Был летний вечер. Подруги, с которыми я ежедневно гуляла во дворе, убежали играть в прятки, а меня не взяли, как я ни просилась.
      - Ты и прятаться-то как следует не умеешь! - небрежно бросила одна.
      - Да и считалок не знаешь, и говоришь плохо, никто тебя не понимает! - подхватила другая.
      - Ну возьмите меня, - жалобно прошусь я, - я хорошо-хорошо спрячусь!
      - Нечего её слушать, девчонки! - сказала Валя. Она уже перешла в четвёртый класс, носит пионерский галстук, и все девочки нашего двора её слушаются. - Не будем брать Лизку, случится с ней что-нибудь, потом отвечай!
      Так я осталась во дворе одна. Сидя на крылечке, поревела, давясь обидой и слезами, но, не видя свидетелей моих печалей, быстро успокоилась и стала слоняться по двору, ища себе занятие.
      Но тут на крыльцо вышла мама.
      - Доченька, скоро ужинать, а дома нет хлеба. Будь любушкой, сбегай до магазина, купи полбуханки чёрного.
      - Мам, - оробев от радости, спросила я, - а как нужно сказать, когда я приду в магазин?
      - Ничего тебе и говорить-то не надо, - успокаивает мама. - Просто подойдёшь к тётеньке-продавцу, подашь записку, я тут тебе написала, и отдашь денежки.
      Мама подала мне шёлковую сетку-авоську и завёрнутые в записку деньги.
      Когда за мамой закрылась дверь, я разжала кулачок с запиской и на мою ладонь пролился звонкий медный дождик мелких монет. О! Это был мой звёздный час! Мне доверили важное взрослое дело! Я впервые в жизни держала в руках деньги! Они щекотали ладошку и вселяли в душу такую радость, как будто я внезапно стала самым богатым человеком в мире! Любуясь, я без конца вертела и рассматривала каждую монетку.
      Как жаль, что во дворе нет моих подруг! Они бы увидели, что я не такая уж и маленькая, если мне мама поручает такие серьёзные дела. Никто из моих сверстниц ещё не ходил в магазин, ни у кого из них я не видела настоящих денег.
      Выйдя наконец из блаженного оцепенения, я вприпрыжку мчусь в сторону магазина. Но, отбежав недалеко от дома, встречаю своего злейшего врага - Сашку Игнатьева. Сашка был старше меня на два года, имел неуживчивый нрав, и мне часто доставалось от него, если я шла по улице одна. Каждый раз, завидев меня, он расставлял пошире руки, чтобы преградить путь, и говорил злорадно:
      - Ну что, попалась?! Что вчера кусалась?
      В ответ я, удивлённо вытаращив глаза, честно признавалась:
      - Да не кусалась я!
      И это было чистейшей правдой - не было у меня привычки набрасываться на прохожих, а тем более кусать их. Но Сашка не верил и, прищурившись, цедил:
      - Нет, кусалась! Я сам вчера видел!
      Даже этих несправедливых обвинений хватило бы для слёз. Но недруг мой завершал свои дознания тем, что изо всей силы щёлкал меня в лоб.
      Вот и сейчас он смотрел на меня исподлобья, всем своим видом показывая, что эта встреча не сулит мне ничего хорошего. Продолжая начатую где-то за сараем игру, Сашка дребезжал губами, изображая рёв мотора. Позади него погромыхивал на верёвке маленький железный самосвал.
      Это сейчас я знаю, что радость иногда притупляет чувство опасности, да к тому же мне нужен был живой свидетель моего первого в жизни похода в магазин. Поэтому я вполне дружелюбно начала:
      - Эй, Санька, Санька, посмотри, что у меня есть! Смотри, настоящие деньги! Это мама мне их дала. Я иду в магазин, буду сама покупать хлеб!
      Сашка не без зависти смотрит на мою ладошку.
      - Ух ты!.. В самом деле - настоящие!.. - Его глаза на мгновение вспыхивают, но тут же принимают безразличный оттенок.
