Утром мама повела меня к Павлюкам.
- Познакомишься с ребятами. Хорошие ребята, - говорила она. - Да и присмотрят за тобой - особенно-то не разгуляешься.
На улице темно. Утра не видно. Хотя услыхать можно. Стучат двери в домах. Торопливо скрипит снег. Ровно и тяжело гудит над сугробами утренний мороз.
- Дыши носом, рот закрой! - говорит мама, и видно, как слова выпархивают изо рта белыми короткими облачками, рассыпаются под фонарём блёстками.
Мы поднимаемся на крыльцо, будто вырезанное из белого льда. Мама отворяет дверь, и оказываемся в тёмной прихожей. У стены на полу белеют кастрюли. Одна пошевелилась - я схватил маму за руку. Кастрюля встрепенулась, кинулась впотьмах наискосок - замерла.
- Курица, - тихо сказала мама. - Обыкновенная курица.
Сбоку в прихожую выпал жёлтый свет. И появилась женщина, маленькая и круглая, как электрическая лампочка.
- Ранние птички! - сказала она. - Залетайте.
- Доброе утро, Зоя, - сказала мама, подталкивая меня вперёд. - Вот - принимайте. А мне на работу лететь.
В спину дунуло холодом. Я обернулся - за мамой, закрываясь, вздрогнула дверь.
За вешалку цеплялось множество курточек, тулупов, шуб и просто пальто. Им было тесно. Они топорщились, лезли в стороны. Я долго не мог пристроить свою шубу - они спихивали её с крючка. "Сколько же здесь этих Павлюков, - думал я с опаской. - И все где-то попрятались".
Из кухни доносились потрескивание, шёпот, шелест. Кто-то вскрикнул:
- Не кинешь! Не кинешь! Не попадёшь!
Я не решался отойти от вешалки. Рядом прохаживалась белая курица, то и дело замирая на одной ноге. Клёцк! - клюнула она доску, взглянула на меня искоса и мотнула головой, приглашая на кухню.
Там было ярко и жарко. Сонно бурчала на плите кастрюля, вида боевого, с помятыми боками. На сковороде что-то трепетало. Тётя Зоя раскатывала тесто тяжёлой скалкой. Девочка в красном фартуке укладывала одинаковые белые колобки рядами, как солдатиков. Девочка была румяная, с маленьким носиком и толстой косой. Хотелось дёрнуть её за косу или просто толкнуть.
- Это Люба Черномордикова! - сказала тётя Зоя. - Мы с ней клёцки лепим. Такая прилежная! А этот - мой Вовка. Один десятерых стоит, - вздохнула она.
Вовка сидел на стуле, широко разинув рот.
- Не кинешь! Не попадёшь! - крикнул он, не закрывая, впрочем, рта.
Вдруг кто-то легонько толкнул меня в спину. Рядом объявился маленький беленький мальчик.
- Вадик Свечкин! - заметила его и тётя Зоя. - Ты прямо как из-под земли - мы тебя и не слыхали.
- А я нарочно, - засиял Вадик Свечкин. - Крался, как охотник.
- Не кинешь! Не попадёшь!
- Куда попасть? - насторожился Вадик. - Я такой меткий - сразу попаду!
- Тётя Зоя, - сказала Люба, прицелившись колобком в Вовку, - можно кину?
- Да что вы, дети - клёцками кидаться?! - всплеснула руками тётя Зоя и растерянно взглянула на меня. - Что про вас подумают-то?
- Никишь, никишь, никишь! - затянул Вовка.
- Не обращайте на него внимания, - сказала тётя Зоя, глядя на меня. - Давайте все от него отвернёмся - раз-два!
И действительно, все быстро по этой команде отвернулись от Вовки в разные стороны.
А я замешкался. Вовка спрыгнул со стула и подошёл ко мне.
- Я её нарочно дразню всегда, - сказал он мне на ухо, указывая пальцем на Любу. - Хочешь, клёцкой кину? - и стал прицеливаться в Любу, которая отвернулась очень прилежно и ничего, конечно, не подозревала.
- Не кинешь! - вдруг крикнул я. - Не кинешь, не кинешь!
Это были мои первые слова в доме Павлюков. Все разом повернулись и посмотрели на меня так, будто я какой-то таракан запечный, будто только-только из-под земли.
- Да, не простое это дело всего для одной пары рук, - новым, строгим голосом сказала тётя Зоя. - А с виду такой скромный и серьёзный мальчик.
