Варя шла как миссионерка религии под названием "Я". Она всем насылалась, а люди отвергали ее миссию, думая, что она смутится. Наивность своих знакомых Варя прощала и приходила потом к ним еще много раз. Варе было уже под сорок, но на вид она была без возраста... У нее бывали периоды колебаний веры в себя, и тогда она казалась старше. Но на подъеме Варя лучилась юностью.
      — Я пришла вас предупредить вот о чем: один ваш знакомый о вас плохо говорит... что вы даже кошек не кормите! Но все остальное я скажу, если поклянетесь молчать.
      Папа Таисии только уселся поесть хлеба с мороженым салом и нарезал сало на крохотные дольки, стараясь их съесть еще до того, как они потеряют алмазную твердость.
      — Сала хочешь? — спросил-предложил он.
      — Если сама отрежу. — Варя взяла нож и отхватила кусок сала, а потом угостила себя еще куском хлеба. — Так вы клянетесь молчать?
      А Таисия со страхом на отца смотрела и думала: неужели он сейчас поклянется на всю жизнь и услышит такую грязь, что потом будет всю жизнь?..
      — Не буду я клясться!
      — Неужели вы не хотите знать, кто ваш враг?
      — Не хочу.
      — А он, между прочим, распространяет о вас одиозные сведения. И может сделать что-то плохое. Я его знаю — он в силах!
      — Ну, ты, Варя, наверное, уже отдохнула, поела — теперь давай расстанемся.
      — Надо же! Первый раз вижу человека, который не захотел слышать, что о нем плохо кто-то говорит...
      Таисия подумала: если папа первый отказался, значит, тетя Варя уже ко многим ходила. Хорошо, что мамы нет дома — с ее неустойчивым здоровьем. От тети Вари впечатление, как от сковородки, плоской и твердой: сама она непрошибаема, а кого хочешь может пришибить своей информацией.
      Варя ушла, неся в себе чувство абсурдности происшедшего и обиды на то, что мир не так логичен, как на него надеешься. На лестнице она встретила радующуюся маму Таисии (она получила много денег за свою стопку тарелок).
      — Дорогая, — сказала ей Варя вразумляющим тоном,— в нашем возрасте пора уже влюбляться в молоденьких мальчиков. Посмотри, на кого стал похож твой муж.
      — Вот и влюбляйся — подай пример, будешь кому-то нужна, — с безжалостной радостью отвечала мама Таисии.
      — Ты же знаешь, что у меня одна гордость — я девственница.
      Представляю, что она навообразила себе за сорок лет, подумала мама Таисии. Варя на одном уровне с певичкой несчастной, которая агитирует ляжками голосовать за любимого кандидата в президенты. Спеть хорошие песни трудно, а показать голую ногу легко, ничего не стоит. И Варя, и мама Таисии не имели права друг друга осуждать, но осуждали.
     