      - Ну и что? - с наигранным спокойствием продолжает он. - Подумаешь, деньги! Вот у меня - новенький самосвал. Смотри, даже дверцы открываются. Я такие только в кино видел.
      Сашкина ссылка на кино здорово действует на меня, и теперь я как заворожённая смотрю на его самосвал.
      - А хочешь, поиграем? - предлагает он вдруг.
      Неожиданное Сашкино дружелюбие действует на меня магически.
      - А как мы будем играть?
      - Да очень просто! Ты положишь деньги в кузов самосвала, и мы с тобой по очереди будем эти деньги катать. Идёт?
      - Идёт! - радуюсь я новой и такой простой игре.
      - Только, чур, я первым буду возить! - кричит Сашка.
      Для меня Санькино первенство не стало новостью. За четыре года своей жизни я привыкла к второстепенным ролям, к тому, что я самая маленькая и не умею вовремя крикнуть "Чур, я - первая!". Поэтому я послушно кладу в кузов самосвала свои чудесные монетки. Сашка натужно рычит и дребезжит губами так, что слюна разбрызгивается в разные стороны. Повозив свой самосвальчик неподалёку от меня, Сашка предлагает:
      - Ты пока строй из песка гараж для нашего самосвала, а я съезжу за сарайку. Приеду обратно, и будет твоя очередь катать деньги.
      Новые условия игры захватывают меня. Я уже забыла о серьёзном поручении, данном мне мамой, увлечённо строю из песка гараж и тренируюсь по-Сашкиному дребезжать губами. Всё, моя работа закончена. Уже стоит жёлтый песочный гараж, и даже вход в него я не забыла проковырять руками, а Сашки всё нет. Я побежала посмотреть, не застрял ли он. На нарьянмарских улицах моего детства машины часто застревали в непролазной грязи, поэтому немудрено, что и Санькин самосвальчик застрял где-нибудь в песке. Но за сараем Сашки не было, только две полоски следов тянулись к его дому и внезапно обрывались. Я почувствовала себя бессовестно обманутой. Вдруг вспомнила, зачем мне даны были деньги, подняла с земли авоську и побрела домой, громко ревя и размазывая кулаками грязные ручьи слёз.
      Дома отец смеётся, кашляя и утирая слёзы. Мама возмущена и идёт к Игнатьевым ругаться и выводить младшего отпрыска их семейства на чистую воду. Но вернулась она ни с чем: дома у Игнатьевых никого не было.
      - Да брось ты, мать! Ещё из-за девяти копеек мелочиться будем! Зато Лизка впредь умнее будет, - говорит отец. И добавляет удивлённо: - Вот мошенник, вот шельмец! Лизку, как Буратину, обвёл вокруг пальца!
      Я слушаю его, надувшись, и думаю: "И почему папа назвал Сашку мошенником? Наверное, потому, что у него новая машина. А почему папа говорит, что Санька обвёл меня вокруг пальца? Он же не меня обвёл, а самосвал. И не вокруг пальца, а вокруг сарайки".
      Но, чувствуя вину за неоправданное доверие, я не задавала никаких вопросов, а быстренько поужинала и побрела спать. Не зря говорят: утро вечера мудренее.

      Мой первый поцелуй достался мне, смешно сказать, в пять лет. Роковой возраст, не правда ли?
      В Качгорте, где прошло моё раннее детство, жило большое и шумное многодетное семейство. Главу его звали Евгением. Евгений с женой целыми днями пропадали на работе. А их ребятишки, вечно оборванные и грязные, как цыганята, с ватагой других пацанов, не менее оборванных и грязных, в пилотках из газет играли то в Наполеона - пилотки надевались поперёк головы, то в Чапая - бумажные треуголки надевались как положено, только рубашки или курточки застёгивались на одну пуговку. Куртки и рубашки развевались по ветру, как бурки отважных чапаевцев, а кавалерийских коней заменяли осёдланные длинные палки.