После жаркой кухни в большой комнате было прохладно и тихо. У стены поднималась высокая кровать с горой подушек, с блестящими металлическими спинками, украшенными шариками, бубликами, завитушками. Глубоко под одеялами-покрывалами стоял, должно быть, большой город - замки, пушки, дворцы, башни. Хотелось немедленно раскопать этот город. Но так ровно и строго лежали подушки и покрывала, что и дотронуться до них было жутко.
А над кроватью висел коврик с оленями - они, видно, дрались. Один, взобравшись на белый валун, нацелился другому рогами прямо в глаз.
На улице уже стало светлее. Уже стёкла, покрытые стекающим льдом, стали мерцать, просвечивать. Тётя Зоя заглянула к нам, выключила свет.
- Ох, - сказала она. - Зимний день прямо как сорока - кивнёт хвостом, и нету. Только белый бок мелькнёт.
Я приложил руку к окну. Шершавый лёд быстро становился скользким. Рука влипала в него, будто могла пройти насквозь или отодвинуть стекло в белую пустоту. Казалось, дом снаружи завален снегом по самую крышу и не выйти нам отсюда до весны.
- Ладно, - сказал Вовка. - Будем играть.
Он быстро заполз под кровать. Мы с Вадиком поползли следом. У кроватной ножки я задержалс - кровать была на колёсах! Эх, ей бы по свету колесить, а она притулилась в комнате, под ковриком, укрытая одеялами.
Мы ползали на четвереньках под кроватью, как разведчики. Было пустынно - никакого имущества: ни чемоданов, ни старых игрушек.
- Давай-давай! - прикрикнул на меня Вовка. Он уже вовсю погонял Вадика Свечкина, который полз по кругу. - Живо, Свечка! Вы мои слуги!
- Никакие мы не слуги, - остановился вдруг Вадик. - Сам ползай!
- Мы не слуги! - согласился и я.
- Тут моё царство! - сказал Вовка.
- А мы вылезаем из твоего царства! - взбунтовался Вадик и хотел встать, но железное небо над ним только прогнулось и отбросило на пол.
Тогда мы с Вадиком плечо к плечу поползли на волю.
Ползли уже долго, а над нами была всё та же кровать.
- Кажется, заблудились, - сказал Вадик, озираясь.
Стало душно, как перед грозой. Позади раздавалось пыхтение, сопение.
- Не уйдёте, не уйдёте…
Мы бросились вперёд не разбирая дороги. Что-то грохнуло над головой. Разлился белый свет. Я зажмурил глаза.
- Создатели вы мои! Батюшки и матушки! - воскликнула тётя Зоя, входя в комнату.
- Батюшки! - ахнула за ней Люба Черномордикова.
- И матушки, - тихонько, сидя на полу, сказал Вадик.
Олений коврик одиноко висел посреди стены. Подушки и одеяла были размётаны по полу. А кровать, раскрытая и свободная, готовая к дальним дорогам, врезалась в обеденный стол. Даже плоский полосатый матрац съехал набок, обнажив ажурную панцирную сетку. Сквозь неё виднелся Вовка.
- Это кто же там такой? - спросила тётя Зоя.
- Это там царь, - быстро сказал Вадик.
- Ну, сейчас влетит этому царю, - сказала тётя Зоя, грозно глядя на нас с Вадиком. - В пастухи пойдёт!
Вовка не стал вылезать из-под кровати и напрашиваться в пастухи. Пыхтя, как паровой двигатель, он покатил кровать обратной дорогой к оленям.
Тётя Зоя шла следом, собирая кроватную одежду.
- Мы с этой кроватью полстраны объехали, - ворчала она. - А вам всё игрушки!
Кровать поскрипывала, покачивала панцирной сеткой, когда на неё вновь ложились подушки и одеяла.
- Ей, может, сто лет, - говорила тётя Зоя, успокаивая кровать на прежнем её месте - у стены под ковриком.
- Такая старушка?! - изумилась Люба Черномордикова. - А Вова её по комнате гоняет. Вот балда!
- Балда-балда! - подхватил Вадик. - А никакой не царь!
- Бал-да-бал-да-бал-да! - запели мы с ним вместе, заглядывая под кровать, где виднелся притихший Вовка.
- Ладно, мальчики, не такой уж он и балда, - сказала тётя Зоя вдруг так мягко, будто выронила пуховую подушечку. - Вы бы лучше художеством занялись - порисуйте. Зиму там или лето…
Мы сидели за столом перед одинаковыми белыми листами. У каждого в руке - карандаш.