     
      — Сделаем два торта и два салата! — возликовала Таисия, когда мама достала деньги.
      — Один торт и один салат! — отвечала мама.
      — Один торт — это уже не день рождения, а...
      — Но денег не хватит на два!
      Папа Таисии думал: да сколько ж надо работать, чтобы денег хватало! Зачем говорить о том, чего не изменишь?
      — Бродскому тоже, наверное, ни на что не хватило Нобелевской премии.
      — Ну вот что за человек, не знает, а говорит всегда. — Мама Таисии только светилась изнутри, а теперь начала мерцать и чадить, пока совсем все внутри не потухло и остался один дымящийся фитиль.
      — У денег есть коренное свойство — их всегда не хватает, — озвучил расхожую мысль папа с умным видом.
      — Кстати, о деньгах, — вспомнила Таисия. — У меня в кармане два письма — взяла в ящике, одно из налоговой какой-то, а другое от Димона.
      От Димона письмо положили в Сашин ящик письменного стола. А письмо из налоговой инспекции словно током всех било. Общая мысль была: не зря, нет, не зря приходила Варя! Она, наверное, в курсе, намекала на того, кто сообщил в налоговую полицию! Уж лучше б выслушать ее рассказ о неведомом враге. "Явиться с декларацией доходов и всеми документами, подтверждающими..." Листок в руках папы подрагивал, продолжая посылать невидимые государственные силы.
      — Раньше вот так же боялись повестки из КГБ! — возмутилась мама (в то же время ей захотелось боязливо посмотреть в окно: не подъехали ли экономические опричники с проверкой).
      — Ты скрываешь миллиарды, — сказал папа Маше. — Ну-ка выкапывай немедленно и плати за всех налоги, а то ишь ты...
      — Нет, это Таисия, наверно, закопала и в форточку каждый вечер смотрит — не на могилу Кулика, Кулик для нее — это прикрытие, а там баксы закопаны...
      Таисия подумала: щенок так мучился, а Маша говорит... Но она уже знала, что не надо делать душным то семейное пространство, в котором живешь. Поэтому она обернулась веселой девочкой и сказала Зевсу:
      — Это из-за твоих миллиардов к нам повестки ходят? Ну-ка живо! Выкапывай и плати... Грязный ты приходишь — наверное, по разным кладам шныряешь, проверяешь.
      Маша хотела успокоить родных:
      — Если приедут с проверкой, то увидят наши необыкновенные миллионные диваны. — И она обвела взглядом просевшие семейные лежбища.
      — Русская вера в доброту властей неистребима, — вздохнул папа. — Я не знаю, как к ней относиться...
      На лестничной площадке стали слышны легкие юношеские шаги и два баса: один принадлежал Петру, другой — неизвестно кому.
      Петр зашел и сразу испугался, увидев столбняк, охвативший всю семью. Последний раз все были такие деревянные, когда у мамы и папы умер близкий друг дядя Изя.
      У отца в руках развевалась какая-то бумажка. Единственный, кто сразу оживился, так это выглядывающий из-за плеча Петра бледный юноша. Как человек, очень сильно прикрепленный к реальности, он верил, что реальность ему за это всегда воздаст определенным количеством спиртных напитков.
      — Вот в Абхазии нам вообще ничего не давали: солдатских не платили, не кормили... — сказал бледный юноша. — А вы меня узнаете? Я — Боря, который приходил к вам играть на компьютере, когда мы с Петром в школе вместе учились.
      Он сразу понял, что бумага — весточка от государства. Но он уже наплевал на государство и не боялся его. Только дописывал на всех рекламах с "Хочешь похудеть?": "Сходи в армию" (кривым почерком).
      — Из налоговой полиции повестка!
      — Расписались в получении? — спросил Петр.
      — Нет! — просияла Таисия. — Из конверта.
      — Тогда выбросьте. Всем мужчинам пришли такие. У нас в фирме все выбросили.
      Бледный Боря, как утонченный режиссер ситуации, подумал: надо как-то усилить всеобщую радость, чтобы привести ее к известному благодатному результату.
      — Старик абхазец нас один раз пригласил — долго торговался. А ему нужен был бензин. Такое гостеприимство проявил — настоящую "Хванчкару" нам выставил... И правильно вы сделаете, что выбросите. Нам тоже что сержант говорил? А мы: "Слушаем, товарищ сержант", — а сами налево все спускали... Поэтому немногие только умерли, большинство-то выжило.
      Мама Таисии дала бледному Боре, тут же порозовевшему от приятных чувств, десятку, чтобы купил в ларьке чего-нибудь. И хотя эти деньги убавляли фонд дня рождения Таисии, но и она была радостная, потому что хотела веселья. Абхазия или Пермь — все равно приходится обороняться от натисков государства.
      — Дырка-то спереди у него на шее откуда? Ранение?
      — Нет, это у него от реанимации, с перепою — через трахею делали искусственное дыхание, отек горла был.
      Тут Петр из воздуха уловил нервные волны матери и добавил:
      — Боря сегодня пришел к нам устраиваться по объявлению, а мы уже плотника взяли.
      Не успел он договорить это, как раздался звонок. Прямо с порога Боря отрапортовал:
      — Купил спирт "Троя" — настойка на женьшене.
      Папа с его привычкой читать мелкие примечания обратил внимание:
      — Для наружного употребления.
      — Все пьют, и я пил — и все в порядке.
      Все посмотрели на дырку в отвороте рубашки — с глубоко пульсирующим морщинистым дном. Боря перехватил их взгляды и сказал твердо:
      — Позавчера пили. (Понимай: с тех пор он не был в реанимации.)
      Выпили по первой порции. Девочки устроились, как в партере, посмотреть и послушать.
      — Снится мне... — начал Петр и остановился, спохватившись — нужно ведь подождать, пока женьшень дойдет до самых отдаленных клеток. — Снится мне, что веду самолет. И вдруг стюардесса вызвала меня к какому-то капризному пассажиру. Успокоил я его, вернулся, а в кабине все приборы управления исчезли. Самолет начинает разваливаться на части, пассажиры гибнут, а я тут же оказываюсь подсудимым...
      — Что-то неладно с жизненными целями, — сказал после продолжительного молчания папа.
      — А мне приснилось, что я бронетранспортер на цистерну спирта поменял. К чему бы этот сон? — Боря достал из кармана сдачу, пошелестел и сказал: — Дешевый этот женьшень...
      Мама Таисии поняла намек, но поскольку она уже внутрь себя уронила росинку этого наружного растирания, то перевела разговор в какую-то гносеологическую плоскость:
      — С Троей все время что-то не то происходит... Шлиман не ту Трою откопал, которая у Гомера. И вообще сейчас ученые доказали, что ту Трою так и не взяли.
      — А мы ее все-таки окончательно возьмем! — с угрозой сказал Петр.
      — Зачем спиртовую растирку назвали таким знаменитым именем и на этикетке лихой Гектор на колеснице скачет? Это Троя, что ли?
      — Это троянский конь,— качнул недавно стриженной головой папа.— С сюрпризом внутри.
      Маша понимала: непедагогично поощрять выпивки разговорами с нетрезвыми родителями, но они ведь редко разрешают себе расслабиться. (А если будут часто, придется их взять в крутой оборот — откажусь их постригать, маму откажусь подкрашивать.)
      — Вчера Таисия,— начала речь Маша,— не могла сделать доклад о росписи древнегреческих ваз. Я ей достала "Мифы народов мира", Гаспарова, Куна, книгу Любимова по древнему искусству... Заливаюсь, диктую ей тезисы: краснофигурные, чернофигурные, последовательность времени, а Таисия в слезы — надо подробно, а она не успевает. Говорю: "Надоело мне это уже — давай я за тебя напишу, почерки у нас похожи..."
      Слушали Машу с голубиным терпением: понятно, что общаться нужно с детьми, отец кивал головой — вот еще один квант общения прошел, вот другой, а мама только водила глазами, как бы провожая каждую частицу общения.
      — Эмхакашка, блин, требует подробно,— добавила Таисия.— А у самой муж говорит: "Вера, я ложу в сумку..."
      Петр сказал Боре:
      — МХК — это мировая художественная культура. Боже мой, ну и каково зерно этого сообщения? А, Маша?
      — А таково! Я за Таисию писала, а она потом еще целый час перед зеркалом так причешется, сяк... одно примерит, другое не нравится. А выла: не успею, не успею!..
      — Это же МХК в действии,— заступился за Таисию папа.— Эстетика поведения...
      А взгляд Бори, как у всякого человека употребляющего, бродил по комнате в поисках предлога добавить. С каркаса психики обрушились все завитушки, придающие Боре вид обыкновенного человека, и при солнечном свете вылезло что-то колченогое, похожее на тарантула, чья экологическая ниша — океан алкоголя. Он увидел расписанную одуванчиками тарелку, сохнущую на подставке для учебников. Показывая на нее, сказал:
      — Тут у одуванчиков ножки... просто... голые нарисованы! А на самом деле они покрыты волосками. Вот как у меня! — Он задрал брючину, все ожидали увидеть суперсамцовское непотребное буйство джунглей, но не успела мама еще почувствовать неудобство перед дочерьми, как услышала разочарованный вскрик: — Ё-моё! Все вылезли... от пьянки! Это точно. Все Абхазия виновата: они нас поили, эти черные! Ну, покажу я им на рынке — в День пограничника!
      — Эти, на рынке, за тех отвечать должны? — удивился Петр.
      "Да, все должны за меня отвечать", — взглядом показал Борис.
      Петр сразу начал его выводить из зоны возможного конфликта. Борис хотя и поплыл от "Трои", но вертелся по прихожей очень быстро, так что все включились в его ловлю. Петр не мог понять, почему на одну ногу легко наделся туфель, а на другую – с трудом, и то при помощи ложки для обуви. "Гениальный человек изобрел эту ложку — надо бы Нобелевскую премию дать", — шептал Петр безрадостно.
      Родители Таисии неуместно педагогически нажали, когда Петр и Боря ушли:
      — Ишь, черные ему во всем виноваты, — сказала мама.
      — Он в чем-то прав: в самом деле все за всех в ответе, — добавил папа. — Но и он, Боря, должен за всех быть в ответе... в меру своих сил. А он абсолютно безмятежен...
      Мама продолжила: мол, Петру неудобно своего везения, что он не был в армии, вот он его и привел. И тут оба родителя разом вспомнили, как Боря угрожающе наставлял, как дуло, свою дырку между ключицами в коридоре, и дно этой дырки пульсировало всхлипами.
     
