Посвящаю моему отцу

Снег сыпет, сыпет. Ветер. Метель. И так - день, другой. Месяц за месяцем. И домик маленький заметает до крыши. И ты просыпаешься в темноте, а темно от снега, который до самой крыши. И только капелька света пробивается в окна. И ты чувствуешь себя маленьким медвежонком в берлоге. А когда хочешь выйти из домика, открываешь дверь и на тебя валится груда снега, засыпая с ног до головы. Мой папа самый умный! Ведь другие открывают дверь - и не открывают! То есть она просто не открывается, потому что мешает снег. Хорошо, когда дверь открывается ко мне. И ты, осыпанный снегом, выбираешься наверх, идёшь важным господином по снегу, такому плотному, что даже взрослые ходят и не проваливаются. А ещё ты важен, потому что ты выше домов и видишь всё вокруг. Но не дома, а крыши! И горка у тебя домашняя - прямо в сени!
      А сегодня праздник в клубе - ёлка! И горка - прямо в клуб! Раз - и ты на ёлке! Все дети рассказывают стишки, а тебе страшно - рот не открывается от страха. А мама шепчет: "Мишка косолапый по лесу идёт…" И знаешь ты этого "Мишку", но рот не открывается всё равно. А у Нинки он открывается бойко: "Миска косолапый по лесу идёт, Сыски собилает, песенку поёт". И она получает свой приз - резинового медвежонка. А я не получаю ничего… Праздник идёт к концу, и Дед Мороз вручает мне подарки - целую тряпочную сумку конфет и резинового зайца. Но не за "Мишку", а просто… За то, что пришла.
      Мама уходит на работу. А я после ёлки смотрю кино - сказку "Король-олень". И эта шляпа у волшебницы - с вуалью до пола - просто сводит меня с ума. И я иду домой и представляю эту шляпу с вуалью до пола и себя под ней, а на лице белая, пушистая вуаль из снега… А я всё иду, и иду, и иду…
      И вдруг - натыкаюсь лбом на чей-то живот. Поднимаю голову и вижу - тётя Настя… Глаза тёти Насти не понимают, почему я здесь. Ведь за её двором заканчивается посёлок. Потом идёт поле и Лысая гора. Я смотрю по сторонам и даже крыш из-за метели не вижу.
     
     
      А на следующее утро ярко светит солнце. Я встаю и прямиком иду к тёте Розе - она библиотекарь. Скатываюсь в библиотеку и говорю, что хочу взять книжки.
      - Как тебя зовут? - спрашивает тётя Роза.
      - Фета!
      - А сколько, Фета, тебе лет?
      Я показываю четыре пальца.
      - А ты умеешь читать?
      - Не-а…
      Тогда тётя Роза отправляет меня к маме, чтобы она научила меня читать. Я выкарабкиваюсь из библиотеки, прохожу несколько шагов, сажусь и скатываюсь на почту, потому что моя мама там начальник. Захожу, смотрю, как, не обращая на меня внимания, мама перебирает письма, грустно прошу рубль и выкарабкиваюсь обратно. И скатываюсь в магазин. Покупаю шоколадную "Алёнку" и хрущу. Люблю хрустеть "Алёнкой" на морозе… Солнце ярко светит, я кружусь, на мне шляпа до пола, которая сводит с ума! Потом появлялась мамина шапка, потом лицо, потом плечи - и вся она выходила ко мне наверх, брала за шоколадно-коричневую руку и мы шли с ней на обед между крышами домов, и блестящий снег резал нам глаза.
      Дома - в берлоге - мама открывала огромный чугунок, набитый набухшей, уже сварившейся и как-то особенно пахнущей пшеницей, и уходила в сарай - кормить свиней. Возвращалась и огорчённо рассказывала, что хрюшка, кроме пшеницы варёной, ест совсем не варёных, а, наоборот, совсем живых, своих же поросят. Я ничего не понимаю, и слёзы сами катятся по щекам… Потом мы обедаем вкусным красным борщом и ложимся спать под пластинку, которую мама называла "Аида".
      А потом я просыпалась. Не было уже ни "Аиды", ни мамы. Тогда я ставила пластинку, которую мама называла "Штраус", навязывала на талию все мамины платки и танцевала, высоко задирая ноги. Держала пальчиками кончики платков, мотала ими, приоткрывая то одну, то другую ногу, а потом задирала сзади. Хлоп! Ой, что-то хлопнуло меня пониже спины… Поворачиваюсь и вижу папу. Мой папа самый умный, самый добрый, но самый строгий. Когда я так танцую, он шлёпает меня. А ещё он очень весёлый. Он берёт гармошку, что-то весёлое наяривает на ней и каждый раз просит меня петь. Я пою: "Ля-ля-ля…" А он возмущённо: "Почему без слов?!" А я не знаю, что петь…
      Ещё папа очень грустный. Смотрит на озеро, на камни и на Лысую гору и говорит: "Как же я хочу в Россию…" И вспоминает, как он был маленький, жил в России и там была война. И он не ходил ни в клуб, ни в гости, ни за шоколадом "Алёнка", потому что зимой мог добежать босиком только до соседа Лёшки. Поэтому у него болят ноги до сих пор. "Алёнку" он тоже не ел и даже красный борщ не ел, а ел суп из крапивы - и всё. И так всю войну…
      А мама рассказывала, что им давали кожу от хрюшек, чтобы делать себе тапки, а они её ели. И тоже потом ходили босиком. И ещё она очень далеко, дальше, чем наш клуб, - в соседнюю деревню, ходила в школу. Один раз возвращалась домой. Было уже темно. И в темноте заблестели два кружка. Пришла домой и своей маме рассказала. А мама сказала: "Дура, это был волк. Больше не пойдёшь в школу!" Но мама моя всё равно пошла. Потому что упрямая была. Она ещё и работала и училась. Работала она свинопасом. Свиньи разбегались в разные стороны, а она за ними бегала. Не знала, как их собрать. Они плыли через речку, и она за ними прыгала в воду.
      Маму выгнали из России, когда ей было два года. Пришли люди, назвали дедушку и бабушку кулаками, а маму мою взяли за ногу и швырнули через забор. Я думаю, это очень страшно, лететь через забор, когда тебе всего два года. Когда мама мне это рассказывала, я посмотрела на свои кулачки. И не понимала, что в кулаках моего деда этим дядькам не понравилось. Мне нравились мои кулачки: когда я в них что-то держу - ничего не упадёт.
      Вечером папа с мамой уходили в кино. А мы с братом слушали по радио сказку про трёх поросят - Ниф-Нифа, Нуф-Нуфа и Наф-Нафа. Под эту сказку я и засыпала. А солнце заходило за Лысую гору, которую папа не любил. Я не понимала, почему папа не любил её, ведь эта гора была волшебная: одна половина на самом деле лысая, другая вся в соснах, в деревьях. А куда заходит солнце - там дремучие леса и в этих лесах всякие чудовища. И ходить за эту гору было нельзя. Опасно.
     
     
      А потом было лето. Сладко пахло травой. Бежишь по ней, а кузнечики - от тебя. Потом затаишься - хвать, и он у тебя в руке. А потом в стеклянной банке. Сверху крышка с дырочками. И уже он так высоко не прыгнет… Со стрекозами и бабочками сложнее. Их голыми руками не возьмёшь - нужен сачок, а у меня его нет. Я очень люблю кузнечиков, стрекоз, бабочек, цыплят и маму с папой. Когда папа приходит с работы, я его крепко-прекрепко обнимаю за шею. Он мне говорит: "Какая сильная… Раз-да-вишь меня". Я всех, кого люблю, крепко обнимаю. Беру цыплят на руки и крепко-крепко обнимаю. А они не понимают и не выдерживают моей любви… Мама меня за это бьёт по рукам и ставит в угол, а я всё равно их люблю.
      Смотрю, что-то Ванька рядом копошится. Приносит из сарая солому. Ещё приносит. Получается горочка. Потом уходит домой. Возвращается. Смотрит на меня хитрыми глазами. Берёт за руку и усаживает на эту горочку. Я сижу на соломе, смотрю на него, ничего не понимая. Он вытаскивает из кармана спички, чиркает и подносит к соломе. Теперь я всё понимаю - резко подскакиваю, бегу и думаю: "Волосы у меня жёлтые, но я всё-таки не солома…"
      Побежала к Сашке. Сашка сидел на зелёной травке и думал. Я спросила его - чего он задумался.
      - Не мешай, я зиму вспоминаю. Как же зимой хорошо - в снежки можно поиграть. Снежную бабу можно слепить. На саночках покататься с горки.
      Я начала спорить, что летом лучше. Сашка не соглашался и предложил мне в зиму поиграть.
      - Давай! А как мы будем играть?..
      - Неси зимнюю одежду. Придёшь - я уже в шубе буду!
      Пошла домой, нашла только шапку и вернулась обратно к Сашке. Прибежала, а он уже в шубе стоит.
      Я развязала шапку и сняла.
      - Саш, а мне жарко..
      - Вот ты всегда так!
      Сашка достал медведя, надел на него мою шапку, потом на Машину куклу. Потом сбросил шубу и мы пошли на речку. Стали брызгаться водой. Нам было весело и без снежков - в них мы зимой поиграем!
     