      Евгений - бывший фронтовик, мужчина сорока лет, как все ветераны того времени, щуплый и невзрачный, особым почтением не пользовался. Кроме того, он много и часто пил. Какие раны нанесла его душе война, можно было судить по тому, как он вёл себя, будучи пьяным. В таком состоянии в его мозгу что-то переворачивалось и Евгений возвращался под бомбёжки, свист пуль и артиллерийскую стрельбу. Весь ужас войны вдруг обрушивался на него, превращаясь в явь.
      - Взвод! - принимался командовать он. - Рассредоточиться! Ложи-и-ись!!! Куда прёшь, сволочь?! Батарея! Огонь! Ванька, не высовываться!!! Воздух! Воздух!!!
      Мурашки бежали по коже от этого истошного крика. А последние слова наводили на мысль, что дядя Женя задыхается.
      Наверное, за это он и получил прозвище - Женя Генерал. Когда он шёл по улице трезвым, мальчишки, держась на безопасном расстоянии, скакали следом и дразнили:
      - Женя, Женя Генерал все дороги обскакал!
      Вместо "обскакал" там было более грубое слово, которое и говорить-то вслух неприлично.
      К пьяному Жене уже никто не смел приближаться.
      Однажды мы с сестрой ходили в магазин. Таня родилась на два года раньше меня. К тому времени она была, в отличие от меня, бойкой девчушкой и собиралась пойти осенью в первый класс. Дома на самом видном месте висела на плечиках её новенькая, пахнущая магазином школьная форма с белым крылатым фартучком. Кружевной воротничок и такие же манжеты сводили меня с ума. На месте сестры я бы ходила, задрав голову, но Таня словно не замечала, что скоро в её судьбе произойдёт такое важное событие. Её совсем не трогало моё немое восхищение, и она, как обычно, с упоением предавалась своему любимому занятию - поддразнивать меня.
      Мы идём вдоль длинного-длинного забора. С другой стороны от нас - пыльная дорога. Из сандалий при ходьбе веером вылетает песок.
      - Лиза, а ты любишь Петьку Смирнова? - вкрадчиво начинает сестра.
      Петька Смирнов - наш сосед, кудрявый как барашек блондин, по возрасту чуть старше меня.
      Слово "любить" означает для меня что-то совсем уж бесстыдное, поэтому я категорично отвечаю:
      - Нет!
      Таня преображается.
      - Лиз, но ведь любить - не значит быть женихом и невестой. Это значит уважать, хотеть, чтобы он с тобой играл. А ты, дурочка, сразу про плохое думаешь. Эх ты!
      Я стою, медленно соображаю и начинаю верить, что Таня права. Веру эту укрепляет голос сестры, такой добрый и ласковый. Поэтому, когда она повторяет вопрос, я с не меньшей твёрдостью отвечаю:
      - Да.
      - Нет, - не соглашается Таня, - надо отвечать полно: да, я люблю Петьку Смирнова!
      Я тупо повторяю вслед за сестрой эту фразу. Танька визжит от восторга, прыгает вокруг меня на одной ножке и вдруг начинает вопить:
      - Ура! Теперь я всем, всем расскажу, что ты любишь Петьку Смирнова! Жених и невеста! Ха-ха-ха!
      Такого коварства я не ожидала! Слёзы выступают на глазах, и я реву во всю мочь. Сестра молниеносно преображается, бросается ко мне, обнимает и успокаивает:
      - Глупенькая моя! Я ведь пошутила. - Голос и глаза у неё снова добрые-добрые.
      Слёзы вмиг высыхают, и я облегчённо вздыхаю. Мне спокойно и хорошо, и ни тени обиды на душе.
      Но через минуту я снова слышу вкрадчивый полушепоток:
      - Лиза, а ты всё-таки любишь Петьку Смирнова?
      Диалог наш повторяется почти в точности: снова моё категоричное "нет", снова Танечкины слова о добросердечии и человеколюбии, и опять я, как глупая птаха, попадаюсь в искусно расставленные сестрицей сети.
      Только я собралась разреветься и пустить в ход главный свой козырь - "Я всё расскажу маме", как сестра тревожным шёпотом произнесла:
      - Лиз! Смотри, смотри: Женя Генерал идёт! Ой, а какой пьяный! А за пазухой у него - нож!