     
      "26 мая 1996.
      Сегодня я поняла, что враг существует: он мешал нам все время, пока мы собирались в монастырь. Вчера только приготовили мне мини-юбку, а сегодня найти не могли. Вся темная одежда на виду была, а мы ее словно не видели. Наконец оделись с Машей, гостинцев положили в кулек с ручками, уже чуть не вышли, мама сказала: "С Богом!" — и тут увидели, что на пакете "секс" по-английски. Слава Богу, еще не ушли... Не буду писать, с какими приключениями покупали кулек — вообще нет ничего строгого! То голые, то реклама...
      Мама написала по всем правилам письмо к матушке-игуменье. Сначала "Слава Богу нашему", потом "Благословите, матушка!".
      Мы у матушки Марии попросили благословения на поход — на сплав. У нас нет прививок от клещей, и может помочь только благословение. Матушка, оказывается, была врачом до монастыря. Она прочла молитвы и потом подробно рассказала, какие места на теле надо чаще всего осматривать. Матушка нам подарила по книжке "Таинственный смысл символических священнодействий". Завтра у меня день рождения — пригласила Алешу, Лизу, Наташу, Иру и Лильку".
      "А какие будут призы за победу в конкурсе?" — интересовалась Маша. Александра вычитывала из книги "Все о детской вечеринке", что можно взять для дня рождения. Маша подумала: вот бы прочесть книгу "ВСЕ о будущей жизни"! Чудаки эти англичане или американцы (книга была переводом с английского): "Не стоит устраивать сюрпризы для малышей — они могут оказаться источником испуга..." Н-да, для шестилетней Лизы Загроженко все, что мы предложим, будет очарованием.
      А в это время Таисия писала своим заунывно-аккуратным почерком; она чувствовала, что внутри букв скрывается что-то невеселое, и старалась их подвеселить всякими чернильными кудрями. Она сочиняла: "На кладбище встретишься с таинственным незнакомцем", "Если будешь грустить — лопну воздушный шарик возле уха"...
      — Картошку выключите, — командовала Александра, — салат режем!
      Она заглянула к Таисии и прочла надпись на открытке.
      — Что это у тебя за ажурная вязь полуарабская, Таисия?
      У них было сейчас такое раздолье: папа на работе, мама уехала за город на этюды. Перед этим она много раз повторила: "Не дай Бог, разобьете хоть одну тарелку! Я, конечно, все терплю, и это вытерплю, но будьте милосердны!"
      — Так какие будут призы? – повторила вопрос Маша.
      — Да вон медведи, — небрежно сказала Александра. — Они новые.
      Сестры насторожились: как это — Димон выбирал, выбирал, а мы на призы их отдадим?!
      — А вы почитайте, какую он ерунду мне написал. — Александра с деланной небрежностью дала сестрам письмо Димона.
      "Дорогая Александра! Вчера вернулся из Москвы и сразу попал на похороны Васяна. У него было ранение в печень. Схватило в правом боку, вызвали "Скорую", потом сказали, что умер от старой раны. У него осталась беременная жена. После той войны еще многие раненые могли жить, а сейчас напридумывали всякое оружие, чтобы раненые не вставали в строй и не продолжали воевать. Всякие хитрые зазубренные осколки и т. д.
      А в Москве мне мама купила куртку, мама сказала, что я в ней "чистый жених". И ботинки из мягкой и удобной кожи, но по виду грубые, как из каталога! Еще мы были у платного психоаналитика. Он сказал, что военные действия останавливают развитие психики человека, делают его похожим на ребенка. Но от меня зависит, хочу ли я вернуться к образу взрослого человека. А я про себя знаю, что очень хочу. Ты сказала, что чувствуешь себя со мной, как бабушка с внучком. И ты, наверно, боишься, что я всю жизнь буду кричать: "Сержант, ноги!" Но на самом деле я чувствую себя с каждым днем все здоровее: память улучшается, я ее тренирую, заучиваю из хрестоматии стихотворения — это мне посоветовал врач. Каждое утро делаю пробежки, хочу поступить в школу милиции! Вот увидишь: через десять лет я буду главным милиционером района.
      Александра! Когда я тебя вижу, то забываю, что где-то сейчас есть война и кровь! Без тебя я все время нахожусь там!!! Первого июня, как сдашь психологию, приходи к пяти часам к магазину "Цветы", я буду ждать тебя в новой куртке и ботинках. Готов ждать хоть сколько, если экзамен затя..."
      Маша, которая читала письмо, заплакала, а Александра и Таисия уже чуть ли не с самого начала письма вытирали слезы.
      — В июне он будет в ботинках высоких разгуливать, — сказала Александра сырым голосом сквозь нос. — Взрослость прямо через край.
     
     
      В это же время их мама стояла среди желтых колокольчиков и писала речку, которая внизу: такое ощущение, что ее уронили с небес давным-давно. Этюд пренебрегал углами и сворачивался с каждым прикосновением кисти. "Надо пореже тарелочки расписывать, — решила она, — а то и дома уже пружинят с углов и закругляются для тарелочки, и мир-то весь глуповато-круглый". И тут она заплакала, объяснив себе, что вспомнилось письмо от Димона, прочитанное рано утром — перед выходом из дому. Оно валялось на столе у девочек – среди всех приготовленных ко дню рождения вещей: сливок в аэрозольной упаковке, обещающих буквами на крутых упитанных боках абсолютную бескалорийность; стопок открыток; там же были размягченные на газовом жару старые пластинки, которые уже не на чем было проигрывать. Дочери накрутили из них каких-то раковин, горшков, цветов и пейзажей с флажками (флажки они вырезали ножницами с краю размягченной пластинки). На самом деле мама рыдала не от письма, не об ухудшившемся восприятии мира, не о жизни, которая пропадала, а потому, что в это время дочери ее проливали хоровые слезы.
      Проплакавшись, мама почувствовала, что кругом разлита необыкновенная свежесть. Одной рукой она ухватилась за бутерброд, а другой рвала в подарок дочери желтые колокольчики...
     