- Ты прямо в самой Москве жил? - спросил Вовка.
- Прямо в Москве, - сказал я громко, чтобы услыхала и Люба Черномордикова на кухне.
- Счастливый ты! - сказал Вадик. - Прямо в Москве…
Я сел попрямее на стуле и нахмурил брови, чтобы выглядеть определённо счастливым.
- Так ты и рисуй Красную площадь, - сказал Вадик.
- Красную площадь и я нарисую, для этого не обязательно в Москве жить, - сердито сказал Вовка и тут же принялся рисовать, от усердия кое-где продирая бумагу.
Я тоже хотел нарисовать очень красивую картину. Прямо перед глазами моими стояли белые дома с колоннами и флагами, спешили нарядные люди, колыхали листвой деревья, урчали машины, тормозя у светофоров. Но рука моя, как я ни старался, выводила самые заурядные домики - труба, крыша, стены и крыльцо - посреди белого поля. И колонны некуда пристроить.
- А я буду рисовать пустыню, - придумал наконец и Вадик, проводя по своему листу из конца в конец почти прямую линию. - Я потому буду её рисовать, что там на поезде ехал.
- Охота песок рисовать! - засмеялся Вовка.
- Там не песок, а плоская земля с кустиками, - возразил Вадик.
- А верблюды? - спросил я.
- Верблюдов не видал, - признался Вадик. - Я с верхней полки в окно глядел, глядел… А потом заснул, потому что только земля да кустики.
- Ну и рисуй свои кустики, - сказал Вовка. - Вот уж интересно-то…
- Там ещё дядька был в кепке, - припомнил Вадик. - Я к нему на руки выпал - из поезда, из окна.
Вадик даже со стула привстал и вытаращил глаза от таких воспоминаний.
- Проснулся - где я? Дядька кричит. Мама кричит. Все кричат. И ветер горячий дует. Дядька меня в поезд заталкивает и всё приговаривает: "Ёлки-палки, ёлки-палки". А я думаю: "Какие же в пустыне ёлки? Одни кустики".
Вадик сел и начал вырисовывать кустики, а среди них громадного дядьку, похожего на верблюда.
- Хорошо, что поезд тихо шёл, - вздохнул он. - А так бы я всю жизнь и прожил в пустыне.
Меня поразил дядька в кепке. Что он - заблудился? Или нарочно подстерегает поезда в пустыне и ловит выпавших детей?
- Дядька - счастливая случайность. Все так говорили, - объяснил Вадик. - Он вроде дорогу чинил…
- Ладно тебе, - перебил Вовка. - А я недавно из самолёта выпал.
Вадик отложил карандаш и с удивлением глядел то на своего дядьку среди кустиков, то на Вовку.
- Врёшь! - сказал он наконец. - Как же ты не расшибся?
Вовка пододвинулся ко мне и обнял рукой за плечи.
- Дядька сразу подхватил и обратно положил - он дорогу там чинил, - пропел, подталкивая меня в бок. - Правда ведь?
Я заёрзал на стуле. Но уж очень здорово обнял меня Вовка - как друга-приятеля.
- Да, - сказал я. - Мы как раз на другом самолёте мимо пролетали.
- Ага, Вадька Свечкин! - закричал Вовка. - Сам наврал!
Вадик опустил голову. Я вдруг представил, как Вадик, маленький и беленький Свечкин, идёт по пустыне - один-одинёшенек.
- А потом мы ехали на верблюде, - сказал я, - и Вадик из поезда вывалился. Сначала-то я не разобрал, что это Вадик. А теперь его узнал.
Вовка тут же отдёрнул руку и отодвинулся. А Вадик как-то невесело поглядел на меня.
- Там никаких верблюдов не было - только кустики, - сказал он неожиданно. - Врёшь ты всё.
- Так?! - сердце у меня сильно застучало. - А тогда вы ниоткуда не вываливались!
- Мы вываливались, - сказал Вовка, пододвинувшись на сей раз к Вадику Свечкину. - Особенно Вадик вываливался. И я немножко. Да, Вадик?
- Да, - сказал Вадик. - Мы с Вовой часто вываливались.
- Ну и вываливайтесь дальше - хоть с луны! - сказал я.
И мы замолчали, сердито сопя над рисунками.
На улице выглянуло солнце. Лёд на окне потёк тонкими ручейками. И дом, кажется, начал расти, вылезать из снега. Хотелось выбежать из дому и глядеть со стороны, как он подрастает, как сползает с него снег толстыми пластами и не задерживается у края крыши, с которого свисают длинные и коротенькие, холодные и сверкающие сосульки.