     
      Мама пришла на обед, принесла много денег, чтобы потом разнести их пенсионерам. Я подумала, что пока мама обедает и отдыхает, я успею поиграть с этими денежками в магазин. Взяла деньги и пошла к Нинке. У Нинки было много ребят во дворе. Я обрадовалась - вот это будет настоящий магазин. Мы быстро приготовили много пирожных, сделали большой торт, украсили его и, как только закончился весь песок, торжественно открыли магазин. И начали бойко торговать, шелестя настоящими денежками. Сашка хотел купить торт. Я взяла большую картонку для торта, положила на неё торт, повернулась, чтобы отдать его Сашке, и наткнулась глазами на толстые ноги на шпильках. "Ух ты! Какие шпильки шикарные!" - подумала я. Подняла голову и увидела тётю Маню с красными губами, которая стояла так, как будто собиралась танцевать, - руки у неё были на талии. Но она не собиралась танцевать. А стояла как вкопанная, глядя на нас внимательно. А потом спросила: "Чьи деньги?" Я честно ответила: "Мои…" Она собрала все деньги, взяла меня за песочную руку и повела домой. Дома я увидела отдохнувшую маму, мама увидела чужие деньги…
      Мама уходит, а я остаюсь со слезами один на один. Мутными от слёз глазами замечаю небольшую горку прозрачных занавесок. Мама их сняла с окон, чтобы постирать. О! Здорово! Я понимаю, что могу исправить своё плачевное положение: помогу маме постирать их. Выхожу на кухню и вижу тазик с бельём. Мой папа тракторист! Он много работает, так что всё время приходит весь чёрный: и лицо, и одежда. Так вот, мама замочила папину одежду в тазике. Чтобы папа утром надевал чистую, а вечером приходил в грязной. Как же они будут рады, что у них такая помощница! Я беру порошок, подсыпаю в тазик, подливаю воды, иду в комнату, беру занавески, несу на кухню и опускаю в таз. Макаю занавески, чтобы они были все мокрые. Мою руки. Гордая, ставлю пластинку "Аве Мария". Беру платок, обматываюсь так, что только треугольник лица виден в зеркале. И думаю, как много горя пережила из-за чужих денег. А теперь, сделав замачивание, - искупила всё! И слёзы сами текут по моим щекам…
     
     
      Наступила осень. Ванька пошёл в школу. Мама смотрела, что нужно нам купить к зиме. Перебирая вещи, спросила:
      - Свет, ты не видела шапку свою зимнюю?
      Я ничего не ответила и побежала к Сашке. Вот растяпа - летом зимнюю шапку потеряла. Сашка копался в игрушках, нехотя мне ответил:
      - Что пристала, нет у меня твоей шапки!
      Я вернулась домой. Маме ничего не сказала. А на следующий день, играя у речки, увидела мокрую шапку. Она плавала в воде, ближе к берегу, но вытаскивать я её не стала… Дома взяла новогоднего зайца, прижала к груди и вышла на улицу. Мы долго гуляли. Заяц смотрел на всё вокруг грустными глазами. Подошли к школе. Уже темнело. В школе включили свет. Я посмотрела на окна. Ванька сидел на третьей парте рядом с окном, внимательно слушал учительницу. Потом зашли к маме на работу, она собиралась домой.
      - Мам…
      - Что?
      - А шапка моя утонула…

      Тётя Соня прислала телеграмму. Умерла моя бабушка. Я её ни разу не видела - только на фотографии. И мне её совсем не жалко, потому что я не знаю, о чём жалеть. Папа уезжает на похороны, возвращается и решает наконец-то насовсем вернуться в Россию, туда, где жила бабушка. Мы берём несколько чемоданов, стиральную машинку и садимся в автобус. Качаясь в автобусе, я смотрю на стиральную машинку и думаю: что же мы будем стирать в России? Потом мы долго едем на поезде и приезжаем в Москву. В Москве красиво. Много цветов. Вот маленькие василёчки. Вот белые лилии. А это гвоздики. А розы такие благородные, что можно уколоться. А тёти цветочницы в Москве очень добрые - дают мне цветочки. Ух ты ж! У меня уже целый букет - вот это да!.. Цветов-то у меня много, а вот где же мама, папа и Ванька?.. Слёзы застилают глаза, и букет становится непонятно смешанного цвета. И тут появляется мама! Тоже со слезами, но без букета… Берёт меня за руку, и мы заходим в метро.
      В метро так красиво - мужик с пистолетом стоит. И все трогают его за пистолет - он даже начал блестеть. Я тоже подержалась. После пистолета мы вышли на Красную площадь. Какая же она красивая! И дедушка Ленин посреди. Мы отошли в сторонку от дедушки Ленина и сели потихонечку на маленькие ступеньки. Папа вытащил из сумки колбасу с хлебом, разломил и дал всем по кусочку. Вкусная колбаса. Варёная называется. Только сейчас поняла, что кушать хочу. Потом смотрю, перед самим моим носом сапоги стоят - такие чёрные, блестящие. Ух ты ж как начищены! Поднимаю глаза. Милиционер! "Здесь сидеть и есть не положено, тут людей убивали, товарищ-гражданин", - обращается он к папе. Ну, мы культурно встаём и идём обратно к дядьке с пистолетом. Садимся в вагон, едем на вокзал.
      Приезжаем к тёте Соне в Буй. От станции она живёт далеко. Вот мы с Ванькой наперегонки побежали, чтобы быстрей было. Бегу по просёлочной дороге, вокруг золотые поля. Ветер пробегает по ним волной. Вдалеке лес, какой-то нежный, мягкий - непривычный для моих глаз. А берёзки - просто чудо! Стройные и тонкие. Белые-белые! Теперь я папу понимаю. Вот почему он тосковал! Ведь у нас берёзки какие-то неровные, а сосны вообще умудряются расти на камнях, из камней. Как им тяжело, бедным…
      А вот и Ванька уже нагоняет меня. Мы с хохотом врываемся в избу к тёте Соне. Она останавливает наш бег и хохот словами: "А! Цыгане приехали…" Вечером она кормит нас странным супом, без цвета и вкуса. Я его почти не ем - противно.
     
     
      На следующий день папа грустный собирается уезжать: тётя Соня разобрала избушку бабушкину по брёвнам и продала в соседнюю деревню. Он, наверное, не захочет возвращаться в Казахстан… Я его понимаю - тут такие берёзки… Мы сначала чуть-чуть отъехали от тёти Сони. Оказались от Москвы недалеко. Стояло жаркое лето, а казалось, что осень. Деревья были все жёлтые и коричневые. Вокруг деревьев стоял дым. Дышать было нечем. Все говорили: "Такая жара, что даже торф горит…" Маме с папой, видно, этот горелый торф надоел, и мы поехали. В Астрахань!
      А там была страшная болезнь - холерой называется. Так из-за этой болезни нас туда не пускали. Укольчики такие вставили, что сидеть невозможно было. И после этого только впустили в эту самую Астрахань… Там тоже была жара страшная - на полу спали. Но торф не горел. И была замечательная речка - Волга. Большу-у-щая!
      Больше всего с мамой на "Ракете" любила кататься по этой самой Волге. Весной она разливалась. Потом обратно сливалась. Но в некоторых местах оставались большие лужи. В этих лужах оставались большие рыбки. И до чего мы любили ловить руками этих рыбок! Как-то раз ловим мы рыбок. Ловим-ловим. Ловим-ловим. Вдруг кто-то как схватит меня за палец! Вытаскиваю руку из воды, а она не отцепляется! Начинаю трясти, а она - как прилипла. Ору от боли. Мальчишки с трудом её от моего пальца отцепили. Оказалось, щука. Ну, у щуки известные зубы. Чуть палец не откусила! После этого случая руками рыбу во всяких лужах не ловлю. Хожу с папой и с удочкой на Волгу.
      Как-то раз мы подошли к плакучей иве. Она опускала ветки к нам, как маленькие тоненькие ручки, так жалостливо, как будто говорила: "Вот я всё плачу и плачу - целую реку наплакала". Даже мешала нам ловить рыбу - ветками цеплялась за леску.
      Папа достал из банки червяка, нацепил на крючок и бросил подальше в воду. Начался лов. Папа одну за другой бросал рыб на берег, снимал с крючка, укладывал в ведро, а я стояла в ожидании чуда. Вдруг удочка зашевелилась, да так неожиданно, я даже закричала:
      - Папа, папа, дёргается!
      - Ты что кричишь - всю рыбу распугаешь… Тащи её, - шёпотом сказал папа.
      Я выдернула удочку из воды, но на крючке не было ни червяка, ни рыбы. Папа улыбнулся.
      - Обманула тебя. Ну давай, насаживай червяка на крючок - следующая будет твоя!
      Ведро наполнялось. Рыбы как дурочки сами цеплялись к папиному крючку. А моего словно не замечали. Но вдруг на мой попалась такая огромная рыбёха! Я начала тащить, аж удочка прогибалась. Тащу, тащу изо всех сил.
      - Сразу видно - крупная, - сказал папа. Оставил свою удочку и стал мне помогать.
      Дёрнули вместе. Ни с места. Ещё раз. Бух! - и на землю упала какая-то коряга. С горя я заплакала.
      - Не плачь, Светик, ты обязательно поймаешь самую большую рыбу. - Папа погладил меня по голове, и я тут же перестала плакать. Представила, как мы с ним несём мою огромную рыбу домой, а она та-а-кая страшно тяжёлая. Даже сил не хватает её тащить!
     
     
      Я полюбила ловить рыбок, а Ванька лягушек.
      - Ну во-первых, - говорил он, - эта зелень склизкая мешает мне ночью спокойно спать, будит своим кваканьем, а во-вторых, у них противные рожи.
      - Но они живые и жить хотят. Пользу приносят - комаров глотают, да-да, мне папа говорил!
      - Комаров лопают и, довольные, потом квакают, а я тоже жить хочу и спокойно спать ночью. А ты, мелюзга, вали отсюда, пока мы и тебя за тоненькие твои ножки не прицепили.
      Я грустная уходила домой, смотрела, как ласточка свила гнездо под крышей у нашего крыльца и кормила своих желторотиков ненасытных. Те заглатывали червячка и опять пищали, открывая жёлтые клювики.
      Мальчишки привязывали верёвку к тонким лапкам лягушек и тащили их по земле с такой силой, что те даже квакать уже не могли, только голова прыгала по кочкам и пескам.
      Ванька с пацанами допоздна ловил своих лягушек. Приходил домой, падал на кровать - не хотел от усталости мыться, а наутро не мог подняться в школу. Мама сначала его трясла за плечо, потом поливала холодной водой из чайника, а потом угрожающе приносила из сеней полено берёзовое. После чего он подскакивал и начинал вопить:
      - Сами ходите за тридевять земель в школу, а я посмотрю на вас!
      Мама молча выталкивала его за дверь. А Ванька, посидев на крыльце немного, отправлялся в свою дальнюю школу.
      Летом мы объедались арбузами. Сосед у нас был такой хороший. Приедет с работы на грузовике (на бахче работал), привезёт целый грузовик арбузов. И нам половину отсыплет. Срежешь с арбуза крышку, возьмёшь ложку и так доковыряешь до дна. Вкусно - пальчики оближешь! Так вот сидим с Олежкой и крышки у арбузов вскрываем. Вечером всех по разочку обыграешь в шашки - вот какая я большая, лучше всех играю! - и спать.
     
