В детстве я был гораздо умнее, чем сейчас.
      Дураку - ясно.
      В детстве я твёрдо знал: эти взрослые - специальные люди.
      Они не рождаются, как мы, дети.
      А берутся откуда-то сразу, готовые!
      Вот такие как есть!
      Как дворник-татарин Фарид в брезентовом фартуке и со шлангом в руке. Дворник всегда ходил по двору в этом фартуке и с этим шлангом. Сколько себя помню: летом поливал клумбы, зимой - каток. А если очень попросить, то и нас, детей.
      Как наша учительница младших классов, Вероника Аркадьевна. Та вечно ходила в белой необъятной блузке, с большими янтарными бусами на черепашьей шее, огромной кичкой на голове и длиннющей указкой, зажатой в пальцах-сардельках. Указкой этой она стучала по школьному журналу так, что пыль поднималась, и гудела как паровоз: "Дети, тихо! Слушайте сюда!.." Она была одесситка - наверно, там все так говорят.
      Какими взрослые родились, такими и умрут. В отличие от нас, детей. Дети не умирают никогда - дураку ясно.
      Слава богу, я знал, что никогда не превращусь в этих взрослых! Только если меня заколдуют! А как иначе? Тогда и получится из меня такой толстый, лысый, вечно хрипящий человек, как мой дядя Виталий. Или тощий, длинный как оглобля, с торчащими из носа и ушей волосами - мой дядя Егор. На время, пока не расколдуют.
      А мой девчачий друг Верка - бемц - вдруг превратится в толстую тётку, как наша соседка по коммунальной квартире, Антонина Клавдишна: будет в чалме и фланелевом халате - синем, в белый горох, шаркать по комнате в стоптанных тапках. Вот умора, покатывались мы с Веркой! Выпятив живот и уперев руки в бока, Верка выхаживала толстым гусем: "Не мальчик, а авоська с неприятностями, - тыркала в меня пальцем. - Вам бы, Лидочка (Лидочка - это моя мать), впору за голову хвататься, а вы всё хиханьки да хаханьки"…
      Поэтому, когда мне говорили "Ой, Сашенька, как же ты вымахал за лето!..", я не особенно радовался, а боязливо подходил к зеркалу: ужас! началось!
      На дверном косяке огромной бабкиной квартиры на Лесном, третий дом от Бутырской тюрьмы, были отметки: чёрточка - "Мне пять лет", чёрточка - "Мне девять лет и пять месяцев…". Это рос мой дядя Лёня.
      - Видишь, Сашенька, - говорила бабка, с силой прижимая мой лоб к косяку, - ещё чуть-чуть, и будешь взрослый! - Я подгибал колени.
      И зачем быть взрослым?
      Во-первых: взрослые всё время заняты, они вечно ходят на работу.
      Во-вторых: у них отродясь нет времени! Даже на игры! Да и игрушек у них нет! У них "дела":
      - …Сашенька, отстань. Займись чем нибудь… У меня дела…
      В-третьих: взрослые всё время врут.
      - Будешь хорошо кушать, станешь как Гагарин!
      Фигня! Меня ни одна ракета тогда в космос не довезёт! Вон Витька Толстяк - мы его втроём на турникет подсаживаем: висит как мешок на перекладине - никакого прока!
      В-четвёртых: они огромные, кряхтят, сидят неподвижно, как бегемот в бетонной ванне зоопарка, или спят прямо на стуле.
      В-пятых: взрослые всё время болеют, лечатся, снова болеют и наконец…
      В-шестых: умирают.
      Постоянно.
      Один за другим.
      Хотя были и исключения - прабабка Кика.