      Я встала как вкопанная. Огляделась - сестру точно ветром сдуло. Куда она могла исчезнуть, до сих пор не пойму. Спрятаться там, где мы шли, было негде: лишь длинный глухой забор и дорога.
      Я стою посреди улицы. Ужас сковал мои ноги, да и бежать некуда. В голове пронеслось: всё! это конец!
      На меня неотвратимо, как судьба, тяжёлой походкой надвигался Женя Генерал. Вот он поравнялся со мной, посмотрел с высоты. Мне вдруг захотелось броситься к нему в ноги и кричать: "Дяденька! Не убивай меня! Пожалей, не убивай!"
      Но мысли смешались, и я хриплым, каким-то чужим голосом лепечу:
      - Дяденька, пожалуйста, поцелуй меня…
      Генерал остановился. Удивлённо посмотрел на меня. Наклонился и… поцеловал в щёку. Поцелуй был долгим, звучным и совсем не пах спиртным. Это быстро успокоило меня.
      Распрямившись, Женя Генерал пошёл дальше. Тут откуда-то выскочила Танька и принялась дразнить:
      - Ха-ха-ха! С Женей Генералом целовалась!
      Вот такой я была удостоена чести: первый поцелуй достался мне не от кого-нибудь, а от какого-никакого генерала, да ещё в пять лет.

      Я одна гуляю во дворе. Мои подружки опять оставили меня. В ушах всё звучат их обидные слова о том, что я ещё маленькая, не умею ни толком говорить, ни быстро бегать, ни хорошо прятаться.
      Чтобы развеять печаль, я сходила на луг, послонялась по двору и пошла к качелям.
      Наши качели были по тому времени самыми обычными: пара деревянных столбов, вкопанных в землю, с перекладиной из доски, на которую к кольцам крепилась толстая пеньковая верёвка. Ещё вчера вокруг качелей толпились ребята со всех ближайших дворов. Занимали очередь покачаться, хором пели песни, гонялись друг за другом, из-за чего весь вечер во дворе стоял весёлый гвалт.
      Сегодня качели раскачивает ветер. Дощечки, заменявшей нам сидение, на верёвке не было. Наш двор без детских голосов стал необычно тих.
      Приближаясь к качелям, я даже обрадовалась своему вынужденному одиночеству, - на сегодняшний день качели полностью перейдут в моё распоряжение. Только бы найти дощечку. Но радость моя была преждевременна - под качелями валялась большая дохлая крыса! Кто знает, откуда она здесь взялась, но качаться мне вдруг расхотелось. От одного вида крысы по спине бежал озноб и начинали чесаться пятки.
      Я побежала домой, чтобы сообщить маме о своей находке. Но мама была занята и сказала раздражённо:
      - Слушай, Лизавета, если тебя отправили гулять, так, будь добра, не бегай взад-вперёд!
      Я снова вышла на улицу и старалась играть так, чтобы даже и не смотреть в ту сторону, где лежала крыса.
      Вскоре во двор прибежали ребята. Их становилось всё больше и больше, и через некоторое время возле качелей уже стояла небольшая толпа. Ребята тихо переговаривались, лишь изредка девчонки, выдавленные толпой в центр круга, где валялась крыса, звонко взвизгивали. Толпа отзывалась на визг дружным хохотом.
      В самую гущу ребят просочилась и я. Мне было любопытно послушать, о чём здесь говорят. А они в это время обсуждали, что делать с крысой.
      - Ребята! - кричал Мишка Чупров. - Кто самый смелый, унесёт отсюда эту крысу! Итак, считаю до трёх: раз, два, три - руку подними!
      - Да ну тебя, Мишка! - перебила его Галька Лудникова. - Не так надо - видишь, никто руку не поднимает. Давай лучше я попробую! Ребята! Тише!
      Голоса немного приутихли, а Галька продолжала:
      - Если хотите качаться на качелях, пусть самый смелый поднимет первым руку. -
      И она быстро запричитала:
     
     
      Кто поднимет первым руку,
      Тому дам такую штуку.