     
      Когда она вошла, первое, что бросилось в глаза, — зловеще раскинутый на середине дивана тонометр. Ей бы подумать, что кругом жутковато чисто, то есть дети ушли гулять, но она первым делом бросилась в ужасную мысль, что прибрались специально перед вызовом "скорой помощи". Ровно застланные покрывалами кровати напомнили ей о существовании операционных и реанимаций. Перед ее глазами количество кроватей стало расти. И в это время в голове взорвался звонок. Оказалось, муж забыл ключ и не мог попасть домой. Иногда он приходил и нажимал на кнопку, а потом продолжал ходить вокруг дома, представляя для разнообразия, что он сыщик или подпольщик. Остатки таинственности он еще не успел стряхнуть с лица, поэтому мама их увидела и объяснила в духе множащихся кроватей. Ей стало еще дурнее.
      Но потом, когда все выяснилось, каждый получил за свое. Оказывается, дети разбили тарелку и решили, что за это они уберут хорошо после дня рождения и пойдут погуляют, чтобы мама успокоилась к этому времени, осознав, что даже наиболее удачно расписанная тарелка, где она подрисовала волоски к ногам голенастых одуванчиков, чтобы не походили они на лысые ноги бледного пьющего Бори, не стоит обиды на семью...
      Мама отбушевала. Пришел Петр с подарком в виде электронных наручных часов. Здоровье мамы на глазах вспучивалось, росло и хлестало через край. Дети зачитали послание агентства "РИА-новости":
      — Сегодня неизвестный инопланетный террорист пытался захватить расписанную тарелочку и угнать ее, но при попытке захвата заложников в виде веселящихся детей не справился с управлением и врезался в кота Зевса...
      — Что, вы Зевса покалечили? — снова затревожилась мама.
      Тут же черный сиамец раскрыл свою пасть и сказал с достоинством: "Мя!" Понимай так, что "я у вас наиглавнейший, беспокойтесь обо мне непрестанно".
      Девочки рассказали брату, что гвоздем дня рождения оказались не американские штучки, а тонометр для измерения давления. Сначала Лиза сказала, что у нее заболела голова, Александра измерила ей давление, а потом все встали в очередь — у каждого оказался свой болезненный орган. Потом каждый захотел научиться мерить давление, и всех захватила такая деловитость, что Алеша подпрыгнул и уронил тарелку...
      Петр взял в руки гитару, которая всегда лежала на шкафу у родителей (в семейной его жизни гитара пришлась не по нутру жене).
     
     
      — Солнышко в небе ярко горит,
      На берегу тихо церковь стоит,
      Снегом покрыта в зимний мороз,
      Немало пролито в церквушке той слез,
     
     
      — пел он стихи, которые Таисия сочинила давно, еще когда ей было лет шесть.
      В общем, ничто не предвещало неприятностей. Петр засиделся и остался ночевать, а за завтраком просил сестер не смешить его, потому что у него и так болит рот... Он взял сигарету, книгу и скрылся в туалете. Сразу же оттуда донесся его громкий хохот. А сам говорил: "Не смешите, не смешите!" Наверное, взял с собой "Трое в лодке" Джерома, подумала мама. Она на кухне мыла посуду, а Таисия запаковывала мусор.
      Из-за стены от соседей полилась старая детская песенка: "Дважды два четыре, дважды два четыре — это всем известно в целом мире!.." И тень пробежала по маминому лицу: когда эта песня считалась модной в детских садах, мама была молодая, самой старшей, Наташе, исполнилось восемь, а Петру — шесть стукнуло, Александре — еще только три, и сколько сил... Боже мой, она преподавала в Доме пионеров (вела кружок), каждую неделю ездила на этюды...
      Петр вышел из укрытия, неся под мышкой "Пеппи Длинныйчулок".
      — Ма, у тебя хорошо Высоцкий получился, дай мне эту тарелку, а? Я на день рождения подарю Витале, а то денег-то нет...
      — Да хорошо, бери. — Она не любила, когда сын начинал хвалить ее работы (ничего хорошего это не предвещало: либо денег попросит, либо еще чего — выручить из беды и пр.). — Слушай, возьми лучше Гомера — тебе все равно что подарить, а мне трудно будет продать Гомера, понимаешь... Я хотела Николу Угодника, а вышел почему-то подслеповатый Гомер.
      — Гомер, бедный, ждал-ждал, когда его нарисуют, — не дождался. И вылез без очереди, — с одобрением отозвался папа о древнегреческой предприимчивости (и ушел на работу навстречу новорусской предприимчивости).
      Петр завязывал галстук и в то же время выпрашивал тарелку с портретом Высоцкого, не прямо, а говоря про то, как обычно простоватый Высоцкий похож на Есенина. И он показал себе в зеркале слегка провисшую челюсть и дымные глаза. А у тебя, мама, такое у него лицо: горького много.
      — Максима Горького? — не поняла мама, хотя на самом деле все она поняла: у нее хотят отнять ее золотую мечту о недельном пропитании. — Я уж пыталась сделать копию, чтобы в семье осталось, не получилось. И правильно, что не получилось, потому что удача — всегда чудо, — добавила она. — Руки те же, краски те же, и я та же самая, а получился не Высоцкий, а бандит просто.
      Петр уже привык в своей фирме "Урал-абрис" вести переговоры до конца, поэтому он ввернул угодливую загогулину в рассуждении: у Витали пробовали его собственное вино из смородины. Просто "Вдова Клико", даже лучше, с какими-то лучистыми пузырьками; когда они лопаются, ощущение звездочки на языке. Он спросил: как его делают? Они говорят: год на год не приходится. Правильно, что чудо или есть, или его нет.
      Мурка и Зевс имели на этот счет свои взгляды, которые и выражали, бросаясь под ноги и требуя себе чуда в виде американского птичьего фарша.
      — Ма, помоги занять полмиллиона, — сказал Петр. — Одному старичку надо приватизировать комнату, а когда мы с экс-женой разменяем квартиру, это будет моя комната.
      — Кошки, — закричала мама, — как вы не понимаете, что мы живем не для вас в первую очередь? Да что кошки — дети не понимают. Ты думаешь, отец получит, так мы голодать должны, деньги все тебе отдать? Такому — метр девяносто, посмотри на себя!
      Отработав попытку, Петр поспешно обулся и убежал, сказав Таисии:
      — Арпеджио, арпеджио и еще раз арпеджио!
      Он вчера начал учить сестру играть на гитаре.
      А мама села на пол, изнуренная разговором, и начала бесчувственно повторять: "Раньше бы я ого-го... да, раньше бы... я! Я бы его заставила впитать весь многоцветный поток того, что я думаю о нем! Но, видимо, остались только проторенные дорожки, бесцветные, по которым вращаются чахлые слова... Правильно ли мы сделали, что отдали ему и его жене с таким трудом выколоченную квартиру? Все-таки правильно. Если б мы ее объединили с нашей, жили бы — не приведи Бог!.."
      — А посмотри на Гоголя, — сказала Таисия. — Материны деньги все истратил! Она ведь их как наскребала со своего поместья. — Таисия представляла поместье как нечто вроде продажи тарелочек. — Гоголь их в опекунский совет должен был сдать, а он на эти деньги уехал за границу. А мы читаем его "Рим" и думаем: как хорошо, что он пожил в Италии!
      — Так это же Гоголь! Сравнить разве...
      — Для русской литературы он Гоголь, а для своей матери он просто сын.
      Маша пришла с походными спальниками и застала хвост разговора.
      — Петр не украл, не убил, на гитаре нас учит и ничего за это не требует, — строго заметила она.
      Таисия вразумляюще сказала:
      — Ну что вот так сидеть, мама? Теперь волю надо Божью принять: нетерпение тоже ведь за грехи наши. Может, надо курить бросить тебе?
      Мама поднялась с пола, достала из морозильника фарш и начала его резать кошкам. Но она не могла сразу бросить бормотать. И бормотала:
      — Резать-то трудно, а зло-то делать легко, все разрушительное легче дается, а добро — всегда чудо... — Вдруг она почувствовала заигравшую по всем суставам бодрость. — Если добро непредсказуемо, то оно может вот сейчас в любую секунду выскочить!
     