      Прабабка Кика жила вечно.
      - Ещё при царе Горохе родилась, - кряхтела Кика.
      И не умрёт никогда.
      - Забыл ты про меня, батюшка, - тыкала клюкой в потолок.
      Когда я рассказал ей по секрету мою тайну про взрослых, она страшно выпучила глаза и зашипела:
      - Откуда узнал, паршивец?.. - смеялась и стучала палкой об пол.
      Настоящее имя прабабки было Анна Сергеевна.
      - Эта Кика ко мне с пансиона прилипла, - хихикала прабабка. - Я там у мадам Жози первая француженка была! А в пансион отдали, когда в девицах ходила. Как в рекруты забрили! Всё по команде! Не забалуешь! Французский и латынь от зубов, как "Отче наш", отлетали!
      Как моя прабабка "ходила в девицах", я не представлял, но на Кику была похожа точно. Так её все и звали. Ей нравилось.
      На двух палках по полдня огромной гусыней Кика переваливалась из комнаты в комнату. Охала и кряхтела: "Боженька, да забери ты меня, мочи нет…" Курила в гостиной папиросы из длинного янтарного мундштука, раскладывала пасьянс, ругалась со всеми и пекла по субботам пирожные: каждому - своё. Мне эклеры. Вкуснятина - страх! "Смотри с руками не съешь, - подкладывала прабабка пирожное с противня. - Помни, шалопай, мою любовь!"
      Их пирожным тоже в пансионе обучили, как "…манерам этим, акварели малевать и на фоно бренчать…".
      Но это не всё!

      Ещё по "божьим" и "их" праздникам делала прабабка голубцы.
      Для этого все женщины, что были на тот момент в доме: моя бабка, мать, тётка Люся, её дочь - рассылались по окрестным магазинам и даже, по словам тётки, "к чёрту на рога" - на Миусский рынок, за "ин-гра-ди-ен-та-ми".
      Покупались три сорта "правильного" мяса: говядина, баранина и свинина - "чтоб без прожилок", молодая капуста - "чтоб хрусткая", и много чего ещё.
      Прабабки сидела на стуле посередь кухни и тыркала клюкой в суетящихся вокруг женщин:
      - Да поживей бы надо быть, голубушки вы мои… Вас только за смертью посылать!
      Я перевязывал уже готовые голубцы толстой ниткой (чтобы не разварились) и складывал рядами в необъятную кастрюлю.
      Но и это не всё!

      Ещё - "когда бог на душу положит" - прабабка пекла пироги и торты - совсем как те, что продавали в кондитерской на Столешникова. Только вкуснее.
      - А других-то приличных в Москве и не сыскать, поди! - разводила Кика руками. - Хоть обыщись.
      Когда готовилось тесто, по квартире ходили на цыпочках. Нельзя было громко говорить и хлопать дверьми:
      - Тесто, что дитя в утробе. Не сбережёшь - всю жизнь промаешься, - кряхтела прабабка.
      Тесто зрело в большом алюминиевом тазу под периной на бабкиной кровати. Если тихонько подойти и приложить ухо, было слышно, как оно пыхает: тесто было живое.

      Когда меня приводили на Лесную, я с порога голосил что было сил:
      - Добрый день, прабабушка Кика! - Прабабка была туга на ухо.
      - Целоваться, пострел, иди! - звала из своей комнаты Кика. Я понуро шёл.
      У прабабки на левой щеке была огромная, как чёрный таракан, родинка. И усы. Из "таракана" торчали чёрные волосы! Родинка кололась, усы щекотали. Кика подставляла щёку с родинкой:
      - Целуй, шалопай!
      - Кика, - молил я, - а можно я тебя в другую щёку поцелую? Тебе же всё равно…
      - Нет! - стучала прабабка палкой об пол. - В эту, гадкий мальчишка! - и тыкала крючковатым пальцем с жёлтым от табака ногтем в "таракана". - Это нас с тобой ангел-хранитель поцеловал, дурень. - Прабабка совала мне под нос зеркальце. - Видишь? Всех нас в левую! И отца твоего, и деда! Всё, беги, оболтус! Проси у тётки на кухне пирогов, напекла я, дура старая, для тебя. В духовке, поди, томятся. Заждались!

      Ещё моей задачей, когда я гостил у своих на Лесной, было подкладывать под необъятный зад Кики, если та заваливалась в кресла, алую подушку с голубями.
      - Да не та, паршивец, - тыкала в меня клюкой прабабка, когда я путал. - С этой я отродясь не встану.
      А когда прабабка орала "Выньте ж меня отсюда, охламоны, мочи нету!" - тащить её из кресла.
      Но мне это нравилось.
      С этой подушкой была связана масса историй. Каждый раз рассказывалась новая. Вот одна из них.
      Когда Кика "ходила в девицах", сватался к ней один гусар:
      - Усищи - во! - Кика топорщила под носом свои усы. - Волосы льняные по плечам! - Кика проводила гребнем по трём своим волосинам. - Но родители мои ни в какую! Не пара, дескать! - На этих словах Кика обычно засыпала и начинала храпеть.
      - Кика, а дальше что? - толкал я в бок прабабку.
      - Что?! - вздрагивала Кика.
      - Ну про гусара?
      - А, про гусара… А что про гусара… Ну и уехал мой гусар на Кавказ и погиб от басурманского клинка. А меня еле отходили и по-быстрому снарядили в пансион. В Санкт-Петербург. Там я ту подушку, - прабабка тыркала себя под необъятный зад, - глотая слёзы, гладью и вышила… - Прабабка снова засыпала.
      - Правда, тётьлюсь? - пытал я её дочь Людмилу. Тётка прыскала и делала страшные глаза.
      В истории эти я не особо верил, но подушку очень уважал!