      Эта штука не моя,
      С золотого корабля.
      Раз, два, три -
      Руку подними!
     
     
      В ответ на Галкины причитания робко поднялось несколько рук. Моя же рука вздёрнулась быстрее всех. Не то чтобы я горела желанием убирать из-под качелей крысу - это получилось само собой, в ответ на знакомый по детским играм стишок. Моё рвение было тут же замечено, и несколько голосов радостно воскликнули:
      - Смотрите, Лиза! Лиза первая подняла руку! Она у нас самая смелая!
      Я очутилась в центре внимания и упивалась легко добытой победой. Девочки подлетели ко мне и затараторили, не давая опомниться:
      - Лизонька, умница наша! Убери крысу, а мы тебя самую первую покачаем на качелях. Если хочешь, хоть сто раз качнём!
      - Целых сто раз?! - От удивления и радости я округлила глаза: число сто казалось мне в ту пору невообразимо большим.
      - Конечно, сто, - уверяли подруги.
      - А как её убрать? - смущённо улыбаясь, спросила я.
      - Ой, это очень просто. Возьми две палки, зажми их в руке - видела, как мама головни из печки достаёт? Вот так и будешь держать эту крысу. Унеси её подальше, а там выбрось.
      - Да вы что, девчонки! - встревает в разговор Галька. - Нельзя эту крысу никуда бросать. Увидят мальчишки и начнут её в нас кидать. Помните, как в первом классе было?
      - А что же с ней делать?
      - Я думаю, - подытожила Галька, - что эту крысу надо закопать.
      Под одобрительные возгласы я отправилась копать метрах в двадцати от качелей ямку. Работала не спеша, сидя на корточках и орудуя крышкой от консервной банки. Кто-нибудь из ребят время от времени подбегал ко мне: скоро ли? Я со знанием дела отвечала, что пока ещё не скоро. В душе мне жаль было крысу. К тому же я ещё не знала, что значит быть мёртвым. Поэтому, прокопав ямку глубиной в свой локоток, по бокам её я проделала ещё несколько неглубоких ходов, чтобы крысиные детки могли приходить к крысе-маме скоротать часок-другой и скрасить ей довольно скучное лежание под землёй.
      Наконец работа завершена. Я деловито встала, отряхнула ладошки и песок с пальто. Ребята обрадовались: час спасения от крысы близок. Для меня уже отыскали две удобные палки-держалки, и церемония погребения крысы началась.
      О! Это были самые радостные похороны, которые я помню!
      Я не без труда подцепила крысу двумя палочками. Медленно, чтобы не уронить, зашагала к вырытой могилке. Толпа ребят окружила меня плотным полукольцом и буквально нависала надо мной - ведь я была самая маленькая в этой команде. Смех, крики радости, чьё-то пение - всё сливалось в один несуразный гимн детского счастья. И в этой толпе на несколько минут я волею судьбы оказалась главным действующим лицом. Я радовалась вместе со всеми, но своей радостью: на короткое мгновение я стала героиней - во мне нуждались, меня любили. И когда я под восторженные вопли закопала крысу, несколько рук подхватили меня, унесли на качели и принялись раскачивать так, что я подлетала чуть ли не выше перекладины.
      - Ой, не надо так сильно, я же упаду! - испугавшись, закричала я.
      Но меня не слышали.
      - Упаду! Упаду! Я боюсь - упаду! - повторяла я всё громче и громче.
      Видя, что все мои попытки тщетны, я применила один из самых безотказных приёмов - заревела во весь голос. Качели тут же были остановлены. Меня сняли с дощечки. Я стояла, всё ещё всхлипывая. Венок славы с позором был сорван, а вместо него на мою голову уже сыпались упрёки:
      - Эх ты, трусиха! Рёва-корова, дай молока! Сколько стоит? Три пятака! Рёва, маменькина дочка!
      Пристыженная, я поплелась домой, чтобы выплакать слёзы и снискать маминого сочувствия.
      Только спустя годы я поняла, что толпа быстро забывает заслуги героев. А слава упоительна, но недолговечна.

[в пампасы]