     
      Мечты, повисшие в воздухе
      Когда все в России будут богатыми, мама снова разрешит дружить с ними — ведь они будут одеты очень красиво. Она повторила слова матери Изольды, что Россия расцветет, понимая под Россией что-то большое, доброе, которое сделает за всех... для всех... Да, с ними трудно было, тяжело. В походе Маша говорит: "Слушай, Вероника, не твою конфету сейчас унес из палатки зелененький человечек?" Посчитала — точно, одной "Ласточки" не хватает. Стало так интересно, но я спросила: "Почему не остановили?" "Так он током бьет — зеленым..." Это было два года назад... Может, папа без ранения из Чечни придет, он же гаишник — на посту стоит, не так опасно. И от радости, что здоровый, разрешит дружить — еще до богатой России... Мама тоже все из мечтаний брала. Сначала взяла из мечтаний мужа, а он оказался пьющим. Тогда она замечтала о деньгах. Деньги надежнее мужа. Они не пьют... А у Таисии на дне рождения, Наташка рассказала, измеряли давление. Вечно они такую глупость интересную придумают, какой ни у кого не бывает. Не могут ничего купить вкусного или нарядного, вот и приходится тужиться головой. Хорошо, что мама запретила с ними дружить, а то пришлось бы тратиться на подарок. Наташка сказала, что Загроженко подарил Таисии открытку с надписью "Не бойся". Там пацан с пацанкой, пятилетние, в песочнице. Наташка еще сказала: "Такое шоу было вчера!" Таисия такая упорная, бьет в одну точку, в конце концов может Алешу заграбастать. А зачем он ей нужен — нам больше, помогал бы в челночных поездках. На Ближний Восток. В сочинении Таисия проговорилась, будто бы в доказательство, что никакой ревизор не запретит чиновникам воровать в будущем. Она привела случай из прошлого похода: один мальчик рисовал свою фамилию на стенах турбазы. Мелом. Директор раскричался, что приезжает губернатор, надо все стереть. Мальчик стер, но сказал: "Я потом снова все обратно напишу, когда губернатор уедет..." Это был Загроженко, а у нее нисколько стыда нет, рассказала, что нужно зарыть под окном у себя носки кандидата в любимые. Тогда не уйдет! От тебя не уйдет. Зимой-то нельзя было зарыть — снег растает, и носки уплывут вместе с хозяином. Сейчас бы можно, но как у Алексея его носки выманить? Может, подарить — в обмен? Одно место есть возле подвального окна, как раз без асфальта. Там и закопаю. Аварийный вариант: ящик с цветами, у нас на балконе. Но, наверное, не так будет действовать...
     
