба зенитных орудий, дядя Коля, не дожидаясь отбоя воздушной тревоги, вышел из укрытия, чтобы посмотреть, целы ли стёкла на веранде его дома. В это время напротив дома разорвалась бомба, и осколком убило дядю Колю. Утром все соседи собрались в его доме. Пол веранды, залитый кровью, где осколок сразил дядю Колю, был вымазан карболкой. Я до сих пор не могу переносить этот запах, он напоминает мне смерть.

Бегать каждую ночь в бомбоубежище через дорогу было неудобно, и мы с мамой вырыли в саду траншею глубиной метра два, перекрыли досками и засыпали землёй. В доме в углу лежали узлы с вещами, которые мы брали с собой в бомбоубежище, чтобы не остаться раздетыми в случае попадания бомбы в дом.

Налёты проходили каждую ночь. О приближении немецких самолётов по радио предупреждал диктор: «Граждане, в городе объявлена воздушная тревога. Всем необходимо укрыться в бомбоубежищах и других местах укрытия». Свет зажигать во время воздушной тревоги запрещалось. Мама будила нас, в темноте одевала Нину и Гену, давала мне в руки узел с вещами, и мы бежали в бомбоубежище.

Каждый раз, когда бомбы разрывались недалеко от убежища, моё сердце сжималось, а в душе замирал страх. Я вспоминал о карболке в доме дяди Коли. Если бомба попадёт в наше укрытие, его зальют карболкой. Мама просила нас раскрыть рты. Считалось, что так можно не оглохнуть. Бабушка, сидя на узле, крестилась и молилась, прося Бога спасти нас и сохранить. При разрывах бомб земля осыпалась со стен убежища, попадала за воротник рубашки, и это усиливало страх.

Домой мы возвращались утром. Окна дома представляли жалкое зрелище. Стёкла разбиты воздушной волной, осколки качаются на приклеенных полосках бумаги и тряпиц. Все жители приклеивали на рамы и стёкла крест-накрест полоски бумаги, которые удерживали осколки от разлетания по комнате. Постепенно окна нашего дома были забиты фанерой и досками.

Мне памятен такой случай. Мама была на работе, бабушка оставила со мной брата и сестру, а сама ушла в поликлинику. После её ухода была объявлена воздушная тревога. Мама прибежала домой, застала нас в бомбоубежище, бабушки дома не было. Она поспешила в поликлинику. Поликлиника и близлежащие дома были разрушены, оказалось много погибших и раненых, слышались стоны и плач. Оставшиеся в живых работники поликлиники оказывали пострадавшим помощь. Бабушку мама нашла в кювете контуженной. Этот случай окончательно убедил её в том, что нас надо увозить из города.

Варваровка

Мама работала тогда в районном отделе народного образования и попросила, чтобы её перевели в село Варваровку, где была вакансия учителя в школе.

Варваровка находилась в двенадцати километрах от Анапы. Село раскинулось по берегам небольшой речки, правый берег её переходил в склон Кавказских гор, на котором росли виноградники; дальше начинались горы с густым лесом. На левом берегу реки виднелись бескрайние поля, засеянные пшеницей.

Добрались мы в село на подводе. Нас встретил председатель колхоза, предоставил жильё. Это был энергичный молодой мужчина с усиками. Все уважительно звали его Кузьмич. Позже, когда я посмотрел фильм «Кубанские казаки», мне показалось, что Кузьмич похож на главного героя фильма. Да и вся жизнь в колхозе очень напоминала жизнь, отображённую в фильме.

Жена Кузьмича, Тамара Ивановна, была директором школы. Они имели двух дочек; младшая – моя ровесница, мы учились в одном классе. В школе было четыре класса. Каждая учительница вела по два класса одновременно. В мамином классе в левом ряду сидели четвероклассники, а в правом – второклассники. Мама была доброй, но требовательной учительницей. Кроме школьных уроков, организовывала различные мероприятия. Мне памятен сбор посылки для детей, эвакуированных с Украины в Сибирь. Коробка была заполнена тетрадями, карандашами, ручками, перьями для ручек, учебниками и чернильницами-непроливашками. Всё это было куплено в единственном сельском магазине. Всем классом ходили на почту отправлять посылку.

В селе было тихо, текла спокойная жизнь, но постоянно слышались разрывы бомб из Анапы и Новороссийска.

В одну из ночей покой в селе нарушили два сильных взрыва на склоне отдалённой горы. Взрывы были такой силы, что в домах тряслись стены и дребезжали стёкла. Утром, отправляясь с ребятами за травой для коз, я узнал, что с фашистских самолётов были сброшены бомбы.

Козы очень любили траву, которую мы называли берёзкой. Трава вилась длинными плетьми по склону холма, образуя сплошной ковёр. Её цветы напоминали рупор от патефона. Срезалась она очень легко: серпом делался надрез по зелёному ковру, затем, подрезая корни, траву скатывали в рулон и укладывали в мешок. Накормив коз свежей травой, мы гурьбой отправились смотреть место падения бомб.

На крутом склоне горы, поросшем лесом, уже была проложена тропа. Первопроходцы прокладывали её с топорами в руках. Нам навстречу попадались селяне, уже побывавшие у места падения бомб. Добравшись до места, мы увидели огромную воронку глубиной несколько метров. По бокам воронки торчали огромные камни. Мне приходилось видеть воронки от бомб на улице в Анапе. Они были глубиной чуть больше метра. Здесь глубина была такова, что я побоялся спускаться в неё. Вокруг на несколько метров лес был срезан осколками бомбы и выброшенными из воронки камнями. Дальше лес был повален взрывной волной. Я взял с собой осколок бомбы. Он представлял собой кусок металла толщиной около сантиметра с острыми рваными краями. Много позже, вспоминая эту воронку, я мог представить себе, какие разрушения наносили такие бомбы Новороссийску, который немцы постоянно бомбили, но полностью захватить не смогли. Сопротивление наших воинов на цементных заводах продолжалось до освобождения города нашими войсками.