     
      Мама собиралась завтра утром куда-то далеко за помидорами. Помидоры очень смешно назывались - "дамские пальчики". Мама не хотела меня брать с собой, потому что уезжала рано-рано, когда я ещё сплю. Я её упросила. И мы поехали. Солнышко только начинало выходить из-за речки. От этого речка казалась красной, как будто горела. Обратно мы вернулись только к обеду, с целой кучей ящиков, в которых лежали "дамские пальчики". Вкуснотища. Сладкие. Через пять минут к нам прибежала соседка. Взяла ящик и ушла домой. Мы с мамой переглянулись. Ещё через пять минут она вернулась и поставила на стол баночку с чем-то чёрным. Ушла. Мама подошла к столу и сказала: "Икра…" К вечеру наш стол был заставлен банками и не банками, чёрными и не чёрными. А вот от "дамских пальчиков" остался только один ящик. Пришёл папа, увидел эту картину и сказал: "У них так принято…" Мама возмутилась: "Ну хоть бы что-нибудь сказали…" Папа улыбнулся: "А что тут говорить, и так всё ясно".
     
     
      Телевизора у нас не было. И мы вечером ходили к Олежке. У Олежки радость - приехал папа. И он был узбек. В тот вечер я заигралась. Потом вспомнила: ох ты! кино… И побежала. Тихонько зашла в дом. Комната была полна народу. Потому что у многих не было телевизора. Осторожно, стараясь не дышать, прислонилась к косяку, решила смотреть прямо в дверях. Смотрю, но как-то мне не смотрится. Потому что чувствую, что кто-то вместо телевизора смотрит на меня. Начинаю искать глазами и вижу: узбек через трюмо смотрит на меня как-то странно. Как будто протыкает своим взглядом насквозь. Я от этого застеснялась и превратилась в ёжика, у которого не видно мордочки. Потом обратно превратилась в себя - узбек смотрел ещё пристальней и неприятно улыбался. Я опустила глаза и уставилась в пол как каменная. На полу фильма я увидеть не могла. И решила пойти домой…
      В окно пробивался лучик солнца и падал мне на лицо. Мои глаза от этого и проснулись. Мама налила мне какао, рядом положила бутерброд с икрой. Повернулась к плите. Я тихонько чёрные крошки соскоблила кошке и быстро затолкала весь кусок в рот. Мама повернулась. Ужасно удивилась моим щекам.
      После завтрака я, как всегда, побежала к своему Олежке. Олежка был на два года младше меня, но с ним было уютно, как в тёплой неколючей кофте. Постучала в дверь. Открыла. В сенях стоял Олежкин папаша. Я спросила:
      - Олежка дома?
      - Нет… - ответил он, сладко улыбаясь, вытащил из кармана конфету и протянул её мне.
      - Тогда я попозже зайду… - сказала я и взялась одной рукой за ручку двери, а другой за конфету.
      - Нет, не уходи, подожди его в комнате, он сейчас придёт… - и, как вчера вечером, проткнул меня взглядом.
      - А тётя Настя дома? - вдруг спросила я, засунула конфету в рот и проглотила. И, не услышав ответа, выскочила на улицу. Я бежала домой, а перед глазами стояла противная улыбка Олежкиного отца.
      На обед пришёл папа. Я быстро поела и легла спать. Днём я никогда не сплю. Но сегодня почему-то захотелось от страха… Заснуть я не могла. Папа с мамой обедали и о чём-то говорили.
      - Он какой-то странный… - начал папа. - А ты слышала, за что он сидел?
      - Нет. За что?
      - Не знаю. Тщательно скрывают…
      - Не понимаю я её. Зачем ей такой…
      Я закрутилась - они замолчали.
      К Олежке я больше не ходила - приходил он ко мне. Через месяц прибежал утром весь в слезах: "Папа опять уехал… Ночью с дяденьками-милицинерами…"
     
     
      Я, как и мама, начала работать рано. Только устроили меня не к свиньям, а к курам. С тётей Надей и со своим зелёным ведёрком я каждый вечер ходила на ферму кормить кур. После работы со мной расплачивались яйцами и я гордо несла свой заработок в зелёном ведёрке домой. Как-то раз кормлю, как всегда, своих любимых курочек. Набираю зелёным ведёрком зерно и тонкими струйками высыпаю в кормушки. Они клюют, радуются мне, а я им. Набираю и высыпаю, набираю и высыпаю. И вдруг вижу в своём ведре вместо зерна - огромную толстую крысу! Забыв о курах, бегу прямиком домой. Так быстро, как будто эта крыса гонится за мной! Забегаю в дом. Падаю на кровать и с головой укрываюсь одеялом. От страха даже руки у меня заледенели. Грею их, а потом в щёлочку смотрю, кто в комнате. Но вокруг никого нет… А под одеялом становится душно, и я высунулась с головой; потом и вся вылезла. Пришли папа с мамой, а после и тётя Надя с полным ведёрком яиц. С улыбкой поставила ведёрко на стол. Папа с мамой переглянулись, а я опустила голову…
      - Ну что, Светик, будешь тёте Наде помогать? - ласково спрашивает папа.
      Я киваю.
      На следующий день иду на птичник, но больше в короб с зерном не лезу - тётя Надя сама мне ведро насыпает, и я смело кормлю своих любимых курочек!
     
     
      Зимой завёлся у меня кавалер. С порога кричал: "Наташка пигошки печёт. Кагаж любит пигожки!" Звали его Караж. Старичок сухонький и странный… Не знаю почему, я сразу же сматывала удочки, когда он приходил. Но выйти не могла - никогда не находила валенок. А как только Караж уходил, обнаруживала их на том же месте, где они и стояли. Такая любовь меня утомила: сиди и смотри, как он улыбается и хрумкает пироги. Один раз я не выдержала и устроила ему… Догадалась, куда исчезают мои валенки. Закричала на него: "Верни валенки! А-то сейчас как дам!" И топнула ногой. Караж со спокойной улыбочкой сунул руку между поленьями, достал два валенка и протянул их мне. Невозмутимый его вид настолько меня возмутил, что я тут же обула валенки и побежала на улицу, хрустя свежим снегом.
      Но всё равно, когда уезжали из Астрахани, жаль было расставаться даже с ним. Мама там часто болела, а Ваньке далеко было ходить в школу. И мы поехали…

      Автобус поднялся на горку. И мы увидели в окно весь город как на ладони. Темиртау состоял из домов, озера и труб. Труб было больше всего. Я стала их считать. Они были такие разные. Огромные и малюсенькие. А дым из них самый разноцветный. Из некоторых выпрыгивал огонь. Красота была необычайная. Папа устроился на завод с этими трубами, а мама в специальную службу, где говорили: "Как много в городе дыма и какой он цветной. И что же с этим делать?.." Она наблюдала за облаками, показывая на барашков в небе, говорила: "Похолодает…" Она с детства любила наблюдать за барашками в небе, поэтому и сейчас за ними наблюдает. И когда ветер поворачивал на нас, дул вместе с ветром разноцветный дым - и оранжевый, и серый. Прыг - и ты в оранжевом, прыг - и ты в сером.
      А жили мы в этом городе на улице Советской. Она выходила к рынку, где корейцы торговали семечками. Один старый кореец торговал краской для одежды, и на руках у него была морская свинка, которая торговала желаниями. Загадаешь желание, а она тебе бумажку с ответом. И всё зубами, зубами. Мама рассказывала про корейцев страшные вещи: мол, едят собак. До этого я любила кошек. Но как узнала - жалко мне стало собак и стала я их любить больше всего на свете.
      Через дорогу от рынка был парк - с яблонями и немецким театром. Весной он был весь белый и начинали работать карусели. Больше всего я любила лошадок со слониками и комнату смеха - со слезами оттуда выходила. А слоники и лошадки стоили всего пять копеек, поэтому такую радость родители мне позволяли два раза. И тётеньки на каруселях были добрые, бесплатно разрешали ещё раз покататься.
      Карусели, белые яблони, весна сводили меня с ума, и я забывала, что мне завтра в школу. Вспоминала в девять вечера. Садилась за уроки, зевая, наспех их делала. Мои наспех приготовленные уроки и зевота утомили папу. В один прекрасный день он появился в дверях с ремнём. Сказал всё, что хотел сказать, но ремнём не воспользовался - обошёлся ладонью. "Сделал дело - гуляй смело!" - сказал он мне… Но было всё равно обидно. И поучительно. После этого вечера я гуляла ещё дольше. Приходила из школы, делала уроки, а потом гуляла до упада. Возвращалась в десять и падала - прямо в постель.
     
     
      Сегодня Харитон принёс в школу толстую книгу - А. С. Пушкин. Избранное называется. Харя - это мой сосед по парте. Сидели на уроке, всё читали, читали. Ну, конечно, он был гордый, что из толстой читает. Потом так же гордо положил обратно в портфель.
      Мы вышли с Наташкой из школы. Идём болтаем. Вдруг что-то по моей голове как треснет! Я думала, голова отвалится. Это оказался Харитон со своим толстым портфелем. На следующий день, кроме нас с Харей, были в школе ещё и наши мамы. Мама Хари бледнела за него и краснела: не ожидала, ведь он у неё был почти отличник. Моя мама хотела всё решить наилучшим образом, а я за одной партой с таким противным не хотела сидеть и больше не сидела.
     
