Дедушек у меня было два: один живой, другой мёртвый.
Мёртвый - дед Николай.
Живой - дед Сергей.
Один по матери, другой по отцу.
И бабушек две.
Мёртвая, бабушка Антонина, по матери, лежала в гробу на Николо-Архангельском кладбище, по левую руку от деда Николая. И я должен был, когда мы приходили с матерью их навещать, говорить: "Здравствуйте, бабушка Антонина и дедушка Николай".
Мне это не очень нравилось. Я был уверен, что они меня не слышат из-под земли.
И ещё я должен был помогать ухаживать за их могилками: сажать по весне анютины глазки, а осенью убирать нападавшие с деревьев листья.
Это я любил.
А бабка Анна, по отцу, была вполне живая, как и дед Сергей. Они жили на Лесной у Бутырской тюрьмы. Но, со слов матери, оба были немного странные и меня портили.
- Уж прости, Боря, - говорила мать отцу, - хоть и с голубой кровью… И вообще…
Своих живых деда с бабкой я любил страшно. Даже больше мёртвых, материнских. Хотя матери никогда это не говорил. Особенно любил деда Сергея.
И ещё я очень боялся, что мои живые дед с бабкой вдруг станут мёртвые. Особенно дед Сергей - он часто болел.
Поэтому, когда меня приводили на Лесную, я орал с порога как оглашенный:
- Привет, бабушка Анна и деда! Вы живые?
- Да живые, живые! Заходи, архаровец! - кричала мне бабка. - Целуй! - и подставляла щёку с большущей, похожей на таракана, колючей волосатой родинкой.
И если с живыми дедом с бабкой всё время что-то происходило, то с мёртвыми - ничего. Лежали себе в своих могилах под землёй, и всё: зимой под снегом, летом под травой, осенью под опавшими листьями.
Единственное, что менялось, - росли два дерева. Слева от бабкиной могилы - верба, справа от деда - тополь.
Дед с бабкой умерли задолго до моего рождения, поэтому я их никогда не видел и даже не представлял, какие они.
Только по фото.
Но фото - неживое.
А деревья были живые.
Они и были дед с бабкой.
Я даже знал, как те стали деревьями: корни опутали их гробы и они перешли в дерево.
Поэтому про себя я так их и называл: бабушка Верба и дедушка Тополь.
Но взрослым об этом не говорил. (Я много чего им не говорил…)
Вообще-то на кладбище я ходить не любил.
Все эти деревья среди могил меня не очень радовали.
Как и мертвецы в гробах под землёй.
Но деда Тополь и бабку Вербу любил всё больше.
И когда мы с матерью приходили на кладбище, я говорил громко:
- Здравствуйте, бабушка Антонина и дедушка Николай! - И тихо, про себя: "Привет, бабка Верба! Привет, деда Тополь!"
Весной дед с бабкой зеленели, осенью желтели, к зиме сбрасывали листву. А зимой стояли присыпанные снегом.
Я думал, они не очень мёрзли. Но всё же переживал за них и иногда снимал варежки и незаметно трогал их стволы: они были тёплые, не то что кладбищенская оградка.
Значит, живые.
Но взрослых про это никогда не спрашивал.
Каждую весну мы с матерью подрезали ветви ("…Чтобы не лезли, негодные, за ограду и не глушили по весне анютины глазки…") в цветниках могил.
Срезанные ветви потом долго стояли у нас на подоконнике рядом с банкой, где жил гриб под марлей.
Вербины пушки росли, мохнатились и свисали толстыми жёлто-зелёными гусеницами.
Тополиные ветви покрывались клейкими пахучими полупрозрачными листочками.
Каждое утро я подходил к ним и незаметно говорил: "Доброе утро, бабушка Верба! Доброе утро, дедушка Тополь!", а вечером: "Спокойной ночи, бабушка Верба! Спокойной ночи, дедушка Тополь!" И менял им воду.
Но потом они всё равно вяли и их выбрасывали в помойное ведро.
И я больше ни с кем не здоровался, когда подходил к окну, а просто стоял и смотрел на улицу.
А однажды мы с матерью пришли на кладбище и не увидели ни липы, ни тополя. Рядом кого-то подхоронили и деревья спилили.
- Вот и хорошо, - сказала мать. - Давно пора. Всё дедушке с бабушкой повеселее… новые соседи…
Но мне так не казалось.
- Господи, а светло-то как стало и чисто! - радовалась мать. - А то деревья совсем цветы заглушили. Да и листвы по осени горы…
И действительно, стало чисто и пусто, как в клетке для хомяков.
Когда у нас хомяки сдохли, клетку вычистили, вымыли и поставили на шкаф в прихожей, "чтоб под ногами не болталась…".
Там она и стоит по сей день. Только запылилась немного.