В лесу было много крупных черепах. Одна была такой величины, что Лёша, мой сосед по дому, захотел на ней прокатиться. Сел на неё и поджал под себя ноги. Черепаха не хотела его везти, спрятала в панцирь голову и ноги и спокойно ждала, когда её оставят в покое.

Вспоминая этот эпизод своего детства, я думаю: почему немецкий бомбардировщик не сбросил бомбы на село? Вероятно, самолёт был подбит огнём наших зенитных батарей и не смог долететь до Новороссийска, для бомбёжки которого предназначались эти бомбы.

Я окончил второй класс. Наступили летние каникулы. Интересы и занятия сельских ребят отличались от игр ребят в городе. Весной и летом мы ходили на виноградники собирать жуков-вредителей. Жуки были очень похожи на слонов, которых я видел в зоопарке в Москве. У них был длинный хобот, голова и корпус, как у слона, только в миниатюре, и цепкие ноги. Жуков мы складывали в бутылки, затем несли в ветеринарную лечебницу, где ветеринар записывал в журнал, сколько каждый из нас собрал. За двести пятьдесят собранных жуков начислялся один трудодень. Осенью мы собирали колоски на колхозных полях. За эту работу, как и за жуков, нам начисляли трудодни. Я заработал десять трудодней и получил банку мёда. Это был мой первый заработок для семьи.

Сельских ребят с раннего детства жизнь приучала к труду. В обязанность каждого входило пасти коз или ходить за травой для них. Вскоре мама купила двух коз, и я был принят в большую компанию пастухов. От них я научился копать корни солодки, которые можно было сосать (они сладкие), находить съедобные луковицы неизвестных мне растений и многому другому. В период уборки хлебов очень нравилось наблюдать за работой молотилки. Она казалась огромным зверем, издающим рокот, в пасть-бункер которого женщины вилами бросали снопы, освободив их предварительно от перевясла – жгута, скрученного из стеблей пшеницы. Этот «зверь» моментально их поедал, выдавая с противоположной стороны солому, а сбоку ссыпая зерно в подставленные мешки. Снопы привозили на длинных высоких телегах, которые назывались арбами.

До села дошли слухи, что немцы заняли Анапу. Всё мужское население села ушло в партизаны. Колхоз был зажиточным, имел свой винный завод, маслобойню. Перед уходом Кузьмич раздал колхозное продовольствие населению; нам досталось два мешка кукурузы, бутыль подсолнечного масла и бутыль вина – рислинга. Бабушка расходовала продукты очень экономно, и нам удалось прожить на них целый год.

Оккупация

Село без единого выстрела заняли румыны. Автотранспорта у них не было, приехали на множестве телег. С населением вели себя миролюбиво, но были очень вороватыми. Любую вещь, которая им понравилась, забирали и уносили в свои телеги. Складывалось впечатление, что обоз пришёл в село, чтобы поживиться небогатым имуществом колхозников. Вскоре в их полевом котле исчезли наши козы. Мы лишились молока, которое было хорошим подспорьем нашему скудному питанию.

Как-то утром к нам зашли румынский офицер и солдат. Офицер на ломаном русском языке спросил бабушку:

– Матка, курка есть?

– Нету, где им взяться, – ответила бабушка.

В это время в сарае закукарекал петух. Офицер обругал бабушку на своём языке и отправился в сарай. Солдат стал ловить кур и засовывать в приготовленный мешок. Куры взлетали на стропила кровли, он сбивал их палкой. Спастись удалось одной маленькой рыжей курочке – она спряталась за досками, лежащими на стяжке стропил. Бабушка долго сокрушалась, что пожалела петуха и не сварила его детям.

С активизацией действий партизан в селе появились каратели. Они догадывлись о связях населения с партизанами. Устраивали облавы. Однажды рано утром при очередной облаве в доме Кузьмича обнаружили дымящийся окурок. Этого оказалось достаточно, чтобы расстрелять Тамару Ивановну вместе с дочерьми. На расстрел семьи Кузьмича согнали всё население села. Офицер на ломаном русском языке объявил: «Так будет с каждым за помощь партизанам». Мама попросила меня закрыть глаза. Автоматная очередь ранила мою душу. Раны не зарубцевались до сих пор: перед глазами часто встают девочки в лёгких платьях и их мама перед расстрелом.

– Родственники у расстрелянных есть? – спросил офицер тоном, по которому можно было догадаться, что он хочет расстрелять и их.

Родственников у Тамары Ивановны не было. Все разошлись.

Ночью односельчане похоронили погибших. Жестокость немцев не имела границ

Возвращение в Анапу

Мама забеспокоилась: она часто бывала у Тамары Ивановны и виделась с Кузьмичом, её могли заподозрить в связях с партизанами. Мы решили бежать в Анапу, в наш дом.

Скромный скарб погрузили на телегу. В самый низ положили мешки с кукурузой, бутыли с маслом и вином. Всё тщательно прикрыли бабушкиной пуховой периной, матрасами, подушками, одеждой. Сверху положили стол и стулья. Лошадь, запряжённая в телегу, постоянно отмахивалась от надоедливых оводов и мотала головой, словно наблюдала за погрузкой и одобряла нашу суету. Управлял лошадью мамин ученик четвёртого класса. Он сидел на доске, положенной на борта телеги, периодически дёргал вожжи и, подражая взрослым, незлобно ругал лошадь, чтобы та стояла смирно.

Бабушка, Гена и Нина уселись в телеге. Мы последний раз взглянули на домик, в котором прожили целый год, успев привыкнуть к тихой деревенской жизни. Бабушка перекрестилась и сказала: «С Богом в добрый путь». Возница легонько ударил вожжами по спине лошади, и телега покатилась под уклон к мосту через речку, разделяющую деревню.