     
      Таисия строила штабик на дереве. Такой был ясный день, что хотелось быть окруженным со всех сторон этим мелким золотым светом. На развилку трех толстых веток она положила доски, и папа прикрутил их многократно толстой проволокой. Получился удобный помост. Таисия решила добавить уюта, соорудив крышу из полиэтилена. Она себя уговорила, что не для себя строит, потому что для себя, такой большой, стыдно. Как будто бы она заботится о маленькой Лизке Загроженко.
      — Какой штабик! — изумлялся бодрый старичок на лавочке.— Я в твоем возрасте уже в ремеслухе был. Ну... Лебедь придет к власти, всех этих толстожопых малолеток из штабиков и подвалов, где они известно чем занимаются... он их всех сгребет и в какие нужно ремеслухи... рассует.
      Поскольку старичок не к ней обращался, а как бы к невидимому митингу, который шумит все время во дворе, то Таисия ничего не ответила.
      — Таисия, ты боишься смерти? — спросила Лизка. — Я боюсь! Смерть — это большое и нигде... Бабушка когда умерла, я думала, что на время. И все ждала, что она придет из магазина.
      Таисия начала объяснять Лизке про рай: что он, как штабик, только там солнце никогда не заходит. Там все время такое сияние, и на райском дереве много всяких жилищ, и там ангелы и души ходят по стеклянному воздуху и беседуют. Лизка очень обрадовалась: точно, в раю все будет здоровое у нее, в животе не будет болеть.
      С бодрящим аппетитом гусеница, вся в павлиньих глазках, пожирала древесные листы. Лизка с завистью смотрела на это: у гусеницы вокруг еда есть, поэтому она такая красивая и здоровая.
      — Как хорошо у нас, — сказала Лизка, — как дома! Теперь давай собирать на стол.
      Таисия быстро побежала в дом и принесла три бутерброда и компот в бутылке из-под колы. И Лизка начала соревноваться с гусеницей. Много жизни вдруг навалилось на штабик. Самец лимонницы шарахнулся прямо к носу Таисии, следуя по невидимой дорожке запаха. Шмель пролетел, похожий на самолет-невидимку "Стелс". Кошка Мурка наведалась узнать, нельзя ль отсюда достать этих привлекательных птичек. Комок комаров свалился сбоку на дегустацию. Таисия взяла Мурку и начала считать пульс.
      — Сто двадцать ударов в минуту, — сказала она. — А у комаров, наверно, молотит вообще... Чем меньше животное, тем чаще сердцебиение.
      Лизка радовалась: два дела сошлись под крышей штабика для нее удачно. Она и ест, и слушает уж чересчур для нее умную Таисию.
      К старичку прибавилась Изольда, мать Вероники, дочь Генриетты. С Мартиком, сыном Бенджамина и Лейлы. На короткое время они со старичком образовали такое судящее-рядящее единство по отношению к миру.
      — Выборы-то на носу, — сказал старичок. — Лебедь-то придет! Молодец! Он молодец наш... железным крылом!
      — Точно, — откликнулась Изольда. — Муж звонил позавчера из Чечни и сказал: тут такое творится! И обложил все радио и телевидение, которые тысячную долю не показывают. Мартик, не царапай дерево. — На секунду пронзительное чувство зависти у нее мелькнуло, потому что она вспомнила, как строила в детстве штабики, и тут же утонуло под тяжестью Турции...
      Изольда с презрением оглядела проем между домами и вместе с ним весь мир. В этом мире, как ни трудись, как ни старайся жить достойной жизнью, приходится страдать, как всем. Хотя все-то... столько сил не прилагают.
      — Толстого сейчас читаю. — Она еще прочнее обжила скамейку. — Решила "Казаков" почитать, чтобы понять, что там творится, на Кавказе...
      Пришлось прочесть Толстого — вот как жизнь поворачивается, — вдруг пронзило ее изумление... Но у нее, как у делового человека, это не пропадет! Глядишь: в самолете расскажет летящим в Стамбул... или в гостинице после тяжелого дня езды по складам... Она утвердит среди челночниц свои позиции как умная.
      Мартик отчаялся присоединиться к Лизке и Таисии и был уведен.
      — Правда, что в походе все комары огромные как лошади? — спросила Лиза.
      — Да, прямо летающие лоси такие, причем ветер, а они, как лодки, против ветра выгребают могуче — и к тебе!
      Маша вышла из подъезда усталая, с сумками: ей еще с Вандам Вандамычем на оптовый рынок за консервами.
      — Таисия, надо рюкзаки собирать, а ты в штабик закопалась. Вон Мережковский тоже на дереве домики строил, так Достоевский ему сказал: "Страдать надо!" — рыночным голосом разнесла на все окружающие дома Маша.
     
     
      "30 мая 1996.
      Дневник! Хорошо, что ты у меня есть! Хотела писать о главном, а оказалось, что бывает Самое главное! Печорин жаловался, что жизнь ему скучна, а интересны только набеги на Кавказ. Вот я бы ему подсказала, если бы оказалась рядом, что на самом деле жизнь не скучная и интересная, а главная и самая главная. Идет полосками такими. И вот я это пишу. Сон про то, что Загроженко зовет меня в свое царство, видимо, указывал на... предсказывал сегодняшний разговор.
      Алеша сказал, чтобы я думала об этом весь поход. Дал мне срок... Он мне сказал сначала: хорошо иметь папу, маму и много сестер, которые взрослее.
      А взрослые — умнее.
      "Права Александра, они все ищут маму!" — подумала я. Но все-таки Алеша не до конца такой, как Димон!
      Он сказал так: "Я становлюсь совсем взрослым, я зарабатываю. Но... Ты видишь, какая Лизка бледная! Денег у меня сейчас много, я старушку нанял, Кондратьевну. Она все заедается, хотя готовит хорошо, и у Лизки живот не болит. Деньги есть, Лизка просит конфет, а Кондратьевна: "Семь лет мак не уродился, и голода не было". Отдохнуть после мойки не дает. "Семь всего тысяч я потратила на рыбу!" "Спасибо, баба Валя". "Три тыщи еще осталось". "Хорошо"... И так каждый вечер. Давай, Таисия, ты веди наше хозяйство!"
      Я испугалась и про другое говорю: "Кондратьевна взрослая, а я нет". Алеша: "Мне кажется, что, кроме тебя, на свете никто нам с Лизкой не нужен". Потом он подумал и добавил, что законы знает. "Когда мы распишемся и в церковь сходим, тогда будет все, как у всех. Возле меня тебе нечего бояться".
      "А мама где?" "Не было ее, потом сообщили... С инсультом с перепою лежит в реанимации, меня не пускают..."
      Таисия купила огромную ручку — полметра длиной, так как думала, что она будет помогать ей писать дневник, ведь ручка раскачивалась, как дерево. Но оказалось, что нужно все время тормозить. А не успеешь затормозить — ручка сама по инерции ведет линию...
     
     
      "31 мая 1996.
      До сих пор у меня был какой-то выход. Двойку получила — можно исправить. Да и всего один раз я ее получила! С Машей поругаюсь — можно быстро помириться. Или даже без всего: ходим-ходим, и сам собой начинается разговор. А здесь ничего само собой не случится. Что ни сделай — все равно плохо будет. Дневник, если б ты был компьютером! Ты бы смог для меня рассчитать правильный способ поведения. Мама сказала (сегодня я всю ночь кричала): "Наверное, не самая большая беда в жизни!" Это мамина любимая присказка по жизни. Я ее с детсада еще помню. Мама часто к ней добавляет: "Не рак, не смерть, не украл, не убил". "Двойку получила — не рак, не смерть". А папа тут же: "Не землетрясение, не извержение вулкана".
      На самом деле, если я уйду жить к Алеше, варить еду Лизке, то беда! Если мы в походе задержимся, я уже не могу один день терпеть. Домой хочу! Сегодня Александра умывалась и вдруг нас крикнула. Мы с Машей прибежали. И видели, как из таракана-подростка вылез большой таракан. Оказывается, они меняют шкуру и так растут. В одно мгновение. Если б я могла так мгновенно стать взрослой. Правда, вылезший таракан был весь белый, но он быстро коричневеет".
     