- Какие молодцы! Художники вы мои, - зашла в комнату тётя Зоя. - Рисуйте-рисуйте! А я только в магазин, на почту… да весну потороплю. Скоро вернусь.
Хлопнула дверь, и по комнате пробежал мокрый ветер, в котором были запахи солнца, тёплой земли, ручьёв и луж.
- А вот у меня что! - раздался голос.
Люба Черномордикова вытащила из кармана своего красного фартука красное яйцо. Положила на стол и подтолкнула.
Медленно, переваливаясь, покатилось оно по столу прямо ко мне. Я хотел было поймать его, но яйцо приостановилось и покатилось обратно к Любе - так же медленно, покачивая на ходу боками.
- Что, поймал? - усмехнулась Люба. - Это яйцо не простое, - сказала она. - Оно учёное яйцо!
- Куриное, - сказал Вовка.
- Разве у курей такие яйца? Красные? - удивилась Люба. - Сам ты, Вова, яйцо куриное!
- Крашеное, - сказал тихо Вадик.
- Сам ты, Свечечка, крашеный! Это - яйцо полярной совы. Белое-то она в снегу потеряет. А так - полетает, погуляет, отдохнёт - и видит издалека, где гнездо, где яйцо красное.
Я живо представил белые просторы, на которых то тут, то там виднеются красные совиные яйца.
- Из этого сова вылупится? - хмыкнул Вовка.
- Не медведь же, - сказала Люба и подтолкнула яйцо, на сей раз к Вадику. Чуть-чуть до него не докатившись, яйцо поехало вспять - к Любе.
- Кое-чему научила уже, - сказала Люба. - Сов нужно с детских лет приучать, чтобы прямо ручная вывелась. Вот пойду в школу, а за мной сова будет летать - портфель тащить.
- Заливаешь, - сказал Вовка, не слишком, правда, уверенно.
- Не веришь, Вова - не надо, - сказала Люба, поглаживая яйцо. - Вот высижу - тогда увидишь!
- А как ты высиживаешь? - спросил Вадик.
- Ну как высиживаю, - улыбнулась застенчиво Люба. - Как куры. Сажусь на яйцо и грею, грею. Дело-то, в общем, простое.
Приятно было смотреть на Любу Черномордикову - какая она красивая и умная девочка. Всё умеет.
- А дай я немного посижу, - попросил Вадик. - Я такой горячий. Я быстро высижу!
- Да что ты! - замахала руками Люба. - Должна быть одна наседка. Кто высидит, тот и мать. Я старалась-старалась, сидела-сидела, а сова за тобой летать будет? Хитёр больно!
- Люба, Люба, - засуетился Вадик. - А у тебя другого яйца нету? Которое пока не учёное?
Люба оглядела Вадика с ног до головы, как бы прикидывая, на что тот способен, - сможет ли высидеть приличного птенца.
- Пойду погляжу, так и быть, - сказала она и ушла на кухню.
- Вы тоже просите яички, - зашептал Вадик, горячо и убедительно.
- Люба, я тоже хочу! Мне тоже яйцо! - закричал, не удержавшись, Вовка.
И мне, конечно, хотелось яйцо на воспитание - хоть воробьиное. Но неловко было просить у Любы. Уж лучше дома подберу - небольшое на первый раз.
Люба вернулась, держа в руках два крупных белых яйца.
Вадик подхватил яйцо обеими руками. Поднёс ко рту и шумно задышал, согревая.
- А чьи это? - недоверчиво спросил Вовка.
- Пока с куриными попробуйте, - сказала Люба. - С ними-то попроще - домашняя птица.
- А я не хочу курицу, - заупрямился Вовка.
- Ну что ты, Вова?! Обучай на петуха! Будет тебя охранять, как верная собака.
Вовка вертел яйцо в руках, осматривая со всех сторон, как очень придирчивый покупатель.
- Только не избалуйте! На шею сядут - натерпитесь, - вздохнула Люба. - Ох, нелёгкое это дело всего для одной пары рук…
Вовка теперь положил яйцо на стол и, придерживая пальцем, то принюхивался к нему, то прикладывал ухо.
- Что там? - спросил я.
- Тихо… Смолчок.
Я тоже приложил ухо. Яйцо было гладкое и прохладное. И, кажется, тихонько шуршало, шумело, как морская раковина.