Мы с мамой шли за телегой по пыльной дороге. Южное солнце слепило глаза, нагретая пыль приятно грела босые ноги, в воздухе стоял запах пыли. Через пять километров дорога стала подниматься на перевал, с которого был виден город. Я остановился, обернулся назад и посмотрел на Варваровку. Весь склон, до самой деревни, занимали виноградники. Кусты винограда были посажены ровными рядами, каждый куст привязан к колу, вбитому в каменистый грунт. Южное солнце нещадно палило, капли пота катились по моему лицу, попадали в глаза и щипали их. Виноградные листья сникли под палящим солнцем, казались серыми от осевшей на них придорожной пыли. Вдали, среди зелени, белыми точками виднелись дома, в которых жили мои новые друзья. Встретиться с ними в дальнейшем мне было не суждено. Я вспомнил дочек Кузьмича, подробности расстрела, и меня охватило беспокойство за нашу судьбу. В этот момент я простился с детством.

Дорога шла через село Супсех, от которого до Анапы оставалось семь километров. Телега выехала на булыжную мостовую. Приходилось постоянно смотреть под ноги, чтобы попадать босой ступнёй на крупные булыжники и не удариться пальцами ног о выступающие камни. Колёса стучали по мостовой, телега тряслась и вздрагивала вместе со скарбом и людьми. Бабушка сидела на мешке с вещами и придерживала Нину, Гена держался руками за борт телеги.

Перед городом нас остановил румынский патруль. Мама показала им какую-то бумажку, выданную ей комендантом Варваровки. Они порылись в наших вещах, но ничего для себя подходящего не нашли. Мы двинулись дальше. Мне хотелось быстрее добраться до дома и укрыться в его прохладных комнатах от палящего солнца.

Мама тяжело вздохнула и сказала:

– Как хорошо, что они не нашли вино, могли вместе с вином забрать другие продукты.

Позже, когда бабушка стала ложкой делить между нами кукурузную кашу, я понял беспокойство мамы о сохранности мешков с кукурузой,

В Анапе нас ждало разочарование: наш дом заняли немцы.

Мы поселились в сарае, так как в дом нам заходить запретили. Я смастерил из старого ведра мангал, на котором бабушка готовила еду. От немцев старались держаться подальше, не вступая с ними в контакт. Они относились к нам с безразличием и презрением.

Как-то сестра Нина, присев на корточки, играла во дворе. Ей в то время было около трёх лет. Невдалеке, поставив таз с водой на табурет, умывался немец. Закончив мыться, он выплеснул мыльную воду на ребёнка. От неожиданности Нина с рёвом бросилась в сарай. Немец хохотал, довольный своей шуткой. Мне хотелось запустить в его противную физиономию камнем или ударить палкой по лысеющей голове, но я понимал, что этого делать нельзя. С трудом сдерживая злость, пошёл успокаивать сестру.

Младший брат Гена был волевым, смелым мальчиком. Однажды немцы обедали во дворе, поставив стол под кроной дерева. Гена стоял невдалеке и голодными глазами смотрел на еду. Немцы бросали на него взгляды и спокойно о чём-то переговаривались. Внезапно Гена подбежал к столу, схватил кусок хлеба и убежал на улицу.

Вскоре немцев отправили на фронт и мы перешли жить в дом. Мама долго всё мыла в доме, убирала грязь, а глинобитные полы промазала жидкой глиной.

Встретившись с приятелями, я заметил, что они сильно изменились. Всех одолевали заботы: где найти дрова, где найти что-либо съедобное. Выходы к морю и в лес были запрещены. Ловля рыбы и крабов отпадала.

В мои обязанности входил сбор дров для обогрева дома и приготовления пищи. На всю жизнь запомнился такой случай. На развалинах морской школы нашёл толстую доску, обгоревшую с одной стороны, взвалил на плечи и понёс домой. На выходе с территории школы меня остановил немецкий патруль. Сильно ругаясь, немцы автоматами показали мне, чтобы я отнёс доску обратно. В сопровождении двух автоматчиков понёс её на развалины. По дороге страшные мысли приходили в голову: расстреляют или нет. К счастью, получил только пинок в зад и услышал ругань, из которой понял лишь слова «шнель, шнель». Я бросился бежать и снова думал: будут стрелять или нет. Этот урок не остановил меня. Я продолжал ходить за дровами на развалины, но был очень осторожен. Об этом случае, как и о многих других, дома не знали.

Основной пищей в этот период у нас была кукурузная каша, лепёшки из кукурузной муки, фрукты и овощи из огорода. Я ходил к соседям и на ручной мельнице молол кукурузу. Мама договорилась молоть кукурузу на мельнице у Старжинских. Нина Алексеевна расстелила во дворе кусок брезента, Хена прикатил из сарая каменные жернова. Горсть кукурузы насыпали в отверстие верхнего жёрнова, и я начал его вращать. Моих сил хватало ненадолго. Через несколько оборотов я останавливался и отдыхал. Хена подошёл ко мне, и мы вдвоём закончили помол принесённой кукурузы.

Маме пришлось договориться с другими соседями, у которых жернова были деревянными, и я свободно мог их вращать. Помол был грубым. Бабушка просеивала его через решето и получала муку для лепёшек и крупу для каши. Лепёшки пекла на плите без сковороды, чтобы сэкономить масло, – на сковороде они пригорали. Приготовленную кашу бабушка раскладывала в пять тарелок. Себе всегда оставляла меньше. Мама из своей тарелки часть каши перекладывала в тарелки Нине и Гене. Я брал свою тарелку в руки и не позволял ей положить дополнительную порцию. К каше полагалась чайная ложка подсолнечного масла. Какое это было вкусное масло, с ароматом семечек! Мы постоянно вспоминали Кузьмича, который дал нам возможность выжить в тяжёлое время.

Я охотился на диких голубей и воробьёв с рогаткой. У дичи оказалось прекрасное мясо. Через многие годы, увидев в кинофильме «Пётр Первый», как немцы угощали царя жареными воробьями, подумал, что не мы были первооткрывателями по использованию воробьёв в пищу. Для нас эта дичь была единственным мясным блюдом в период оккупации.