     
      Год назад Таисия была в гостях у богатого дяди Вити, маминого брата. Она вспомнила, как писала каждый день по письму: "Мама, забери меня отсюда, я уже не могу терпеть! Домой хочу!" Хотя дядя Витя был очень веселый, каждый день своим детям и Таисии покупал по ящику маленьких бутылок колы. Пепси-колы!
      "Алеша сказал: решай в походе! Я вообще не люблю ничего быстрого, а поход-то быстро закончится.
      Если скажу НЕТ, он найдет другую! Но так и будет. Да и родители все равно не отпустят меня. Если я скажу: подожди год? Но что за год изменится? Да и Алеша не будет ждать. Теперь хоть в походы не ходи. Все равно все отравлено. Думать, думать о супах Лизке. А чего думать, когда ничего не могу придумать".
      Есть такие чувства: начинаются в тебе, а заканчиваются в родителях. Так чувствовала Таисия. Если против желания родителей она поселится у Загроженко, то эти чувства будут болтаться в пустоте. Оборванные нити уже не срастутся. Они снились ей, когда гостила у богатого дяди Вити. Похожие на длинные макароны, кудрявые, которые варила тетя Лена, очень вкусные и дорогие. Оборванные нити уже не могут срастись! Таисия у дяди Вити всех разбудила, когда выла ночью во время этого сна.
      "Ну вот, старик, до похода осталось два дня!
      Подошла ко мне Александра и увидела слово "старик". Говорит: по Фрейду это разборки с образом отца. Если ты дневник считаешь замещением, то потом нужно символическое убийство отца. Блин, заколебали меня уже со своим Фрейдом, ну его на фиг".
      — Мама, на остановке написано:
     
     
      "Пусть накажет меня могила
      За то, что я ее люблю.
      Но я могилы не боюся,
      Я все равно ее люблю!"
     
     
      — А при чем тут могила? Я не понимаю — могила какая-то...
      — Таисия, могила тут для подчеркивания силы любви. Больше ни для чего. Поняла?
      Таисия заметила, что если она скосит глаза и вдохнет, задержав дыхание, то вокруг все распадается, умирает и гниет на глазах. А если она вдруг задышит глубоко и посмотрит прямо перед собой, то все вокруг становится молодым, оживает, в ушах появляется веселый звон.
     
     
      "2 июня 1996.
      Вчера ходили просьбу Александры выполнять. К Димону! Вместо нее. Маша увидела: летит пушок одуванчика. И пока он летел, я успела загадать желание, чтобы Димон был счастливый в жизни! Мы подошли к "Цветам", еще не успели ничего сказать. А Димон уже увидел нас, ссутулился весь. Мы его уговаривали, что вместо нее он найдет другую — еще лучше! Я сказала: "Димон, ты не горбись, чего вниз-то смотреть — там черт. Смотри наверх, где Бог". Димон купил нам по мороженке "Эскимо в шоколаде"!"
      Маша вгрызлась в эскимо, и чувствовалось, что для него пошли последние секунды существования. А Таисия выводила языком задумчивые вензеля на шоколадной рубашке. Они встретили папу. Он закончил урок в одном офисе и сейчас шел в другой. Новые русские сейчас учат языки, потому что у них гости то из англоязычных стран, то из Германии. И не в том дело, что каждую секунду под рукой нет переводчика, но ведь хочется соблюсти тайну сделок. Юра из Кунгура сказал вчера, что одна деловая немка заявила: "Не буду есть ничего из того, что мыто вашей водой". Холеры боится. Юра так обрадовался, что понял ее! И подарил папе американский утюг. Впрочем, оказалось, что утюг не работает, но папа и мама решили ничего не говорить кунгуряку. Он и так странный: недавно поставил памятник Гоголю во дворе фирмы. На самом деле, может, так и надо Гоголю ставить памятник — по-нелепому. Позолоченный гипс выглядел постмодернистски среди тесно растущих кустов шиповника. Они свежие, цветы, а Гоголь кричаще-золотой и уже пощербленный сыростью. Но Юра-то считал, что сделал нечто вроде святилища одного из богов литературы! Хотя в детстве он вообще не читал Гоголя, но ощущение священности писателя в душе как-то появилось. Очередная загадка русской Психеи.
      А уже этот скверик стал местом прогулок и даже вроде медитаций. Иные забредают нечаянно в фирму и покупают телевизор-другой. Папа Таисии думал: неужели памятник Гоголю — сознательный рекламный ход или деловитость вошла в бессознание и подает оттуда причудливые сигналы? Когда у человека есть возможность все в выгоду обернуть, он менее агрессивен. Один покупатель подал на Юру в суд за то, что не был принят в ремонт его телевизор еще до истечения срока гарантии. Сервисный мастер уверял: прибор уронили! В суде будет свой эксперт, и Юра уже рассчитал, как превратить поражение в прибыль:
      — Позову корреспондента, наверно, надо его угостить... Ну, чтобы он меня не воспевал, не ругал, а как бы дал объективное описание, что фирма безропотно подчинилась законам. И принесла извинение, хотя этого не требовалось по решению суда. Вместо сломанного я выдам новый телик, зато клиенты прочитают, узнают, придут...
      Рядом с папой шли два новых русских, разговаривали по радиотелефонам и одновременно ели мороженое. У Маши осталась треть эскимо, и она отдала его папе.
      — Вот и хорошо, — сказал он. — А то ты так поправляешься, уже, наверное, больше семидесяти килограммов. Надо бегать по утрам, Маша!
      — Если б знала, что ты так скажешь, ты бы ничего не получил!
      — А я и не просил нисколько.
      — Просил — в тонком плане!
      Он понял давно, что другие взрослые как-то взрослее его, но вот уже и младшие дети обращаются с ним поучительно... И он горестно свернул налево, к ядовито-золотистому Гоголю, погруженному по пояс в пьедестал. Его известняковые глаза были ниже среднего уровня глаз проходящих, и поэтому он как бы с шалым подобострастием заглядывал снизу в лица прохожих с немым вопросом: "Ну, как вы тут? Меня еще не забыли, люди добрые?!"
      Папа Таисии вошел в вестибюль, оформленный известным пермским стилистом Сергеем А. Буддийские метровые уши с оттянутыми мочками выступали из стен. Раскрашенный алебастр призывал к сохранению секретов предприятия. Собрались уже все, а Коряков никогда не придет. Неделю назад его взорвали прямо в джипе. Тут в голову сразу залетел анекдот о гробе для нового русского с четырьмя дырками в крышке — для пальцев веером. Он подивился циничности мысленного потока.
      Коряков говорил, что "если такой дурак, как Лимонов... Эдичка... знает два языка, то уж давайте навалимся, братва!" У него были какие-то пересечения в жизни с известным коммунистом. Приезжая из Москвы, Коряков базарил о Гребенщикове, который подарил ему свою раннюю картину, один раз даже принес ее показать — какую-то смесь Малевича с Макаревичем, на взгляд папы. А после смерти выяснилось, что у него в столице бизнес на стороне и его оборот там доходил до двухсот миллионов долларов. Это как раз те большие цифры, где очень может быть, что жизнь укоротят.
      Все коммерсанты стояли у открытой двери в торговый зал и вовсю смотрели в ряды телевизоров, которые хором показывали "Дубровского".
      — Евгений Иванович, а кто написал "Дубровского"? — спросили у папы Таисии.
      Ах, если бы это была шутка, можно сказать: "Писемский", — но с ними, бизнесменами, как с детьми, неловко их обманывать.
      — А по-моему, Тургенев, — сказал Юра из Кунгура.
      — Лермонтов или Толстой? — полуутвердительно спросила секретарша Аня.
      Мифологическое сознание, подумал папа Таисии. Они считают, что есть один Автор в разных ипостасях: Пушкин, Лермонтов, Толстой; их священные имена могут меняться: вместо Лермонтова — Тургенев (но он уже на вылете из мифа). Таким образом живет литературная троица. Сказали они: "Да будет литература!" И стала литература...
      — "Дубровского" написал Пушкин, — грустно резюмировал свои размышления папа Таисии.
      Но ведь они тоже страдают. Юра оставил в родном Кунгуре первую жену, здесь нашел молодую балеринку. Но это еще не страдание. Дочка от первого брака звонит отцу: "Папа, ну почему бывает разрывная любовь?!" Ей шесть лет. Всего пермского кордебалета ему бы не хватило, чтобы забыть этот телефонный разговор.
      А вот стоит и смотрит на борьбу Дубровского с медведем Пермяков по прозвищу "Веник", но не потому, что у него проблемы с интеллектом... Он выпустил за свой счет книжку своих стихов "Тоги", по одному экземпляру раздал братве. Все прочитали только первую страницу, потому что у деловых людей нет времени всякие книжульки перелистывать:
     
