Я родился мальчиком в родильном доме № 9 Миусской Рощи. Это Москва.
      - Мальчик, - сказала санитарка Ефросинья Аркадьевна и поправила на моей лодыжке бирку из розовой клеёнки. - Прямо бегемот какой-то, а не мальчик.
      На клеёнке чернильным карандашом было написано: "Мальчик: 56 см, 4кг 500 гр".
      Меня на такси привезли домой и положили на чёрный дерматиновый диван, на высокой спинке которого стояло шестнадцать фарфоровых слоников. У самого крупного были отбиты бивни.
      Я лежал распелёнатый на большой розовой подушке, и все родственники, что были в комнате, сгрудились надо мной.
      - Слоник, - сказала моя тётка Полина.
      - Поросёночек, - сказала тётка Зинаида. - Вылитый.
      - Мужик. Во какие… - сказал дядя Владик.
      - Весь в складках, как шарпей, - сказал дядя Толя.
      А дядя Виталий добавил:
      - Розовый какой-то, и волосатый. Как крот.
      Все оглянулись на отца с матерью.
      А отец с матерью ничего не сказали: они хотели девочку, и потом, меня им уже показывали.
      - Да запеленайте вы ребёнка, простудите, - протиснулась ко мне тётка Вера. - Вот бесы. Чего столпились-то? Не в зоопарке. - И принялась запелёнывать, пощипывая меня за упругую младенческую попку. - Свинка ты моя морская, у-тю-тю…

      Когда я был мальчик, у меня появился младший брат.
      Вдруг. Ни с того ни с сего.
      Я всегда хотел собаку. Если нет - морскую свинку. На худой конец, пару волнистых попугайчиков.
      Взамен появился брат.
      Его принесли большого, красного и лысого.
      Так он у нас и поселился в детской деревянной кроватке с решётками.
      Места и так не хватало: кроватку втиснули между моим диванчиком и этажеркой со слонами.
      - Видишь, это твой младший братик, - сказала мама. - Правда, он милый? Будешь его любить и играть с ним.
      - А когда подрастёт, и защищать, - сказал отец.
      Ни защищать, ни любить брата мне не хотелось. А уж играть - тем более. Брат был противный, толстый, весь в перетяжках, дрыгал ногами и руками. И вопил.
      Мы стояли над кроваткой и смотрели.
      - Прелесть какая, - сказала мать. - Весь в тебя, Боренька, - и прижалась к отцу.
      - А понятливый-то какой, - умилялся отец. Брат сводил глаза к носу, пускал пузыри и хрюкал.
      Я понял: в моей жизни наступили перемены.
      Скоро появилась сестра у Верки, моего девчачьего друга, и брат у Пехтеря. Пехтерь тоже мой друг.
      Мой младший брат был совершенно бесполезный: ни поиграть, ни поговорить. Ел, спал, орал - и всё.
      - Какой у тебя братик чудный, - цокала языком соседка Зинаида Ивановна. - Лучше всех. Так бы и съела. Ам… - Врала. Она так и про папу говорила.
      По правде, лучше брата было всё - и чиж, и мой велик, и даже Веркин кожаный мяч.
      Чижом можно было играть битой.
      Мячом - в "штандер" или просто лупить ногами упругий кожаный бок.
      На синем велике наматывать, хоть весь вечер, круги по двору.
      А младшего брата можно было только любить.
      - Сашенька, он же живой, - укорял отец, - задушишь.
      - Не тырчи его! - кричала мать. - Он не мяч и не собака какая-нибудь. Или лягушка. Он ребёнок!
      По мне, и собака, и лягушка были лучше.
      Вот с дворовым Фомкой можно было встать на четвереньки и сделаться собакой. Тогда Фомка лаяла, набрасывалась, визжала и лизала мокрым счастливым языком твоё лицо.
      Лягушка была здоровская, скользкая, холодная, и от неё могли быть бородавки. Лягушку надо было аккуратно брать обслюнявленными пальцами за бородавчатые бока… Она выпучивала глаза и раздувалась, как меха в кузнице…
      Даже розовый дождевой червяк был веселее брата.
      Я научился делать вид, что ем его: клал червяка под язык и притворялся, что глотаю. Верка с Пехтерем визжали и покатывались со смеху.
      А брат только скучно ломал своим дурацким совком мои куличи. Кулич за куличом. Я сидел на краю песочницы и лепил куличи его игрушечным ведёрком.
      Лепил и лепил.
      Он ломал и ломал.
      Тогда я поймал ему лягушку.
      Брат мигом запихал её в рот. Изо рта дрыгались одни лягушачьи ноги.
      Я сразу зауважал его. И Пехтерь, и Верка тоже. Они сидели рядом в песочнице со своей мелюзгой.
      - Во даёт, - сказали они, - как зомби-мертвяк! Теперь бородавки по всему лицу будут! Здорово!
      Я отобрал лягушку. Лягушка ухромала. Мы переглянулись.
      Пехтерь протянул мне длинного жирного червяка.
      Я вытряс карманы. Взамен запихал пехтерьского красавца.
      - Чур, расскажешь, - хихикнула Верка.
      Когда вечером за столом началось "А ну-ка ложечку за мамочку. Ложечку за папочку. Ложечку за слоника…", я запрокинул голову и не спеша опустил в рот немного вялого после кармана, грустного червяка.
      Матери стало плохо.
      - Во даёт, - сказал отец.
      Брат хрюкал от счастья и бил толстыми ладошками над головой. Я вытащил червяка и протянул брату. Он сунул червяка в рот и проглотил.
      - Ужас какой, - сказал отец.
      Мать побледнела.
      Меня как следует выпороли, но брата я зауважал окончательно.
      Со временем брат перерос меня на голову. Теперь он длинный, умный, говорит басом, у него большие седые усищи, две дочки и щетина от уха до уха. Как на щётках для одежды. Может, это и его заслуга, а может, он тайком ест червяков.