Мама несколько раз ходила с женщинами в близлежащие деревни, чтобы обменять старые вещи на продукты. Очень скоро запас таких вещей иссяк.

Чувство голода не покидало меня в течение всего периода оккупации. Я часто вспоминал свой дом в Аше, его кладовую, где хранились всевозможные продукты, и думал: какой же я был глупый, что отказывался от парного молока и манной каши. Вспоминал окорока, висевшие в кладовой; у меня начинала выделяться слюна, я глотал её, и мне казалось, что потребность в пище притупляется. К счастью, период оккупации длился всего один год.

Зверства фашистов

Я почувствовал, что на войне происходят изменения в нашу пользу. В городе стало меньше немцев – их направляли на фронт. По ночам появлялись наши самолёты, бомбили аэродром и морской порт. Фашисты нервничали. У нас была уверенность, что советские самолёты не сбросят бомбы на жилые дома, но на всякий случай спали под кроватями и столами. Такая предосторожность спасала при обрушении потолка и крыши. Зимой в доме было прохладно. Лёжа под одеялом, я подкладывал его края под себя со всех сторон, поджимал ноги к животу, чтобы быстрее согреться. Перед сном представлял себя партизаном, стреляющим из пулемёта по врагам, а дрожь от холода казалась мне тряской от пулемёта.

Как-то утром лежал я под кроватью. Напротив меня под столом спал Гена. Вдруг в комнату с шумом ввалились немцы, с ними переводчица Лидка-предательница. Это прозвище она получила за любовные связи с немцами. Перед войной она закончила десять классов, в школе считалась хорошей ученицей и активисткой. Полученных знаний по немецкому языку оказалось достаточно, чтобы, общаясь с живущими в её доме немцами, освоить их разговорную речь и стать переводчицей. Перед отступлением немцев она добровольно уехала в Германию. После войны её под конвоем привезли в Анапу, осудили и отправили в Сибирь.

Лидка-предательница присела у стола, посмотрела на меня, затем на Гену, что-то сказала немцам и показала пальцем на брата. Немцы заставили его одеться и увели с собой. Это были немцы-лётчики. Они жили на соседней улице и часто проезжали мимо нашего дома на аэродром.

Я быстро оделся и побежал к их дому. Через забор увидел, что немцы собрали человек восемь ребят шестилетнего возраста из близлежащих домов. Многих я знал. Их о чём-то допрашивали через Лидку-переводчицу, затем укладывали на лавку, и огромный верзила, засучив рукава, избивал широким солдатским ремнём. С каждым ударом ремня у меня что-то обрывалось в животе. У забора собрались матери детей, многие плакали, молились, чтобы сжалились над их детьми. Затем ребят поставили к стене сарая и один из фашистов, отойдя метров на десять, стал целиться в них из пистолета. Переводчица что-то говорила ребятам. Одна женщина охнула и упала в обморок, другая, забыв о предосторожности, запричитала:

– Шо вы робите, ироды! Хай вас накажет Бог.

Раздался выстрел. У меня замерло сердце. Немец стрелял из ракетницы, ракета ударилась о стену сарая над головами ребят, обсыпав их искрами. После этого немцы о чём-то долго совещались.

Я смотрел на Гену. Глаза его были широко раскрыты, лицо выражало страх и недоумение. Мне непонятна была причина ареста ребят. Гена был постоянно на моих глазах – слишком свежи были в памяти события в Варваровке, когда расстреляли дочек Кузьмича. Мама стояла рядом, вцепившись пальцами мне в плечи и не чувствуя, что делает мне больно. Я не пытался отстраниться от неё: боль физическая помогала легче переносить боль душевную.

Наконец немцы закончили совещаться и отпустили ребят. Мама бросилась обнимать и целовать Гену. Тот стоял как невменяемый. Домой он брёл с трудом. Бабушка уложила его на кровать и начала смазывать исполосованную спину мазью. Она готовила замечательную мазь, которая заживляла раны, вытягивала гной из фурункулов и ран. Рецепт перешёл к ней от её предков. Готовилась мазь очень просто: в серебряной ложке на огне доводились до кипения воск и подсолнечное масло в равных пропорциях. Эта мазь много раз выручала меня в течение жизни.

…Расскажу предысторию ареста ребят. После освобождения города у нас появилась возможность, как в довоенные годы, встречаться на углу улицы, обсуждать свои проблемы, делиться впечатлениями. Я узнал причину избиения детей. Оказалось, что двое ребят из соседнего района шли по улице Нижегородской в поисках чего-нибудь съестного. В это время начинали созревать абрикосы. В некоторых дворах ветки деревьев висели за пределами забора, над тротуаром. Абрикосы падали на землю, и ими можно было поживиться. При желании можно было воспользоваться услугами «младшего брата» – так называли камень. Запустить им в ветку, собрать упавшие фрукты и быстро убежать. Внимание ребят привлекло открытое окно, на котором лежала пачка печенья. Приблизившись к окну, они увидели, что в комнате никого нет. Рядом с печеньем лежала красивая коробочка с безопасной бритвой, на стене висела кобура с пистолетом. Всё это моментально оказалось за пазухой, и они бросились бежать. Немец, находящийся во дворе, заметил убегающих детей…

Листовка

О событиях под Сталинградом мы узнали от чехов. Небольшое их подразделение стояло во дворе моего приятеля Михаила. Они к нам относились дружелюбно, сами шли на контакт, говорили, что скоро придут наши. Мы неплохо понимали их язык. В душе у меня кипела буря радости, но надо было сдерживать эмоции – вдруг это провокация…

В воздухе чаще стали появляться наши самолёты. Они прилетали со стороны моря, бомбили аэродром; иногда завязывались воздушные бои. Мы по шуму моторов научились отличать наши самолёты от немецких. Увидев как-то в небе наш самолёт, Хена радостно закричал:

– Наш, наш летит!