     
      Закончен учебный год, и я еду к бабушке в деревню. Я очень люблю бабушку и деревню. И Валерку… Он живёт в одном посёлке с моей бабушкой. Приезжаю, и он ведёт меня в сад по тропинке, выложенной красными кирпичами. Проводит мимо роз и, поймав мой тоскливый взгляд, говорит: "Мама будет ругать". Подводит к незабудкам, рвёт по одной и с улыбкой протягивает мне. Незабудки мне тоже нравятся, а потом, розы очень колючие… Проводит через сад в домик к кроликам. Мы кормим их травкой и выходим. Но тут начинается ливень и мы, как испуганные кролики, стоим под навесом и боимся выйти. И только вытягиваем ладони - ловим дождь. Долго смотрим друг другу в глаза, и Валеркины губы касаются моей щеки. Щека начинает гореть и другая тоже.
      К вечеру мальчишки скатывают со всей деревни старые шины разных размеров и выстраивают из них высокую башню. Это военный штаб. Я - санитарка. Мальчишки перестреляли друг друга, но не насмерть. Я могу ещё им помочь - перевязываю раны. Весь штаб и около него - теперь госпиталь. Все лежат на траве вповалку, устали и хотят спать. Но на траве к ночи становится холодно, можно застудить раны; я предлагаю разойтись по домам. Нехотя поднимаются мальчишки и молча расползаются по домам.
      Пока мы умывались после боя, бабушка доила корову и, улыбаясь беззубым ртом, заходила в дом с полным ведром парного молока. Через марлю процеживала его, наливала нам в бокалы. Я фукала на молоко, говорила, что воняет коровой. Бабушка смеялась:
      - Привыкли к синему жидкому молоку в бутылках - настоящего не хотят.
      - Почему не хотим, наливай ещё бокальчик, - выпивал всё молоко залпом и просил добавки мой братец.
      - Ну, ты готов хоть ведро выпить, особенно когда клубника есть. Завтра приезжает тётя Валя с Леной и мы все вместе пойдём в лес по ягоду, согласны?
      - Да! - радостно кричали мы.
      Мы с Ванькой любили лес, горы, нам нравилось бродить по ним и глотать ягоды горстями, запивая их родниковой водой.
     
     
      Двоюродная сестрёнка Лена приехала со своей мамой и бабой Катей. Мы с Ленкой обнялись, так как не виделись целый год. Тихонько, пока взрослые разговаривали, зашли в комнату дедушки. Комната у деда особенная. Солнечная, чистая - идеальный порядок; кроме него и бабушки, сюда никто не входил. Чистые, связанные бабушкой половички, белые накрахмаленные занавески на окнах, письменный стол, за которым дед читал газеты и писал письма, таинственный шифоньер, который ни в коем случае нельзя было открывать. И железная кровать с круглыми шариками на спинках и белыми занавесочками, а на этой кровати царство больших и маленьких подушек. Вот ради этих самых подушечек и железной кроватной сетки мы с Ленкой тайно входили в дедушкину комнату. Через минуту прыгаем на кровати, толкаемся, бросаемся подушками; радость от встречи переполняет нас. Вдруг шкаф заскрипел и дверца сама открылась - выглянули дедушкина ордена. Мы с Ленкой замираем в воздухе… Переглядываемся. Потом падаем со страха на кровать. Вот чудеса! Ордена поблёскивают в глубине шкафа, а мы сползаем с кровати, поправляем покрывало, подушки и не оглядываясь, на цыпочках уходим.
      Вечером пришёл с работы дедушка, от него пахнет деревом и стружкой. Он ставит посреди комнаты белую сосновую табуретку - подарок для гостей.
      Утром мы собираемся очень долго, бабушка начинает злиться:
      - Ягодники! Так мы с вами в лес к обеду придём, когда люди уже варенья наварят!
      Наконец-то приходим в лес. Я с трудом собрала баночку, а потом села под дерево передохнуть, задумалась, засмотрелась на всю эту красоту: лёгкий ветерок, птички щебечут… и не заметила, как банка моя опустела. Надо снова собирать, а собирать уже не хочется; становится жарко к обеду, и все потихоньку подтягиваются к бабушке, чтобы вместе вернуться домой. А мне стыдно на глаза ей показаться, ведь я, получается, ни одной ягодки не собрала…
      Вечером весело - мы сидим за большим столом все вместе и перебираем ягоды. Бабушка собрала больше всех - целую корзину. Она важно, как генерал, варит варенье, а нам даёт попробовать пенку, вкусную-превкусную.
      Ближе к ночи мне становится не по себе. После приезда бабы Кати я стала бояться. Нас с Ленкой бабушка положила вместе, а напротив спала баба Катя. У неё чёрные густые брови, чёрные, с сединой, волосы и над губой чёрные усы. Днём я их не замечала, а ночью сразу вспоминала, просыпаясь от её душераздирающего храпа.
      - Лена, проснись, я бою-у-усь, - громким шёпотом будила я сестру.
      - Что? - спрашивала та сквозь сон.
      - Бабу Катю… Она храпит!
      - Ну и что, пусть себе храпит, а ты спи… - и, повернувшись на другой бок, Ленка засыпала.
      А я до утра не спала - видела жуткие усы, которые от храпа начинали шевелиться в темноте! "Вот если бы рядом был папа, он бы сидел со мной и не давал бояться", - думала я, засыпая на рассвете.
      Мой друг Валерка на следующее лето уехал. Взволнованная его отъездом и чтобы хоть как-то ему запомниться, я накрасила губы тёти-Валиной красной помадой и вышла на улицу. Родители складывали вещи в грузовик, а Валерка стоял рядом с узлом в руках и грустно смотрел на меня. Я смотрела издалека - не подходила к нему. Боялась, что он увидит мои слёзы и помаду и всё поймёт. Ленка не удержалась, подбежала и принялась меня дразнить:
      - Дурочка, дурочка - губы накрасила.
      Я бросилась её догонять. Она побежала к родникам в лес - я за ней. А когда мы вернулись, они уже уехали. Больше я Валерку никогда не видела…
      В конце августа приезжала мама и забирала нас домой. Готовились к школе: покупали тетрадки, учебники, карандаши, ручки и школьную коричневую форму. А 31 августа я шла на линейку в накрахмаленном белом фартуке и с белыми бантами на голове. На минутку задерживаясь у забора соседки, ждала маму. Тётя Маша, увидев меня в окно, выходила из дома и срезала свои огромные бордовые георгины. Заворачивала букет в газетку и подавала мне. Подходила мама, и, поблагодарив тётю Машу, мы торжественно отправлялись в школу.
     
     
      Ванька рисовал хорошо, с утра до вечера, на всех кусочках, промокашках, тетрадках, где только заблагорассудится. Рисовал он "Ну, погоди!". Я тоже любила этот мультик и с восторгом смотрела, как он выводит морду волка. Так рисовать я не умела… Но как-то раз пришла вечером домой и такое увидела!.. Ему захотелось порисовать на моём новом красном лакированном ранце! Такого я пережить не могла. Второй излюбленной его темой был Чингачгук Большой Змей. И этот змей был у меня на другой стороне ранца. Я горько рыдала. Позор! Как я приду в школу? Меня осмеют!
      В слезах и страшном предчувствии завтрашнего дня я уснула. Среди ночи проснулась, пошла в туалет. Оттуда вместо постели меня почему-то занесло в прихожую. В прихожей была дверь в летнюю кухню. Туда я и отправилась. Там была маленькая печка. Зимой этой печкой мама не пользовалась, на ней, накрытая бархатной старой тужуркой, лежала сушёная тёти-Мотина вобла из Астрахани. Я легла на плиту и укрылась тужуркой. Всё равно было холодно. Я укрыла ноги и руки, свернувшись в комочек. Но всё равно мёрзла. И вобла впивалась в бока. Я сбросила воблу на пол. Без рыбы было ещё холодней. Тогда я подумала: странное желание - согреться на плите, на ней я не согреюсь, как бы ни накрывалась. Потому что нет мамы. Я отправилась обратно в постель. Легла под мамино крыло и уснула.
      Мне снился сон, как будто перед моим носом звонит будильник. И я в ужасе - вижу, что опаздываю в школу. Начинаю громко кричать на маму с папой: "Почему вы меня не разбудили?!" От этого крика просыпается вся семья. И судорожно собирает меня в школу. Мама заплетает левую косичку, папа правую. Ванька толкает мне в рот бутерброд; с трудом прожёвывая, я бегу в школу. На всю улицу слышится крик: "Света-а-а!" Я думаю: "Ох и развелось этих Свет, как кур нерезаных…" И прибавляю скорости. Подбегаю к школе - она тёмная. Ничего не понимая, дёргаю дверь, - не открывается. Дёргаю сильнее. Порыв ветра сбивает меня с ног. Я падаю лицом в снег. И тут понимаю, что я натворила. Вяло плетусь домой. Дома все умирают со смеху - и надо мной, и над собой.
      - Я кричу "Света, Света", а она не слышит!
      - А я думаю - сколько Свет развелось, даже противно. Ну почему я не Вика и не Бабочкина?
      Потом по второму кругу иду в школу. Мальчишки в полном восторге окружают меня и любуются живописью брата.
     
     
      Сидела я одна, когда в класс к нам пришёл Королевич. Я подумала: "Вот его ко мне и посадят". Лариса Алексеевна сказала:
      - Вот его я к тебе и посажу.
      И стали мы сидеть, и уроки вместе учить, и домой вместе ходить. То к нему пойдём, то ко мне. И стал он два портфеля носить. А я ни одного! Вокруг школы шли огромные трубы, и в одном месте из них валил пар. А зимой в этом месте вырастал ледовый трон. На этот трон садился мой Королевич, а мальчишки, как только видели меня, кричали: "Королева идёт!" Я подходила к нему (очень стеснялась такого названия), Королевич сползал с трона, брал у меня портфель и мы шли домой под крики мальчишек.
     