      Когда я был мальчик, со мной в комнате жили страхи.
      "Волосатый Крючок" - сидел под кроватью.
      "Чёрный Страх" - стоял за китайской ширмой в коридоре.
      "Страх Стула" - притворялся одеждой на спинке.
      Страхи оживали ночью.
      Тогда не то что руку с кровати опустить, а и пошевелиться было жутко.
      Главное было не смотреть на стул. Глянешь - конец! "Страх Стула" враз станет старухой или дядькой: старуха замерла, пялится и шевелит губами, дядька молча тянет к тебе руки, хочет достать.
      А если в туалет, что тогда? Но был способ!
      Встаёшь ногами на железную спинку кровати и пальцами ноги отодвигаешь дверную защёлку, и шмыг в коридор, и раз в туалет, и дверь на собачку - щёлк.
      Тогда "Волосатый Крючок" под кроватью не успеет цапнуть крюком за пятку, а "Чёрный страх" в коридоре будет только зло таращиться на тебя сквозь китайских драконов, топать и дышать.
      И быстро раз обратно, и под одеяло, и прижаться спиной к протёртому ковру, и замереть.
      "Волосатый Крючок" шарит по краю матраса… Не достанет ни в жизнь. Я засыпаю.
      У Верки, моего девчачьего друга, были свои страхи:
      "Белый Мохнатый Кролик",
      "Злая Кукла без Головы",
      "Живые Красные Колготки-Душегубы".
      У друга Пехтеря:
      "Ноги за Занавеской" и "Кровавая Подушка". "Подушка" высасывала у человека мозг, и он становился зомби-мертвяк. (Пехтерь и правда был немного псих.)
      - Будем меняться страхами, - предложил я, - чужие не страшные.
      Верка и Пехтерь согласились.
      И правда, Веркины и Пехтеря страхи мне были до фонаря.
      Единственно - "Кровавая Подушка"…
      Значит, так.
      Я взял Веркины "Колготки-Душегубы" и "Кролика". Ерунда девчачья, не страшно. И Пехтереву "Кровавую Подушку". С этим хуже, но Пехтерь друг.
      Верка взамен получила две марки-треуголки Камеруна с жирафами и новый кляссер. Мне Верка дала на время отцовский охотничий нож.
      А к Верке перешёл мой "Крючок". Не страшно. У неё под кроватью забито: огромный бабкин сундук и чемоданов с зимней одеждой напихано тьма. "Крючок" не втиснется.
      Потом Верка забрала мой "Страх Стула" и дурацкие "Ноги за Занавеской" Пехтеря. Ей-то что? Она перед сном складывает вещи стопкой, а не бросает как ни попадя на спинку стула. И у неё на окнах отродясь занавесок не было. Один тюль.
      За это Пехтерь дал ей выжигательную лупу.
      Пехтерь взял остальное. Ему вообще всё до балды. Он точно псих. За это Верка на Пехтеря по-особому посмотрела. Тот покраснел, как Веркины варежки.
      Вот это началась жизнь!
      Я мог не только руку свешивать с кровати, но и ногу, и даже голову. Похоже, Веркиным "Колготкам" и "Кролику" не было до меня дела. Так и засыпал.
      Пехтерь стал депутатом и сидит в Думе. Ему и сейчас всё до балды. Мы не общаемся.
      Верка оказалась еврейкой и живёт в Израиле. Одно время она присылала к Рождеству открытку: девочка в красных колготках прижимает к себе куклу. Головы куклы не видно. Спрашивала про Пехтеря. Теперь открыток не присылает.
      А я и сейчас сплю без подушки. Так удобней.

[в пампасы]