– Тише! – осадил его Вита. – Если кто-нибудь услышит и передаст немцам, тебе несдобровать.

Немцы считали жителей своими подданными и наказывали тех, кто радовался успехам Советской армии.

По ночам с самолётов сбрасывали листовки с призывом к немецким союзникам сдаваться в плен. Мы подбирали листовки и подбрасывали во дворы, где жили румыны и чехи. Нам хотелось посильно помочь нашей армии. Хорошо помню такой случай. Мы с Жиндой нашли в развалинах листовку, написанную на румынском языке. Жинда положил её за пазуху, и мы пошли искать дом, в котором жили румыны. Около одного дома стоял часовой. Поравнявшись с ним, Жинда вынул листовку и протянул ему. Часовой, как мне показалось, испугался, посмотрел по сторонам. Убедившись, что поблизости никого нет, взял листовку, сунул в карман шинели и пошагал от нас в сторону. Я уходил от часового с чувством некоторого страха и большой радости, что этот солдат не будет стрелять в наших бойцов, а при случае сдастся в плен.

Бесчинства фашистов

Перед отступлением фашисты ожесточились. За свои неудачи на фронте мстили местному населению. Регулярно устраивали облавы и увозили трудоспособных людей в Германию, взрывали жилые дома, превращая город в руины. Дома взрывали методично, с немецкой педантичностью – по улицам, от центра города.

Мы не выходили из дома. Увидав немецкий патруль, особенно эсэсовцев, направляющихся к нашей калитке, мама через окно убегала в сад и пряталась в туалете.

Однажды в дом вошли три немца. Осмотрели комнаты, и один спросил бабушку:

– Где фатер? Где мутер?

– Отец капут, мать в Германии. Я одна осталась с ребятишками.

Высокий сухопарый немец со змеиным взглядом показал на меня и стал что-то говорить своим напарникам. Испуг охватил меня: недавно моего приятеля Альбика вместе с матерью увезли в Германию.

Немцы, посовещавшись, ушли. Я не мог двинуться от страха. Бабушка прижала меня к себе и стала успокаивать.

С тех пор, увидев немцев, приближающихся к нашему дому, я вместе с мамой убегал через окно. Прятаться в туалете вдвоём было тесно и небезопасно. Мы стали прятаться в высокой траве в конце нашего сада. У меня среди зарослей бузины и лебеды была проложена тропа, по которой на коленях незаметно можно было проползти в сад жителей соседней улицы. У них росли очень вкусные персики. Я иногда ими лакомился.

Дошла очередь взрывать дома на нашей улице. Мама подозвала меня к себе и строгим взволнованным голосом сказала:

– Иди к калитке и наблюдай за улицей из-за кустов сирени. Не вздумай выходить за калитку.

Дальнейших пояснений мне не требовалось. Я знал, что о любой опасности надо будет предупредить маму.

В соседнем дворе за улицей наблюдал Хена. Я перешагнул через невысокий каменный забор и присоединился к товарищу. Ехавшая по улице машина остановилась недалеко от нашего дома. Из неё вышел офицер и три солдата. Офицер резким, лающим голосом что-то сказал солдатам и показал рукой на дом Веры Карловны, стоящий напротив нашего, на дом дяди Коли, который погиб от осколка немецкой бомбы, и на дом Старостенко. Солдаты бегом помчались к этим домам и положили на тротуар возле стен домов взрывчатку.

Немцы торопились: фронт приближался к Анапе. Фашисты превращали в руины наш прекрасный город. Подрывали все угловые дома, построенные из кирпича, и дома, выходящие фасадами на тротуар. Наш дом миновала эта участь, так как он был саманный и стоял в глубине сада.

Лена

Машина с немцами проехала мимо нас и остановилась у дома соседей. Мы с Хеной присели в кустах сирени и затаили дыхание. Нам отчётливо были видны лица фашистов, их торопливые действия. Мне хотелось запустить в них гранату или открыть огонь из пулемёта, но эти мечты были неосуществимы, как и многие мои сны, в которых я сражался с фашистами.

В доме жила бабушка с двумя внучками. Старшая была немного старше меня, младшая – ровесница Нине. Появились они на нашей улице неожиданно, перед оккупацией города. Ходили слухи, что они пытались эвакуироваться вглубь страны, но путь был отрезан немцами, и они осели в Анапе.

Для нас, ребят, было странно, что они вселились в дом Стороженко, которые успели уехать до прихода немцев. Мать девочек с приходом немцев устроилась работать на винзавод. Девочки сторонились нас, выходили на улицу только с бабушкой. Мы тоже не искали с ними дружбы и не приглашали принять участие в наших играх. Старшая девочка была красивой и нравилась мне. Она была всегда опрятно одета, большие голубые глаза смотрели внимательно и настороженно. Светлые волосы, зачёсанные назад, скреплялись бантом. Ребята считали их чужаками, и я, поддавшись детской солидарности, не подходил к ним, чтобы познакомиться.

Наше отношение к ним изменилось после того как мы узнали, что их маму расстреляли за связь с партизанами. Наши родители делились с ними небогатыми запасами продуктов.

После трагедии с мамой девочки долго не появлялись на улице. Когда я увидел их, сидящих на лавочке, сразу же направился к ним, не зная, что буду говорить. Слова нашлись сами собой.

– Меня зову Алик, а как вас?

– Я Лена, а это моя сестра Люба, – ответила старшая девочка.

Я присел на лавочку и не знал, какой ещё задать вопрос. У меня было к ним чувство уважения и жалости.

Первой спросила Лена:

– Вы давно живёте в Анапе?

– Нет, не очень. Перед войной приехали.

– В море, наверное, успели накупаться досыта, – произнесла она мечтательно.

– Досыта накупаться невозможно. Я с ребятами ходил купаться по нескольку раз в день. На следующий день снова купаться хочется.

– Мы ни разу в море не купались, – с сожалением сказала Лена.