     
      Телевизор мы купили. Мама смотрела свою любимую "Аиду", а я - балет. Я бредила... Крутилась вокруг телевизора и делала свои па. Мама приходила в восторг: "Какая у тебя выразительная мордашка, когда ты танцуешь!" Движений она старалась не замечать. Когда балет заканчивался, любовь к нему не прекращалась. Я садилась и лепила из пластилина балерину. Балерина не может жить на свете одна, и я лепила ей офицера. Мама приходила в бешенство: пластилин был повсюду. И заставляла меня мыть полы и отдирать этот прилипчивый пластилин…
      По вечерам мама читала нам с Ванькой сказки. Брала в руки красивую, с картинками, книгу и начинала:

      После двух-трёх строк я засыпала. Мне снился измученный своей старухой старик и добрая, мудрая золотая рыбка. Огромное гусиное перо, чернильница и сказочник за старинным столом.
      Утром мама жаловалась на моё равнодушие к книгам. Решила записать меня в библиотеку. В библиотеку я очень любила ходить. Высокие, овальные наверху, окна, просторные залы и очень милая библиотекарша. Она не могла на меня нарадоваться:
      - Молодец какая, так быстро читаешь.
      Я набирала целую кипу книг о Ленине, ни одной не прочитав, вовремя сдавала, ни на один день не задерживала. И после библиотеки заходила в ДК посмотреть кино или к Наташе, она жила поблизости. Как-то раз задержалась у неё; она извинилась - нужно было собираться в балетную школу.
      - Балетную?
      - Да, в балетную.
      - Балет? Это как в телевизоре?
      - По телевизору взрослые танцуют, а у нас все маленькие.
      - Тогда я тоже хочу - возьмите меня с собой!
      Тут вмешалась в разговор Наташина мама:
      - Мы тебя не можем взять с собой, нужны балетки, купальник и белая юбочка для занятий. Скажи маме, если она разрешит и купит тебе всё необходимое, тогда придёшь.
      Мама, видя мою любовь к балету, купила всё необходимое, и мы отправились в просторный зал с зеркалами и длинной-предлинной перекладиной.
      Учительница просила сделать ногами первую позицию, как можно больше вывернуть носочки, но они у меня заворачивались обратно. Руки становились деревянными, когда нужно было их вытянуть и округлить. Все девочки делали движения мягко, а я одна была, как Буратино, деревянная. Через месяц нас пустили в концертный зал. Самые лучшие должны были танцевать на Новый год снежинок. В перерыве все стали прыгать со сцены вниз; я тоже прыгнула и так ушибла ногу, что домой меня на руках нёс папа. Целый месяц лежала дома, а когда прошла нога, решила, что в балетной школе ничего у меня не получается, так как мне всё время хочется танцевать по-своему. А маме сказала:
      - У меня на ножках пальчики болят…
      Но когда в школу пришли из музыкальной, позвали учиться играть на пианино, мама не выдержала и сказала:
      - А теперь будут на ручках пальчики болеть!
      И не пустила.
      Я записалась в детский хор и с удовольствием там пела:

      Эта была моя любимая песня, напоминала все переезды нашей семьи с одного места на другое. Я так любила путешествовать!
     
     
      Тётя Маша зимними вечерами в своём чистом и уютном домике сидела под лампой и вязала. Мне очень нравилось бывать у неё в гостях, и я попросила её научить меня вязанию. Изнаночные и лицевые легко у меня получались, даже мама удивлялась (она не умела вязать).
      Потом вернулся её сын из тюрьмы и мама старалась меня больше не пускать к ним. Когда приехала на каникулы моя сестра Валя из института, Григорий увидел меня на улице, сказал:
      - Зайди к нам, тебя моя мать зовёт.
      Я зашла, но тёти Маши дома не было.
      - Зачем ты меня обманул? - сказала я и собралась уходить.
      - Да погоди, я тебя не обманул… она вышла. Поди сюда. - Он позвал меня в дальнюю комнату.
      Заходить в неё я не стала, только заглянула посмотреть, что он там делает.
      Гриша взял из вазочки пластмассовую розу, попрыскал на неё своим дорогим одеколоном "Шипр" и протянул мне. Розочка мне нравилась; одеколон вонял противно, но я ему ничего не сказала, чтобы не обидеть. Гриша был взрослый, но руки у него тряслись, как у маленького, когда, таинственно улыбаясь, он протянул мне розу.
      - Передай Валюшке от меня с любовью…
      Я выручила Гришу, а дома на меня обрушилась сестра с криками - зачем взяла у него розу!
      Вскоре Григорий с горя уехал на заработки на Север, в надежде дарить среди зимы живые розы.

      Темиртау со своим дымом разноцветным надоел моим, и мы решили отправиться дальше. На юг. Мама, собирая вещи, рассказывала, как весной сорок первого вся гора была покрыта красными как кровь маками, а в сорок пятом эта же гора почему-то была покрыта красными тюльпанами. А ещё был год, когда полгоры были покрыты жёлтыми тюльпанами, а другая половина - красными. Я слушала раскрыв рот. Я обожала цветы. Часто подолгу я смотрела на цветочниц, после чего они не выдерживали моего пристального внимания и давали мне цветы. А тут - не надо ни на кого смотреть, просто гуляешь по горам и собираешь. Я загорелась: едем!
      Мы приехали под Алма-Ату как раз весной, когда начинали цвести тюльпаны в горах. Рядом с нашим домом не было школы. Мама нас с братом определила в интернат. Воспитательница в интернате внимательно оглядела меня и, когда мама ушла, спросила:
      - А зачем вы сюда приехали?..
      - За тюльпанами! - гордо ответила я и вошла в комнату.
      Девочки сидели на кроватях и круглыми глазами смотрели на меня.
      - Какая беленькая… - тихо загудели они. - Ты из Прибалтики?
      - Нет, я из Караганды… из Темиртау, - грустно ответила я.
      Договорились до того, что они попросили меня показать, что я делала в балетной школе. И я начала. Что-то мямлила, напевая себе под нос. Танец так меня захватил, что я забыла про девочек и всё танцевала и танцевала. Мне казалось, что я кого-то люблю и с ним прощаюсь… На месте прощания девочки засмеялись. Меня это ничуть не смутило - только напомнило, что кроме моего любимого, с которым я прощаюсь, есть ещё и девочки, которые смотрят на меня.
      - Не обижайся, не обижайся! - наперебой закричали девочки.
      Я закончила танец. Поклонилась. Села на стул и сказала:
      - А я и не обижаюсь.
      Девочки потом меня очень любили, опекали и уж очень белой считали… В Алма-Ате солнце яркое, и они в апреле были уже все смуглые. Только меня солнце не брало.
      Потом мама забрала нас из интерната. Папе дали часть дома в питомнике. Ходить в школу было далековато, но зато летом мы не чувствовали жары. Питомник утопал в зелени. Тополя, как свечи, окружали его, и огромный сад с пасекой. Огород мама поливала маленькими арыками, и тыквы огромные вырастали, а картошка с мою голову.
     
     
      В другой половине дома по соседству с нами жила семья казахов, и у них было четырнадцать детей. Наши ровесники Мурат и Сауле прибегали к нам во двор, когда моя мама пекла пирожки с мясом.
      - Хрюшка, хрюшка? - спрашивали они.
      - Не-а, - отвечали мы, угощая их ароматными пирожками.
      Саулешке особенно нравились мамины пирожки, и она важно говорила:
      - Сразу видно, не хрюшка, из хрюшек таких не бывает.
      А мы с Ванькой секрета не раскрывали, потому что знали, что мусульмане свинину не едят.
      Их мама, тётя Альфия, во дворе пекла в большой круглой печке лепёшки, прямо на стенки их бросала, а потом доставала красивые, запечённые. Ребята нас угощали баурсаками. Тётя Альфия стояла у большого казана с шумовкой, вылавливала кипящие в масле, пышные, уже поджаристые баурсаки. А потом высыпала их на огромное блюдо с красивым орнаментом. В большие праздники они резали барашка и делали из него бешбармак. Жили мы дружно.
      Тётя Альфия была очень добрая и жалостливая женщина. Когда дядя Нургали, отец семейства, уходил на работу, а ей нужно было приготовить суп из курицы, она приходила в смущение. Сначала всей семьёй они бегали по двору за курицей, чтобы её поймать. Как только вылавливали курицу, дети держала её за лапы и крылья, а тётя Альфия брала нож и, закрыв глаза, долго пилила им по куриной шее… Мы с мамой смотрели на всю эту картину в окно - мне было жалко тётю Альфию, а маме курицу. Она выходила к ним во двор с топором и одним махом расправлялась с жертвой.
      С другой стороны от нас жила бабка Анна. К ней ночь-полночь приезжали на машине скорой помощи и привозили детей, как говорили в питомнике - "лечить". Рядом с бабкой Анной жили калмыки, они пили чай с молоком и вместо сахара клали в него соль. Во дворе у них стоял огромный верблюд. А за калмыками был дом племянницы бабки Анны - Любки. Любка жила с братом и отцом при живой матери. С ней никто не дружил, считали её дурочкой, которая ударилась об пенёк, когда бежала. Она возмущалась: "Свет, на меня наговаривают всё. С турника я упала, когда мы с Виталькой раскачивались. А они - об пенёк, об пенёк!" Я молчала и представляла бегущую Любку, на ходу врезающуюся в пенёк. Таких высоких пеньков в питомнике я не видела. На самом деле Любка была добрая и несчастная. Росла без матери, всё по дому делала, как взрослая. Чтобы ей полегче жилось, я прибегала к ней с утра пораньше и помогала. Мыли полы, посуду, а дома у меня самой был беспорядок. Но главное - помочь подруге.
      Бычихин (так все называли отца Любки) говорил дома только на казахском. Я убегала, когда он приходил. Чай они пили из пиал и по-казахски садились на пол за низенький круглый столик. Дружил он с одними казахами; поговаривали, что те помогли ему через суд лишить жену материнства, так как она на казахском не хотела разговаривать. Что было на самом деле, я не знала: Любка о матери не смела заговаривать, хотя мы были страшными болтушками.
      За Любкиным огородом начиналась пасека. И богатый, красивый дом пасечника виднелся среди акаций.
      Весной, когда яблони и акации цвели, я ходила посмотреть на пчёл, как они перелетают с цветка на цветок, собирая пыльцу. Было страшновато идти по дорожке мимо ульев, но мне нравилось. Я мечтала: когда вырасту, стану пчеловодом.
      На Рождество мы с Любкой с румяными от мороза щеками по хрустящему снегу бежали к этому дому колядовать. Громко, во всё горло кричали у крыльца, чтобы услышали в доме:

      Память у меня была хорошая, колядки быстро выучила, но когда хозяйка выносила мёд в сотах и прозрачные, точно медовые, яблочки, я стеснялась, так как в городе мы с девчонками так не ходили. Видя моё смущение, жена пасечника приглашала нас в дом и усаживала пить чай.
     