- Хватит! - оттеснил меня Вовка. - Ты моё яйцо не подслушивай.
Вадик прохаживался вокруг стола, что-то своему яйцу нашёптывая.
- Люба, - сказал он, - ты мне покажи, пожалуйста, как садиться на него ловчее.
- Глядите! - Люба выдвинула стул, подула на сиденье и бережно положила яйцо прямо посередине. - Это будет гнездо. Вот так! Теперь потихоньку садитесь. - Она опустилась на яйцо. Спину держала прямо, руки - на коленях. - Сидеть смирно. Не вертеться!
Вадик, не теряя времени, тоже выдвинул стул. Яйцо у него долго не укладывалось, как он хотел, - посередине. Скатывалось к краю.
- Неслух какой! Разбойник! - ворчал Вадик. Наконец уложил яйцо и начал медленно усаживаться, глядя перед собой испуганными глазами.
- Нет-нет-нет! - остановила Люба. - Вы уж с Вовой садитесь разом. Чтобы потом никому обидно не было. А то у тебя, Вадик, курица вылупится, разговаривать начнёт, а Вова будет ещё на гнезде. Приготовились! Внимание!
Вадик и Вовка застыли над своими гнёздами.
- Раз, два - начали!
Они садились очень медленно. Так подъёмный кран опускает строительную плиту - медленно, но верно.
- Только не волнуйтесь. Всё идёт хорошо, - приговаривала Люба. - Вадик, ты отстаёшь - смелее!
Они опустились одновременно - раздался нежный, чуть слышный хруст.
Почему-то так же медленно, осторожно начали они вставать. Так подъёмный кран поднимает строительную плиту, попавшую всё-таки не на то место.
Вова оглядывался и трогал штаны, а Вадик неотрывно смотрел на Любу. В глазах его была печаль.
- Всё получилось, по-моему, - сказала Люба и быстро вышла из комнаты, притворив за собой дверь.
Краем глаза я заметил, как её красное совиное учёное яйцо медленно, ворочая боками, катится по столу. Бросился на помощь. Но яйцо сорвалось. Ударилось об пол! С деревянным стуком! Подпрыгнуло-подскочило. И резво покатилось под кровать, будто и в самом деле кое-что уже соображало.
А Люба на кухне громко гремела посудой. Но всё равно был слышен её звонкий, как колокольчик, красивый и какой-то румяный смех.
Такая уж это была весёлая девочка.
В комнату влезли мягкие тёплые сумерки.
Мы все сидели за столом и пили чай. Уютно белели на кровати подушки, а на скатерти - чашки.
У оленей на коврике тоже наступил вечер. А они всё дрались. Впотьмах сверкал безумный олений глаз.
- Чего они всё дерутся и дерутся? - спросил я. - Ещё глаза повыколют!
- Кто?! - испугалась тётя Зоя.
Вадик, Вовка и Люба принялись озираться по сторонам, не веря, что кто-то ещё может драться в этот тихий чайный час.
- Да вот - олени! - кивнул я на коврик.
- Ох ты, батюшки, - вздохнула тётя Зоя. - Чего выдумал!
- Смотрите - рогами нацелились! - сказал я.
- Никогда они и не дрались, - махнула рукой тётя Зоя.
- Они соляной камень лижут, - сказала Люба Черномордикова. - Им соль очень полезна.
- Один лижет, а другой товарищей зовёт, чтобы тоже полизали, - сказал Вадик Свечкин.
А Вовка тут же взобрался на кровать, поколебав гору подушек, и, водя пальцем по коврику, показывал, где камень соляной, как один его лижет, как другой голову поднял - остальных подзывает.
- Остальные вон там - между деревьями, - объяснил Вовка. - Они пока незаметные.
- И меня никто не замечает!
Я обернулся и увидел в дверях маму.
- Ты - как охотник-следопыт! - выбежал я из-за стола.
- Ну, полетели, птички? - вставая сказала тётя Зоя. - До завтра.
- Да уж, наверное, до осени, - сказала мама. - Мы ведь скоро уезжаем.
Вешалка в прихожей была пустая, как осеннее дерево. Вдоль стены прохаживалась курица, замирая время от времени на одной ноге, будто вспоминала о чём-то важном, да никак вспомнить не могла.
Вообще в прихожей было тесно, потому что все вышли туда - Вадик, Люба и Вовка - и смотрели, как мама медленно открывает дверь.
Мне вдруг стало жалко оставлять белую курицу, и я погладил её на прощание по крылатой спине.