– Где вы жили раньше?

– Мы ехали с Украины. Наш поезд часто бомбили. Приходилось выскакивать и прятаться в лесу или ложиться в кювет. Во время стоянки в одном крупном городе была сильная бомбёжка вокзала. Машинист не мог ехать, так как горел красный семафор. К паровозу подбежал военный и сказал машинисту:

– Немедленно уезжайте!

– Не могу, красный свет.

– Уезжайте, иначе поезд разбомбят.

Машинист повёл поезд под красный свет. Доехав до небольшого леса, поезд остановился. Люди выскакивали из вагонов и бежали в лес. Вскоре началась бомбёжка нашего состава. Бомбы разрывались около железнодорожных путей. К счастью, на этот раз ни одна бомба не попала в состав.

При следующем налёте поезд разбомбили, уехать на восток не было возможности, и мама решила добраться до Анапы. Здесь жили её хорошие знакомые. Их дом находится в запретной зоне.

…Немцы выселили жителей из домов, расположенных вблизи моря, и объявили эту территорию запретной зоной. В людей, осмелившихся зайти в эту зону, стреляли без предупреждения…

– Где сейчас ваши знакомые?

– Не знаю, куда-то ушли.

Я понял, что затронул больную тему, и не задавал больше вопросов. Возможно, их знакомые ушли в партизаны. Об этом ни один ребёнок не обмолвится словом. Про себя решил, что, как только город освободят от немцев, обязательно приглашу Лену купаться на песчаный пляж…

Когда немцы разгружали взрывчатку, бабушка девочек вышла на улицу, опустилась перед ними на колени, перекрестилась костлявой рукой и стала умолять не взрывать дом. На ней была старенькая кофточка; подол длинной юбки лежал в пыли. Лицо было серым, со впалыми глазами и щеками, видимо, от долгого недоедания и горя. Она кланялась немцу в ноги, пытаясь обнять его сапоги. Он оттолкнул её ногой и грубо произнёс:

– Найн, матка!

Солдаты поспешно положили взрывчатку у стены дома, и машина поехала дальше.

Мы с Хеной наблюдали эту сцену из своего укрытия. Долго ждали, когда бабушка с девочками выйдут из дома с вещами и направятся к кому-нибудь из соседей, – немцы дали жителям полчаса на освобождение своих домов. Бабушка с девочками не появлялись. Неужели их взорвут вместе с домом? – подумал я. Меня охватили ужас.

– Хена, давай заберём взрывчатку и где-нибудь спрячем, – предложил я другу.

– Давай, – не раздумывая согласился он.

Мы выглянули из калитки. Улица была пустынной. Только вдали виднелась машина немцев, которые продолжали разгружать взрывчатку. Не думая о возможных последствиях, мы забрали взрывчатку и закопали в саду.

Вскоре показались подрывники. Они взорвали все дома, возле которых лежала взрывчатка. Мимо дома, где находились бабушка с внучками, проехали не остановливаясь.

Бабушка с девочками так и не вышли. После освобождения она говорила соседям, что Бог внял её молитвам, и они остались живы.

С каждым днём усиливалась канонада, доносившаяся к нам от Новороссийска. Её звуки радовали нас и вселяли надежду на скорое освобождение. Мы с нетерпением ждали прихода наших войск. Наступили самые тревожные дни. Каждый день ожидания был трагичным для жителей города. Немцы стремились как можно больше людей вывезти в Германию и как можно сильнее разрушить город. Мама боялась, что немцы угонят нас в Германию. На улицу мы не выходили. Вечерами, чтобы не привлечь внимания немецких патрулей, не зажигали света. Часто отсиживались в бомбоубежище.

Ночь перед освобождением

Последнюю ночь перед освобождением мы провели в бомбоубежище соседей Старжинских.

На руках у Нины Алексеевны, как и у мамы, было трое детей. Её мужа, дядю Костю, немцы неоднократно вызывали в комендатуру и предлагали стать полицейским. Он отказывался, ссылаясь на малое образование в три класса. В конце концов его угнали в Германию, где он и погиб. Соседей сплотили общие невзгоды, вместе легче было переносить трудности.

Вход в укрытие закрывался одеялом. В центре, на ящике, горел каганец – он служил основным видом освещения в период оккупации. Делался очень просто: срезался один бок картофеля, удалялась часть внутренности, туда заливалось любое масло, вставлялся фитиль, сделанный из спички, обмотанной ватой.

В ту ночь никто не спал, но разговоров было мало: каждый думал о своём.

– Неужели скоро всё кончится? – произнесла Нина Алексеевна.

– Война ещё не скоро кончится, – ответила мама.

– Дай ты, Бог, чтобы скорее немцев прогнали в Германию, – вторила бабушка.

Я мечтал, что с нашими войсками придёт отец, обнимет меня и поцелует. Мы сядем рядом и будем долго беседовать, мне надо очень многое рассказать ему.

На окраине города слышалась орудийная и пулемётная стрельба. По улице Черноморской прогрохотали танки, и всё стихло.

Внезапно одеяло входа отодвинулось и перед нами появились два румына с винтовками в руках. «Неужели это конец, перед самым освобождением?» – подумал я, и у меня начала кружиться голова. Румыны, оглядев детей и женщин, молча удалились. Все сидели в оцепенении, у мамы потекли слёзы.

Постепенно на улице установилась пугающая тишина. Мне казалось, что я оглох.

Утром мы долго не решались покинуть своё убежище.

Освобождение

Я выглянул на улицу. Увиденное запечатлелось в памяти на всю жизнь.

По улице шли два молоденьких советских солдата и разматывали телефонный провод связи. К ним подбегали женщины, обнимали и целовали. Солдаты смущённо улыбались, но не мешали женщинам излить свои чувства. Мне хотелось подбежать к ним, броситься на руки, как бросался к отцу, обнимать и целовать, но за последний год я научился сдерживать чувства и помчался в бомбоубежище сообщить об освобождении…

Вскоре все соседи были на улице. Люди ликовали, обнимали друг друга, многие со слезами на глазах. Закончился самый тяжёлый, страшный и незабываемый год моей жизни. Меня переполняло счастье. Стоял август, было тепло, ярко светило солнце. Казалось, оно радовалось вместе с нами.