     
      Летом я страсть как любила ходить по лесу, по горам и читать стихи про то, что вижу. Иногда душа моя не выдерживала - начинала петь эти стихи. Но чтобы петь по-настоящему, нужен микрофон. Я долго мучилась, пока не увидела папину электробритву. Она была у него не в порядке, каких-то там ножей не хватало. Я подумала: ну что она у него будет лежать без толку! Взяла ножницы и отрезала вилку, а бритва со шнуром выглядела совсем как микрофон. И так заливалась я соловьём целое лето. Наступила осень. Папа про бритву не вспоминал. Но осенью в лесу не так приятно петь, даже с таким чудесным микрофоном. Я положила бритву на место. А зимой папа заглянул в футляр. Что было потом, я не помню. Через мгновение, одетая, я сидела в сугробе за углом дома. Я готова была поглубже зарыться в снег, но чем глубже зарывалась, тем становилось холодней. Грустно вылезла я из сугроба, тоскливо зашла домой: будь что будет… Папа слегка шлёпнул меня, а мама с братом хохотали.
      Той же зимой я совершила подвиг. Сидела одна дома. Что-то так меня затянула ботаника, чего не было ни до, ни после того вечера. Сижу и внимательно рассматриваю лук. И так его расщепила и эдак. Йодом капнула, как на биологии показывали. А он всё лук как лук. Но только капнула йодом, чувствую - пахнет. Но совсем не йодом и не луком, а чем-то особенным. Стала внюхиваться. Ничего не пойму, но пахнет дымом. Повернулась и вижу: дым вовсю валит и прямо ко мне в комнату. Выскакиваю на кухню. За печкой, где мама держит дрова для просушки, - вот эти самые дрова и горят! Я открываю флягу с водой, а там на дне. Выливаю - не помогает. Беру ведро, бегу на колонку. Прибегаю обратно, выливаю за печь. Не помогает. Пламя всё сильней. Я бегу ещё и ещё раз, пока пожар не затушила. Приходят вечером родители, хвалят меня за то, что не растерялась. А я думаю: взрослая я уже, если такие пожары тушу!..
     
     
      На следующее лето папа устроился на бахчу. И привозил сразу несколько арбузов. Находишься по жаре, а домой придёшь, тебя ждут дыни и арбузы. И вот как-то раз, когда пришла домой и увидела, что почти все арбузы схрумкали, - в ярости схватила последний. Долго думала: куда спрятать? Решила - в сено! Через несколько дней папа кормил корову, взял охапку сена и понёс, а там оказался арбуз, про который я совсем забыла. Принёс домой, разрезал. О чудо! Вкуснее арбуза я никогда не ела. Он был такой алый, сочный, душистый. Мы все вместе ели его за ужином, и было нам очень весело.
      Мама определила меня в пришкольный лагерь. Мы с девочками играли в классики. Днём в Алма-Ате в июне страшная жара. А во дворе лагеря - огромный карагач. Огромный, как дуб. Он спасал нас от жары и обмороков, к которым я была склонна. Мальчишки ползали по нему, как пауки. Вдруг один паук превратился в обезьяну и повис над нашими классиками. Девочки кокетливо опрыгивали его. Отшучивались, когда видели его ноги перед своим носом. Подошла моя очередь. Я допрыгиваю до него и предлагаю подобру-поздорову превратиться опять в паука. Ему это неинтересно! Тогда я предупредительно дёргаю его за ножки. Он держится крепко. Дёргаю сильнее. Тут он толкает меня своими ножками в грудь. Я дёргаю что есть силы. Он, как бутерброд, падает маслом на землю. Поворачивается, и я вижу вместо лица что-то круглое и красное. Разъярённый, он бросается на меня. Я реву белугой. Прибегает воспитательница, берёт это круглое красное за ухо и уходит. А меня девочки ведут в столовую и успокаивают там виноградным соком.
      Вечером иду домой и с отвращением вспоминаю виноградный сок и красное лицо Лёньки. Но тут выбежала Валька и, радостная, потащила меня к себе.
      - Вот! - показала на целую кучу щенков.
      Щенки сосали Жульку. Со мной произошло что-то необыкновенное: как будто всё исчезло, а лежит только один щенок и весь светится. Я говорю Вальке:
      - Вот этот - мой будет.
      - Да потом какого хочешь выберешь.
      - Нет, - говорю я. - Вот этот - мой будет!
      Когда щенок подрос, мы взяли его к себе и назвали Жучкой. Жучка росла, но оставалась маленькой. Нравилась она мне за элегантность: на чёрном фоне белая бабочка. Больше всего она не любила лошадей, которые скакали мимо нашего дома, - возмущённо цеплялась за щиколотки, как будто прилипая к ним. Но к верблюдам относилась снисходительно, лаяла только в крайнем случае. Когда мы садились на них, спокойно лежащих на траве и жующих жвачку, верблюды вставали и начинали плеваться отвратительной зелёной гадостью. У кого были кофты, те закрывались, остальные - зелёные сидели на верблюдах, улыбались белыми зубами. Только тогда Жучка принималась лаять.
     
     
      Хлопьями падал пушистый снег. Ковром ложился на землю. Вот под этим ковром вечером зашли папа и жёлтый щенок. Шерсть у него была пушистая и такая же жёлтая, как у верблюдов. Маленький, но такой огромный щенок - размером с Жучку. И лапы такие толстые! Я сразу же заключила, что будет как телёнок. Он был весёлый, солнечный. Все только о нём и говорили. А моя Жучка оказалась в тени. Я несколько минут повозилась с ним и вернулась к Жучке. Я была ей предана, как собака человеку. Жучка моя совсем приутихла. Её не было ни слышно ни видно. Пока весной не произошла страшная неприятность.
      У квочки стали пропадать цыплята. Каждую весну мама выбирала красивую курицу и сажала её под кровать в ящик, где лежали яйца. Эта красивая курица их грела. Догревала до цыплят. Цыплята разбивали скорлупку и потом вместо яиц грелись под ней. Но квочка уставала, как любая мама от детей, - выходила погулять. Пока она гуляла - цыплёнок пропадал. Все подумали: Жучка. Я в это не верила. Но меня никто не слушал. Конечно, их любимый волкодав не трогает маленьких. Во всём виновата Жучка.
      Папа принял жестокое решение. Утопить Жучку?! Он пошёл к речке через лесопосадки. А я заплаканная телепалась за ним, прячась за деревья, чтобы не увидел. Потому что когда он видел меня, ругался и отправлял домой. Я удивлялась, почему папа не понимает, что Жучка не виновата.
      До речки я не дошла - папа уже возвращался обратно. Без Жучки… Я опустилась на пенёк. Мне было очень одиноко… И горько. Без моей Жучки…
      На следующий день выяснилось, что цыплята по-прежнему пропадают… Но волкодав-телёнок продолжал жить у нас. Только в дом его перестали пускать.
     
     
      В соседнем доме повесился казах. Его молодая жена не могла там находиться. Тем более, дом был большой, а она одна. Она предложила нам свой, а сама к нам. Родители согласились, хотя собирались рвануть на Дальний Восток. Видимо, кроме большого дома, поразил их воображение шикарный сад с огромными яблоками "апорт". Я грызла яблоко и трусливо пробегала по веранде: в ней висел покойник. И неважно, что он висел две недели назад, - страх висел во мне! Обрывался и падал в пятки при любом шорохе. И страх этот усилился, когда папа уехал на Дальний Восток.
      Мне приснился сон, и он оказался пророческим. Грустно опустив голову, папа в рабочей одежде сидит у печки: "Ничего не получается на этом Дальнем Востоке…" Да, таёжная романтика оказалась не такой уж доступной. Он вернулся опять - в Казахстан.

      На этот раз мы поселились в Экибастузе. Родители с братом приехали сразу, а меня завезли и оставили у бабушки до конца учебного года. Бабушка привезла меня в июне. Дул сильный ветер, задувая пыль в глаза. Я сказала бабушке: "Какой противный ветер!" Бабушка ответила: "Здесь всегда такой…" Деревьев здесь не было - одна жёлтая степь вокруг. К середине июня она выгорала и становилась чёрной. А зимой весь снег куда-то сметало. Стояли сильные морозы. Голая земля. В общем, как на Луне. Я подумала: "Красивые горы с тюльпанами и маками, бахчи с алыми арбузами и жёлтыми дынями надоели - будем есть пыль, которая залетает в рот, когда разговариваешь!.."
      Отцу дали квартиру неподалёку от города. Я любила эту квартиру - когда шёл дождь, не надо было выходить на улицу, чтобы побегать под ним. Просто протяни руки - и дождь капает тебе на руки. А голову можно было и не подставлять. И комнаты напоминали праздничный стол - всё в посуде. Мама расставляла её каждое утро заново. После ливня на потолках появлялись картины с необыкновенными морскими волнами. Мы пожили в ней только июнь, но в тот год он был на редкость дождливый. Мама мечтала о доме в самом городе. На примете у неё было - два. Она потащила меня с собой. Показала. Спросила: "Какой тебе нравится больше?" "Тот. Но жить мы будем в этом", - ответила я. Дом, рядом с которым мы стояли, как-то отдалился, и кроме него я уже ничего не видела. Вот этот дом мама и купила.
     