     
      "Веник, замкнутый сам на себя,
      Стоял в углу бытия.
      Эта вещь, себя возлюбя,
      Просила внима-ния".
     
     
      Только Таисия интересовалась бедным Пермяковым. Она спрашивала пару раз: "Как живет Веник, замкнутый?" "Зарабатывает. Наметает три миллиона в месяц".
      Он раньше думал: зашибу бабки — издам книгу, и все увидят меня! Мой задавленный коммунизмом талант. А ведь кто-то должен ответить за это.
     
     
      Тут вмешался железный совок.
      Он был, как Феликс Железный.
      Один он смог разрубить замок
      Базаров бесполезных...
     
     
      Разместил он книжку в пяти центральных книжных магазинах, полгода прошло, купили только одну. Если б не купили и ее, было бы не так унизительно. Ее купила критик Татьяна Г. Она собрала несколько таких книжек и чохом высмеяла их в статье под псевдонимом Бомбелла Водородова. Видимо, ее посещала мысль, что люди, имеющие деньги выпустить книгу за свой счет, имеют деньги для того, чтобы сделать жизнь маловыносимой для борзых критиков.
      "... близко подошел с образом веника к постмодернистским изыскам в области органов выделения... остался последний решительный бой! Таланта г-ну Пермякову это не прибавит, зато поставит его в первые ряды штурмующих остро пахнущие вершины пермского Поэзиса". Если бы он знал, что критикесса тоже пострадала от тоталитаризма, как и он, — невостребованностью там, где бы она хотела. А она очень хотела!
      — Ты устрой себе презентацию, — предлагал Пермякову Евгений Иванович.— Раздай книжку прохожим на улице...
      — Это для меня удар ниже пейджера, — сказал Пермяков и снова повел окрест взором, надеясь найти виноватого. — Я лучше сожгу!
      Ему казалось, что огонь очистит какое-то пространство внутри его психических декораций для новой неподдельной жизни. А если не получится, то он так и представлял, как будет разводить руки и сокрушенно рассказывать: "Пришлось сжечь — художник никогда не востребован в этой жизни". Он хотел эту жизнь оправдать, но чувствовал, что все клонится к высшей мере... Даже звонил в редакцию газеты: "Кто эта Бомбелла?" Он хотел только спросить: до конца ли она прочла его сборник? Было бы легче, если до конца, но, с другой стороны, вина ее выросла бы в непоправимую, ведь человек, прочитавший до конца, не может так писать! В крайнем случае он затащил бы ее в одно из двух мест, где решаются дела: в постель или в ресторан, уж тогда бы она про него не так записала бы...
      — Нун, бегинен вир ди штунде! — призвал папа Таисии.
     
     
      "3 июня 1996.
      Сегодня мы шли с мамиными тарелками. Купили белых двадцать штук. Навстречу Алеша! Он был в секонд хэнде: покупал себе непромокаемый комбинезон мыть машины. Он сказал мне: "Думай в походе!" А Маша сразу догадалась, что о чем-то очень уж больном. И начала у меня выпытывать, о чем думать нужно. Конкретно! Я ей сказала: знаю такую частную фирму, которая за умеренную плату удаляет излишки любопытства. Маша по-партизански стала удаляться от меня. С гордым видом. А поскольку ей некуда было идти, да и мама ждала тарелки, то мы обе так и пришли домой. Сейчас Маша из грампластинки, размягченной на огне, делает веер.
      Дневник, я кладу тебя в тайник! Прощаюсь с тобой на три недели похода".

[начало] [в пампасы] [окончание]