В нашем доме на несколько дней остановился майор Николай Александрович. Он недомогал после ранения, и пищу ему приносил солдат. Угостив сестру и брата гречневой кашей, он заметил, насколько они голодны. С тех пор ему приносили два котелка с супом и кашей. Большую часть еды он отдавал нам. Майор иногда выходил за калитку и отдыхал на лавочке. Перед его глазами была картина разрухи. Три угловых дома на пересечении улиц Черноморской и Гоголя взорваны. Обломки стен перекрывали проезжую часть.

Однажды я подошёл к майору. Мне хотелось посидеть рядом с ним и поговорить, но места на лавочке не было, так как он сидел посередине. Просить его подвинуться я постеснялся и решил сделать рядом лавочку из кирпичей, лежащих на дороге. Стал подбирать кирпичи и укладывать стопкой.

Майор долго смотрел на моё занятие, затем спросил:

– Что ты делаешь?

– Хочу сделать лавочку, – ответил я.

– Разве можно брать чужие кирпичи? Люди пострадали, кирпичи им могут понадобиться для восстановления дома. Я советую тебе унести их на прежнее место.

Мне стало очень стыдно: я не ожидал, что могу оказаться вором. С тех пор запомнил на всю жизнь, что нельзя брать чужие вещи, даже если они валяются. Перенеся кирпичи на прежнее место, я направился во двор. Желание поговорить с майором пропало.

Напротив нашего дома раньше стоял красивый старинный каменный дом Веры Карловны. Я всегда любовался им, проходя мимо. Окна и карнизы обрамляли кирпичные узоры, пилястры имели затейливые рисунки. Теперь за грудой кирпича была сколочена маленькая времянка из сохранившихся от дома досок. В ней проживала Вера Карловна со своей подругой Сашенькой – так она называла женщину лет шестидесяти.

До войны Вера Карловна работала учительницей немецкого языка. Её муж был капитаном дальнего плавания. После одного из рейсов он не вернулся: его пароход разбомбила немецкая авиация.

Мама дружила с Верой Карловной. Их роднила общая специальность, обе были очень начитаны. Я с удовольствием слушал их беседы, когда Вера Карловна бывала у нас. Она была учительницей с дореволюционным стажем и рассказывала много интересных историй. Мне она казалась очень старой, но крепкой старушкой. От некогда красивого лица остались умные внимательные глаза.

Во время оккупации Вера Карловна работала переводчицей в немецкой комендатуре. Люди относились к ней по-разному. Одни, те, кому она помогала при допросах, уважали, другие считали предательницей. На двери её дома была приклеена бумага с изображением орла и свастики, где на немецком, румынском и русском языках было написано: «Этот дом находится под защитой немецкой комендатуры». Немцы не пощадили дом своей сотрудницы.

…После войны на её груди появилась медаль «За победу над Германией». Мы узнали, что Вера Карловна работала в комендатуре по заданию горкома партии…

Как только сапёры разминировали подходы к морю, я отправился туда найти что-нибудь съедобное. Море штормило и могло выбросить рыбу или утку-нырка. Волны с шумом накатывались на галечную отмель, оставляя на берегу всякий мусор и морскую траву, в которой иногда поблёскивала рыбка; затем, отступая, захватывали с собой гальку. Камни с шумом и скрежетом тёрлись друг о друга. Пробираться вдоль отвесного берега приходилось с большой осторожностью, чтобы набегающая волна, подхватив, не унесла в море. Каждую перебежку надо было рассчитать: выбрать впереди безопасное место у скал, куда не докатывается волна, и успеть добежать до следующей волны.

Возле ручья, впадающего в море, я увидел женский труп. Лицо у погибшей было молодое; длинные волосы рассыпаны по гальке; кисти рук и стопы ног отрублены. К своему удивлению, я не испугался трупа: он ещё не был изуродован временем и не испускал трупного запаха. Мне уже приходилось видеть трупы, выброшенные морем. Они были раздуты до объёмов их одежды и издавали смрадный запах.

Набегающие на отмель волны подкатывались к убитой, подталкивали её дальше на отмель, шевелили волосы на голове и, обессилив, отступали в море, чтобы вернуться вновь. Скорее всего, немцы выбросили женщину в море с последнего парохода, увозившего жителей Анапы в Германию.

Я побежал по крутому подъёму на высокий берег; у меня сильно колотилось сердце, в груди стояла непонятная боль и тошнота. О находке сообщил первым встретившимся военным.

Через несколько дней я вновь пошёл к ручью. На высоком морском берегу увидел обложенный дёрном холмик с белым деревянным столбиком, на котором были написаны стихи, посвящённые погибшей. Стихи были трогательными, проникновенными. У меня застрял комок в горле и потекли слёзы: я видел перед собой тело женщины с распущенными волосами, которые шевелило море. Неизвестный автор призывал «фашистов бить, холм могильный не забыть». Прошло много лет, но я не могу забыть ни тело женщины у ручья, ни белый столбик со стихами неизвестного автора.

Кузьмич

Через несколько дней после освобождения города от оккупантов к нам зашёл Кузьмич. Я сначала не узнал его. До войны ему было около тридцати лет, как и моей маме. Теперь перед нами сидел седой, утомлённый, с посеревшим лицом мужчина лет шестидесяти. На нём была серая шинель с солдатскими погонами. Меня это очень удивило: я считал, что он, председатель большого колхоза, обязательно должен быть командиром.

– Почему вы в военной форме? – спросила мама.

– Все партизанские отряды влились в регулярную армию.