     
      Рядом с нами жили цыгане. Вместо огорода у них были лошади. Лошадей они любили, но всё-таки мечтали об огороде. И как только вырастали наши помидоры, забирались к нам в огород и протыкали их. Помидор не выдерживал и чах. Одну из лошадей, красивую, рыжую, они называли Светкой. Когда мы познакомились, они стали меня звать Рыжей. В глаза. За глаза - ракля. Что по-цыгански означает - русская. Когда я к ним приходила, они окружали меня раскрыв рот, слушали. И ужасно смеялись. А в глазах было: с луны свалилась! Потом начинали меня спрашивать: "А у вас есть золото?" Золота у нас не было. Всё самое ценное лежало в чемодане: мамины золотые часы, которые купила ещё в молодости, потом они сломались, но чинить она их не стала; старинная икона и большущий латунный крест, оставшиеся от бабушки после её смерти. Поэтому я искренне отвечала: не-а. После этого они ещё громче заливались смехом. Ругались они по-страшному. Целый год я рассказывала истории, а они слушали, смеялись, переговаривались по-цыгански и опять ругались по-русски. Спустя год в один прекрасный день я им выдала весь словарный запас их русского языка. Сначала они онемели. В оцепенении постояли секунду. Потом переглянулись. И стали возмущаться, что я ругаюсь. А я невозмутимо: "А вы?" "Мы - другое дело. А ты не должна - ты другая!"
      Потом возились со мной, как с куклой, как с чем-то особенным, - водили в кафе, в кино, в магазины. И тратили деньги, которые лежали у них под периной. Было ощущение, что перина волшебная и деньги в ней не заканчиваются - сколько ни возьми. Во дворе держали бутылки, которые им сдавали. За деньги, конечно. За двенадцать копеек. Иногда они запрягали Светку, садились на телегу и ездили по улицам - собирали бутылки. Был передвижной пункт по приёму бутылок. Взрослые стояли в очереди, чтобы сдать бутылки, а дети ласкали и кормили Светку. Я сидела на бутылках и смешила своих цыган. Им со мною было веселее собирать бутылки, а мне было интересно с ними.
     
     
      Как-то раз я пошла к Ирке в гости. В кресле сидел её новый папа. Новый папа был лысый и очень интересный. Предложил нам погадать. В кресло напротив первой села я. Он долго рассматривал мои ладони. Потом спросил: "У тебя кто-нибудь из родных умирал?" Я ответила: "Бабушка, но я её не знала. Она жила далеко, в России". Он отвёл мои руки и пригласил Ирку. Ирке наговорил целую кучу всего и даже сказал, когда она выйдет замуж. Я подождала и спросила: "Ну а мне что-нибудь можете сказать? Хотя бы когда я замуж выйду?" Он улыбнулся, но гадать отказался наотрез. Грустная, я пришла домой и пожаловалась папе с мамой. Они засмеялись и решили, что он выдумщик и болтун. Но я ведь слышала, что по руке гадают и на ней - всё. Я пошла к своим родным цыганам. Но они молчали как рыбы. Только Земфира показала на линию на моей руке и сказала, что это линия печени. Эта линия была разорвана и состояла из трёх длинных частей. Я сказала: "А что, если линия соединится, то я буду пьяницей?.." Рада меня перебила: "Да это не линия печени, а линия искусства, дура!" "Да, - подумала я, - кроме бутылок своих, ничего уже не помнят… А ещё цыгане…" Я смотрела на свои ладони и хотела узнать, что же скрыл от меня новый Иркин папа...
     
     
      Кто каких любит. Я обожаю блондинов с голубыми глазами. Вот таким оказался Серёжка Синицкий. Сокращённо - СС. Он не оставлял меня без внимания ни одного урока. Особенно если это была контрольная или сочинение. Я сочиняла себе и ему. Но моя помощь была напрасной - отличника из него не выходило. Его голубые глаза искрились от счастья, когда учительница произносила: "Синицкий - три". Я не разделяла его радости: что такое три? За это счастье он удостаивал меня изысканным прозвищем - Остап Бендер. Почему? Я и сама не знала. Давала ему портфелем по голове - он был наверху блаженства. Убегал, и голубые глаза его сияли ещё больше. Вообще, они сияли каждый раз, когда встречались с моими. После таких встреч я долго не могла уснуть и думала: это любовь…
      У папы тоже была первая любовь. И звали её Рита. Поэтому папа хотел меня назвать так же. Он с грустью вспоминал о ней. Она умерла совсем рано, когда ей исполнилось всего шестнадцать лет. Укололась иголкой, которая дошла до венки, проткнула и пошла по ней, и дошла до самого сердца. В общем, от заражения крови. Мне было жалко Риту, а ещё больше папу… По секрету он сказал, что мама похожа на Риту…
     
     
      Весь наш двор к осени становился как разноцветная радуга. Мама любила астры. Летом бросала семена по всей земле между огурцами, помидорами, болгарским перцем. Овощи отходили - астры к осени расцветали, пышными своими головками качали на ветру.
      Ко Дню учителя девчонки в нашем классе задумали поздравить всех учителей. Денег хватило только на сувениры. Я предложила мамины астры, только надо было спросить у неё. Цветы мама срезать не любила, ей хотелось, чтобы они были всегда живые. Поэтому в доме никогда не было цветов, только во дворе. Но девчонки пришли такие радостные и активные, уговорили, и она выбрала самые красивые, срезала - получились яркие осенние букеты. Учителя остались довольны. А мы стали готовиться к осеннему балу. Шили платья, украшали зал осенними листьями, подбирали музыку, игры. Но самое главное было впереди. В начале декабря в школе проходил конкурс военной песни. Наш класс выбрал "В землянке". А так как в классе многие были дети военных, то с лёгкостью могли принести военные галифе, юбки, гимнастёрки. Мне досталась шапка-ушанка и солдатская фуфайка. Я примерила, ребята посмотрели и сказали: "Так похожа, хоть сейчас на войну отправляй!" Мы посмеялись, и тут же родился сценарий. Они поют в землянке, а я в середине песни захожу с мороза доложить командиру важную информацию; они меня останавливают, приглашают погреться; я снимаю фуфайку, сажусь к печуре, грею руки и пою вместе со всеми замечательную песню "В землянке". Идея всем понравилась. Мальчишки слепили из картона буржуйку, наклеили красную бумагу и провели к ней лампу - печка ожила. Аня принесла из дома гитару - она лучше всех пела, а мы ей только помогали.
      Подошёл день конкурса. Ребята вышли на сцену. Везде погасили свет, и только печура освещала сцену. Аня начала:

      В землянке становилось уютно и тепло, но на этих словах вся заснеженная я ввалилась в землянку, пытаясь отрапортовать. Ребята посмотрели на меня, недоумевая, остановили жестами и позвали к печке погреться. Я сняла фуфайку, постелила на пол, села поближе к огню и начала задушевно петь со всеми вместе:

      Мы спели хорошо; я отличилась в эпизоде - учителя даже подумали сначала, что на песню опоздала. Нам не сговариваясь дали первое место, и даже ребята из других классов не обижались, - всем так нравилась эта песня!
     
     
      Верила в примету: "Как встретишь Новый год, так и проведёшь". Мои родители никогда не встречали Новый год. Я всегда относилась к этому спокойно - или уходила к кому-то, или ложилась спать. В тот Новый год произошёл скандал. Мы с братом хотели встречать Новый год дома. И ни в коем случае не ложиться спать! Отец настоял на своём - выключил телевизор, а затем и свет. Брат убежал в гости. А я легла… Несколько минут покрутилась в постели, встала и пошла… Шла по улицам - куда глаза глядят. Вокруг множеством огней сверкали ёлки, слегка подвыпившие люди смеялись, катаясь с горок. Я шла мимо них, слёзы наполняли глаза, а потом хлынули в два ручья. Не знаю, отчего я плакала - не злилась и не обижалась я ни на кого, просто было ужасно грустно. Не помню, как долго гуляла я одна по праздничным улицам. Помню только нашу чёрную воющую собаку во дворе, которая печальными глазами встретила меня, когда я вернулась домой…
      Год был ужасный. Вскоре после Нового года случился страшный пожар. Мама случайно забыла выключить свет в сарае, и ночью от лёгкого замыкания вспыхнула солома, а потом и весь сарай загорелся. Мы проснулись в последнюю очередь. Соседи уже вызвали пожарку. Сарай был рядом - мог загореться и дом. Напуганная пожаром и пожарниками, собака сорвалась с цепи и убежала. Больше мы её не видели. Папа не мог простить маме того, что не выключила свет. После пожара подходил ко мне, спрашивал: "Если мы с мамой разведёмся, ты с кем будешь жить? С мамой или со мной?" Я не понимала: "А зачем расходиться?" "Ну так… с кем?" "Конечно, с мамой…" Он молча отходил. Я не понимала, что он задумал.