      Это был роскошный, красного дерева, с инкрустацией перламутром, футляр - подарок прабабки на мой день рождения.
      - Дедов, - сказала Кика, ласково гладя ящичек с монограммой, и открыла: на красном бархате, каждый в своём ложементе, лежали столовые приборы с той же монограммой. - Сергей Иннокентич брал с собой, когда по долгу государевой службы был в отъездах. Береги как зеницу ока. Если что, - Кика подняла палец к потолку, - прадед твой хоть и одноглаз был, а всё видит! Враз кого хочешь опамятует!
      Когда мать сердилась, она ворчала:
      - …Ну да, вы-то с отцом белая кость да голубая кровь. Где нам, кухаркам-то… И чего это, Боренька, твой сын с олова-то давится… - и швырк мой футлярчик из комода на стол!
      Дед на небе кряхтел да посмеивался.

      - Сейчас, - ворчала прабабка, - людям этикет ни к чему! Каждый сам себе этикет! Вот дурак перед дураком и скачут козлами! А раньше-то уму-разуму учили. Всё по правилам было. Может, оно и скучно, а толково! Но я тебя в беде не оставлю - научу оболтуса чему надо! Будем книксен делать! А хочешь, реверанс или па-де-де.
      - Па-де-де хочу! - орал я.
      - Тогда попридержи меня! - Прабабка, опираясь на две свои палки, подходила к большому, из чёрного дерева, зеркалу в коридоре и, опершись, ловко семенила ножками… - Раз - и, раз… и…
      Мы оба покатывались:
      - Сэ трэ бьян, - грассировала прабабка. - "Ожурдви" повторять сто раз на дню! Компрэнэ па, СашА?
      - Но компрэнэ па, мадам! - радостно орал я.
      Но это не всё!
      Ещё достались мне на память от прабабки тетрадочки в оливковом сафьяновом переплёте.
      - Отдашь, когда усы вырастут, - наказала Кика моей матери, - да в ум войдёт! Поняла? А до того - ни-ни! И пусть делает с ними что хочет! Хоть в печь!
      Тетрадок было пять. Четыре - дневники прабабки, а на одной написано: "Десять уроков этикета от выжившей из ума прабабки Кики для правнука моего Александра". И ниже, помельче: "Рассказы о кадетских штучках, мамзелях, карточной игре и очаровательном кадете Алёше".
      И с тетрадками, и с подушкой я не расстаюсь до сих пор. Так по жизни со мной и ездят.