Кузьмич выложил на стол весь свой солдатский паёк: булку хлеба, сахар, консервы. Мы сидели за столом и впервые за долгое время пили чай с сахаром вприкуску. В Варваровке он уже побывал и знал подробности трагедии своей семьи.

Прощаясь, обнял нас и обещал обязательно заехать после победы. Мы долго его ждали, но не дождались. Война распорядилась по-своему.

Трагедия Жинды

Передовые части наших войск вели ожесточённые бои у селения Витязево, расположенного в двадцати километрах от города. Немцы создали там оборонительные сооружения, чтобы преградить нашим войскам наступление на Керчь. Мне впервые довелось видеть стрельбу реактивных установок – «катюш». Несколько грузовых машин выехали на пустырь между морской школой и жилыми домами. С рельсов, расположенных на машинах, одна за другой летели в сторону Витязево огненные молнии. При этом стоял страшный вой, от которого закладывало уши. Машины исчезли с пустыря так же внезапно, как появились. Очевидцы рассказывали, что склон холма, где находилась оборона немцев, был весь перепахан и выжжен.

Поспешно уходя к линии фронта, какая-то воинская часть временно оставила на территории морской школы небольшой склад с гранатами. Мы незамедлительно ими воспользовались для глушения рыбы. Освоить принцип действия не составляло труда: в гранату вставляли запал, кистью руки рычаг бойка прижимали к корпусу гранаты, за тесёмку выдёргивали чеку, и гранату можно бросать.

Первые броски не увенчались успехом. Рыбы не было у берега. Решили идти по высокому берегу моря искать косяк кефали, подошедшей к берегу на кормёжку, и бросать гранаты сверху. Так и сделали. Однако гранаты, не долетев до воды, взорвались в воздухе. Появился опыт. Корректировщик шёл по высокому берегу и рукой показывал, где рыба. Остальные двигались по отмели и бросали гранаты в нужном направлении.

Во время одной из таких «рыбалок» в руке Жинды взорвалась граната. Я увидел его испуганное лицо, забрызганное кровью; большие круглые глаза казались стеклянными. Сначала я не заметил его раздробленной кисти – я испугался его вида. Хена и Вита бросились к подъёму на берег, я за ними. Жинда побежал за мной. Недалеко от моря располагалась морская школа, путь к дому лежал мимо неё. Я обернулся, чтобы увидеть Жинду. Его раненая рука была поднята вверх. Мне показалось, что он машет красной тряпкой. Ребята свернули на территорию морской школы и побежали к военному госпиталю. Мы с Жиндой бежали следом.

Жинде ампутировали кисть правой руки. Он потерял много крови.

После операции к нам вышел военный в белом халате и спросил:

– Чем ему оторвало кисть?

– Гранатой, – ответил я.

– Какой гранатой?

– Стаканчиком.

– Таких гранат нет.

– Эта граната такая же, как РГД (ручная граната дистанционная. – ред.), только без ручки. На неё можно надевать рубашку от гранаты РГД, – вмешался Вита.

– Понятно, – сказал доктор. – Хорошо, что на ней не было рубашки. Вы все могли погибнуть на месте. Ваш товарищ потерял много крови, на время мы его оставим у себя. Идите и расскажите родителям о случившемся.

Только после разговора с доктором меня охватил страх. Я представил нас четверых лежащими на отмели в лужах крови. Мне снова почудился запах карболки.

Трагедию с Жиндой я долгие годы видел во сне. Все подробности случившегося помню до сих пор.

Митинг

В центральном сквере города состоялся митинг. Проводили перезахоронение партизан, погибших во время боёв с оккупантами. Приехал первый секретарь Краснодарского обкома партии, он возглавлял партизанское движение края. В своём выступлении рассказал о многих партизанах из Анапы, о гибели своего сына-девятиклассника в застенках гестапо. Сын собирал для партизан сведения о немцах, был связным между подпольем и партизанами. Он погиб, никого не выдав. Горе каждого стоящего на митинге превратилось в одно большое общее горе. Рядом со мной стоял Жинда. Когда среди погибших партизан назвали имя его отца, он плакал и дрожал; у меня давно катились слёзы. Женя знал, что его отец воевал среди партизан, но ни разу об этом не обмолвился. Я проникся к нему уважением. С тех пор называл его только Женей.

…Вскоре у братской могилы появился обелиск, на котором стояли фамилии партизан, погибших в борьбе с фашизмом. Ближайший путь к морю лежал через этот сквер. Мы с Женей часто подходили к обелиску и глазами искали знакомые фамилии. У меня всякий раз подкатывал комок к горлу и выступали слёзы…

Ещё шла война, а секретарь обкома уже говорил о планах по восстановлению городов и сёл края. Он говорил о больших перспективах, но они не интересовали меня. Меня интересовало наше существование в данный момент.

Возвращаясь с митинга, я думал о судьбе моих друзей. У Жени отец погиб в партизанах, отца Хены немцы увезли в Германию, у Виты отец исчез в тридцатые годы. Мой папа был на фронте, и я не знал, вернётся ли он живым. Война лишила нас радости общения с отцами.

Последний год войны был очень трудным для нашей семьи. Кукуруза, полученная от Кузьмича, закончилась. Продукты, выдаваемые по карточкам, позволяли жить впроголодь. Во время оккупации кукурузу в поле не сажали, а для жителей юга она была то же, что картошка для сибиряков.

Мы получали письма из Аши от родственников. Они предлагали вернуться в родной город, обещали обеспечить картофелем, помочь с продуктами и в обустройстве. После долгих колебаний мама приняла решение покинуть Анапу.

Я прощался с друзьями, с которыми пережил много радостных и тяжёлых дней, с курортным городом, который успел полюбить, с Чёрным морем, со своим детством. Впереди меня ждали новые события и приключения…

Постепенно военные годы моего детства уходят в историю. Я вспоминаю о них с чувством грусти и надежды, что для новых поколений детей такие суровые годы не повторятся.

Текст печатается в журнальной редакции.

[в пампасы]