      Два года назад мама хотела отправить меня в Херсон. Там смертельно больна была её подруга. С Шурой они в молодости учились в одном техникуме, и эту дружбу она пронесла через всю жизнь. Детей у тёти Шуры не было, мужа тоже. Была чокнутая сестра, хромая мать и контуженый отец. Моя мама обожала свою Шуру и в качестве сиделки решила отправить меня. Неподходящим у меня был только возраст. И тётя Шура, у которой был рак лёгких, решила, что это слишком большая жертва. Отказалась. Намучавшись, умерла через год. Вопрос отпал сам собою. Но мама не успокаивалась. Она должна была навестить её родителей. Ну и могилу, конечно.
      В Херсоне я не была с двух лет. Мама рассказывала, что в два года я страшно ругалась с сестрой тёти Шуры. Та обижалась и, жалуясь, говорила сестре: "Шура, Светка дерётся!" Сейчас я предпочитала улыбаться и спокойно смотреть на её выходки. Старики оказались очень добрыми и внимательными. Приняли нас прекрасно.
      После Херсона мама повезла меня в Николаев: там был замечательный кораблестроительный техникум. Высшее образование никогда не было для мамы самоцелью. Она спокойно бросила университет, довольствовавшись техникумом, и мне желала той же участи. А так как считала, что математику я знаю прекрасно, то туда мне и дорога. Помешал возраст: не хватало двух лет.
      Решили отдыхать. Ездили на катере в Голую Пристань. Мама валялась в грязи местного лечебного озера, а я на берегу Днепра. Вскоре Днепр со своими волнами мне надоел. Мне захотелось большего: море манило меня. Через день мы оказались в Железном Порту. Ночевать было негде. Ближе к ночи всё-таки нашли веранду у одной старушки. Она бросила матрац на пол - мы были счастливы. А наутро был шторм. Мама в море не полезла. Меня шторм не остановил. Вошла в ледяную воду. Вода обжигала тело. Набрала воздуха. Прыгнула не раздумывая. Поплыла, как будто всегда плавала в море в шторм. У меня было ощущение, будто я не плыву, а лечу над волнами. Мама меня не понимала: веранда с матрацем и шторм её быстро утомили. Через день мы были в Херсоне. Я шла по улицам, пьяная от моря. Подплывала то к одному дереву, то к другому. Срывала плоды и грязными толкала в рот. Плоды брызгались, соком заливали подол и руки. Мама ворчала, проезжавшие мимо машины сигналили, а водители выглядывали и улыбались.
      После отпуска мы вернулись домой. Папа рассказал маме сон. Как будто он сидит на кухне, открывается дверь и входит, вся в чёрном, моя бабушка. Рукой машет папе и зовёт: "Пойдём со мной…" Мама вздрогнула:
      - А ты что ответил?
      - Подожди немного, скоро приду…
      Они замолчали, а я вышла на улицу.
      Вскоре отец сильно заболел. Его положили в больницу. Воспаление лёгких. В больницу к нему я не ходила - мне и без этого интересно жилось.
      Я заходила за Ленкой. Она очень долго собиралась. Потом смотрела на часы и говорила:
      - Кажется, опоздали… Может, не позориться и идти сразу на второй?
      Я бросала портфель у порога, шубу на вешалку. И вот мы уже на диване. Лежим, задрав ноги в потолок, и слушаем битлов, забыв про всё на свете. Потом вспоминаем. Переглядываемся. Понимаем, что опоздали и на второй урок, но прийти с опозданием на второй - это просто страшный позор. Решаем идти на третий. Ленка садится за стол и начинает что-то набрасывать. Её наброски мне страшно нравятся - я так не могу. Она рисует всё! Всякие мордашки и рожицы. Потом мы всё-таки приходим в школу. Третий урок - математика. Математику я знаю и люблю. Но любовь к мордашкам и рожицам побеждает. Ленка продолжает рисовать, а я смотрю, как это у неё здорово получается.
      Завтра классный день - не будет уроков. Мы должны собраться у школы и поехать всем классом на флюорографию. Мы с Ленкой решаем ехать прямо в поликлинику. По дороге понимаем, что это очень скучно. И решаем завернуть в кино. После фильма счастливые идём на рынок и покупаем полкило слив. Обожаю сливы. Идём, едим сливы - нам весело. И мы смеёмся до упада - неважно над чем. Вдруг наш смех прерывает до ужаса знакомый голос:
      - А вы что тут делаете, кумушки?..
      Поворачиваемся и видим родную нашу Колбу.
      - Флюорографию прошли?
      Не моргнув глазом отвечаем, что прошли. Удовлетворённая нашим ответом, она прощается и уходит. Мы в оцепенении смотрим друг на друга, а когда Колба исчезает за горизонтом, начинаем дико хохотать. Ведь никакой флюорографии мы не проходили.
     
     
      - Отца скоро выпишут, а ты к нему не сходила, - упрекнула меня мама.
      Мне стало не по себе, я собралась и пошла к отцу. Он вышел в коридор. Рассказывал, что скоро поставят последние уколы и его выпишут. Он смотрел на меня, и я чувствовала, рад тому, что я пришла, но показался он мне таким одиноким…
      Отцу поставили последний, сороковой, укол и выписали. А я продолжала ходить к Ленке после школы. Иногда мы засиживались и её брат Андрей провожал меня до нашей калитки. Один раз достал из кармана лесные орехи и протянул мне. Я поблагодарила, засмеялась и убежала домой. Отец увидел меня в комнате улыбающуюся и строго-настрого запретил задерживаться у подруги, чтобы не провожал меня её брат. Я не понимала - ведь мне было уже пятнадцать, совсем взрослая, почему отец возмущается? И первый раз мы с ним поругались.
      Я послушалась отца, не стала задерживаться у Лены. Андрюша больше меня не провожал, отправился на дискотеку и познакомился с Люсей, не стал на меня обращать внимание. Люсю я увидела сначала на фотографии, и она мне не понравилась - огромный нос, на кончике картофелина, старческие губки вниз и дурацкие стрелки на глазах. Я посмотрела на себя в зеркало, потом опять на фотографию - не понимала, что он в ней выискал. Ей шёл девятнадцатый год, она действительно была взрослая, могла ходить на дискотеки. А мы с Ленкой ходили только на школьные вечера: осенний бал и новогодний вечер. Сидели в уголочке и ждали, когда нас кто-нибудь пригласит на танец…
     
     
      Я спала в одной комнате с отцом. В тот день я проспала. Проснулась, резко повернула голову. Отец спал. Я ужасно удивилась: мне казалось, что уже много времени и он должен быть на работе. Ничего не сказав, вскочила и подошла к его кровати. Постель была пуста. "Совсем чокнулась. Вечно мне что-то мерещится", - подумала я и зашла к маме в комнату. Мама поделилась со мной:
      - Отец какой-то странный сегодня… Уставший… Так ему тяжело. Видно, после болезни слабость ещё… Не хотел на работу идти. Я ему сказала: "Не ходи..." Он грустно улыбнулся и стал собираться.
      Настроение у меня было паршивое. Слонялась неприкаянная. Почему-то не пошла в школу. Дети обычно прячутся, когда пропускают уроки, а я отправилась в центр. Наслонявшись по центру, встала на остановке возле магазина "Ромашка". Мимо пробегали машины. А я всё стояла и стояла… Продрогнув до костей, вернулась домой. Мама возмущалась, что на дворе уже зима, а в коридоре стоят мои осенние туфли с осенней грязью. Я налила в ведро воды и села очищать ножом старую грязь с туфель…
      Кто-то постучал в дверь - мама отозвалась. На пороге стоял друг моего отца. Поздоровался. Сел на стул. Несколько минут сидел молча, тупо глядя в пол. Какой-то потерянный. Мы с мамой смотрели на него, ничего не понимая. Наконец мама не выдержала:
      - Где Володя?
      - В больнице…
      Он что-то путано объяснял маме, ужасно комкая слова. В голове моей была пустота, и только туфли с осенней грязью стояли перед глазами. Потом что-то толкнуло меня бросить эти надоевшие туфли прямо в ведро.
      Через секунду мы с мамой были на улице, сопротивляясь ветру, бежали к автобусу. По щекам хлестал колючий снег, разбивался о горячие щёки и стекал по ним вместе со слезами. В автобусе ехали молча, дорога казалась вечной. Подъезжая к больнице, я вдруг подумала, что он умер… И тут же закричала про себя: нет, не может быть!
      В больнице нам сказали, что он в реанимации и увидеть мы его не сможем. Мы пошли обратно, огорчённые тем, что не в силах ничего сделать. Мама предложила съездить к другому товарищу по работе. Он оказался честнее, рассказал, как всё случилось.
      - Сидели, курили. Некоторые соображали, как бы выпить. Нужно было доделать крепления. Но никому не хотелось пахать. Володя один полез наверх. Высота была небольшая - не больше трёх метров. Но так как леса были не закреплены, доски соскользнули и он упал на голый цемент. На этот шум мы и прибежали из каптёрки. Двое схватили его и понесли в медпункт. Скорой помощи, как всегда, на месте не оказалось. Они потащили его к дороге. Но ни одна машина не останавливалась. Один из ребят вышел на проезжую часть, и грузовик был вынужден остановиться. Сели на открытый борт и довезли его до больницы…
      Он поил нас чаем и всё подробно рассказывал. Было уже поздно, мы засобирались домой. Сказали, что завтра с утра всё-таки попробуем попасть в больницу, и стали прощаться. И только тут он сказал, что не надо ходить в больницу.
      - Когда останавливали грузовик, он был жив. Он умер через сорок минут, в центре города, около магазина "Ромашка".
      Я шла, ничего не видя и не понимая. Как во сне. Как будто шла не я, как будто всё это происходило не со мной…
      На следующий день приходили какие-то женщины с папиной работы. Трясли чёрными костюмами и туфлями перед маминым лицом. За что-то извинялись мужчины. Приехали дедушка с бабушкой. Бабушка сильно плакала, жалея отца. Она очень его любила. Дед достал из сумки водку, и они сели на кухне, начали пить. Мама не понимала, зачем они пьют.
      - Поминаем Володю.
      - Поминают после похорон, на поминках! - сказала мама и вышла на улицу.
      Привезли отца... Я ужасно боялась смотреть на него, когда его внесли в комнату. Мама достала из чемодана большой крест и положила отцу на грудь. И осталась с ним рядом на всю ночь. А нас с братом отправила с ночёвкой к своей подруге.
      Я вышла во двор. Было темно. Метель завывала жутко. Около двери стояла крышка гроба, и чёрные ленты развевались на ветру. И тут всем своим существом я поняла - кончилось моё детство…

[в пампасы]