      Я любил Кику и очень боялся, что прабабка вдруг надумает помереть.
      Всерьёз.
      Возьмёт и помрёт.
      - Кика, сколько тебе лет? - спрашивал я.
      - Не сосчитать, - прабабка трясла головой. - Сто точно будет!
      - А помрёшь когда? - пытал я её.
      - А, смерти моей хочешь! - шипела Кика. Я отрицательно тряс головой.
      - Вон то дерево видишь? - Прабабка указывала клюкой на липу за окном. (Квартира была на втором этаже трёхэтажного флигелька, и огромная кряжистая липа лезла ветвями в самые окна. Ветви её каждую весну и осень подпиливал дворник Фарид - на это прабабка лично давала ему рубль.) - Липу ту ещё отец мой сажал, Сергей Иннокентич, собственноручно, это когда я твоим дедом Василием, шалопаем вроде тебя, разрешилась. Понял, оболтус? А теперь она вон как вымахала. Так вот мы разом и помрём - я и та липа! - Я рыдал. - Да не плачь же. - Бабка высмаркивала меня огромным платком. - Я тебя тут одного не брошу! Буду с неба приглядывать, чтоб не обижали, и там тебя ждать! Всё, беги, - и толкала меня от себя прочь.
      Прабабка давно страдала тяжёлой формой склероза (когда-то ей делали облучение от рака).
      - Рецессия, - сказал лечащий. - А чего вы хотите… Да ещё возраст!
      Со временем склероз стал переходить в амнезию, отчего Кика путала имена, людей, время, в котором жила, и с русского легко переходила на французский. Во время прогулки она запросто могла зайти в магазин и требовать, чтобы её накормили и приютили: "А то мои-то меня впроголодь держат и из дома гонят!"
      Моя тётка обежала все магазины окрест и раздала свой телефон. Ей звонили, прабабку привозили на такси обратно и усаживали в кресло. Та обводила всех непомнящим взглядом, спрашивала "Вы кто?" и засыпала. А просыпалась "нормальная", как ни в чём не бывало.
      Но меня мало тревожило, что шептались: "Кика наша - совсем из ума выжила…" Мне она всегда казалась самой нормальной из всех.
      Потом Кика слегла.
      Она лежала на высоких подушках в своей комнате на большой голубой железной кровати с шишечками и стучала палкой об пол, когда надо было вынести судно или ещё что… Когда я входил, поворачивалась ко мне и тыкала себя в щёку с родинкой: "Целуй!" От бабки пахло лекарствами и ещё чем-то, что очень пугало…
      Потом у изголовья кровати появилась капельница. Потом - сиделка. Кика с трудом поворачивала ко мне голову и молча тыркала себя в щёку: мне было приятно, что её родинка колется. Я как и прежде громко кричал с порога: "Доброе утро, прабабушка Кика!" или "Спокойной ночи, прабабушка Кика!" Но Кика уже не отвечала.
      Потом она перестала поворачивать голову, а я перестал глупо орать. Иногда я на цыпочках подходил к кровати и спрашивал: "Кика, ты не умерла? - и незаметно толкал её в бок. - Кика, а Кика? Ты живая?.." Прабабка кряхтела, и я, успокоенный, отходил.
      А однажды прабабка приподняла голову, повернулась ко мне, подмигнула и ткнула себя в щёку:
      - Целуй, я померла, на небе увидимся… - и голова её упала на подушку.
      Я постоял и тихо, на цыпочках, вышел. Никому ничего не сказал, а просто заперся в туалете, сидел на унитазе и плакал.
      А когда в квартире начался переполох, незаметно вышел на улицу, сел на троллейбус и поехал в мой второй дом, к отцу с матерью, на Яблочкова.
      С тех пор я у тётки был раз или два. И всё.
      А прабабка, как и обещала, поселилась на небе.

      Прабабка стала большой и разлеглась на небе во весь Гоголевский бульвар.
      Не обманула.
      Уткнулась клюкой в землю и лежит.
      Головой к Арбату, ногами к бассейну "Москва". Там теперь храм Христа Спасителя. Хотя бассейн - тоже было неплохо. Я там всё детство проплавал.
      Лежит прабабка на правом боку, лицом к Москве-реке. "Сердце, - ворчит Кика. - На левом-то уже не полежишь…"
      Конечно, это враки! Но отчего-то я всегда назначал девушкам свидание у памятника Гоголю. Хотя можно было и у Пушкина, и на Воробьёвых. Но сидели и целовались мы на скамейках Гоголевского по правую руку от писателя. Прабабка крутилась на небе, кряхтела и ворчала - не могла разглядеть. А как?
      - Поганец, - сопела бабка. - Ничего не видать! - и тыркала вокруг меня своей клюкой. Но не попадала. А как - она же мёртвая.
      - Прошлись бы хотя по Арбату, - шипела прабабка, - чего ноги-то отсиживать! Дай гляну на вас, охота, спасу нет!
      Мы прогуливались…
      - Верочка-то получше была, - цокала Кика языком. - Мне-то с неба виднее…
      Я злился. Хотя в душе знал - права прабабка... как всегда.
      Так и живём: я тут хожу, она там лежит: "…Тебе, дураку, место грею. Помрёшь, ляжешь супротив - вот заживём!"
      А пока Кика меня поучает, с неба. Иной раз ни шагу ступить! Но я попривык.
      - Пропадёшь, дурень! - ворчит прабабка. - Делай, как я говорю! С неба-то, поди, виднее!
      Вот мы и живём на пару как умеем.

[в пампасы]