В последнее время только и говорили, что он стал взрослым, но говорили как-то по-разному. Второгодник-одноклассник Витька считал, что Славка хоть и вымахал, как палка, но ничего в жизни не понимает, даже «кадра» найти не может. Соседки и мамины подруги, наоборот, всякий раз, когда он выходил на кухню, удивлялись: «Какой большой стал!» А когда он подарил маме на Восьмое марта фарфоровую чашку, которую купил в расторгуевском продмаге, они вообще обзавидовались: «Какой у тебя Славка самостоятельный!» Учителя немного путались. То назовут взрослым, то – мальчишкой, то – просто учеником. И он сам запутался. Потому что, с одной стороны, он знал гораздо больше, чем младший брат Лёньки Афонина – Сашка, которому ещё нужно было объяснять, зачем женщины ходят с животами. С другой стороны, с девчонками он просто не знал, о чём говорить.
      А мама? Она сама ничего не понимала. Большой, говорит, ты у меня, а горшок выбросить не может, потому что, говорит, зачем зимой в холодрыгу на улицу бегать, простудишься ещё. Верь ей после этого.
      Верь не верь, а Славке очень хотелось поскорее стать взрослым, и причин тому было много. Взять хотя бы маму. Справиться с ней он пока не мог. Кричать устал, уговаривать надоело, лечить было бесполезно. А постоянно слушать одни и те же обещания становилось мучительно зло. Но надежда в нём всё-таки жила. А после фарфоровой чашки показалось, что с маминой водкой он справится. Не пила же она, сама, безо всяких больниц, целых три недели после Восьмого марта. Значит, нужно поскорее стать взрослым и делать маме больше приятного, доброго, взрослого, решил Славка и стал мыть полы даже на кухне; помог маме сажать картошку, сам ушил белыми нитками брюки в трубочку. Всё получалось неплохо. Мама радовалась, пила редко. Соседки охали и называли его взрослым человеком.
      Но мама хотела, чтобы он поехал летом в деревню.
      - На море покупаешься, варенья привезёшь, жердел насушишь, - приговаривала она, собирая его в дорогу. - Будем пирожки печь и компот варить, правильно?
      Он сам понимал, что правильно, но оставлять её одну сейчас, когда она пьёт всё реже, не хотелось. На море Славка уехал без настроения.
      А там всего было так много, что в первые же дни он забыл, что нужно скорее стать взрослым и делать маме больше доброго. Лето! Море, солнце, дом отдыха, пионерские лагеря, фрукты, овощи, танцплощадка – хорошо жить на море!
      Стали поспевать яблоки. Урожай наметился богатый, но лето стояло червивое, и яблоки падали, не созрев. Тётя Маша, мамина сестра, сказала как-то вечером:
      - Ты собирай яблоки, режь дольками и суши их на крыше. Что насушишь, всё твоё. Маме подарок сделаешь, она любит компот из сушёных яблок.
      Славка буркнул «ладно», и уже через день яблоки завладели им полностью. Все другие радости южного лета остались, но ни теннис, ни рыбалка, ни море не волновали его так, как пусть крохотное, наполовину изъеденное червяками яблоко. Он даже в шахматы стал проигрывать. Придёт к другу, а у того яблоки на подоконнике, и никакой игры. Потому что просить неудобно, а воровать нельзя. В колхозном саду тоже не поживишься, хотя он и близко совсем, и сторож там – дед столетний с лайкой, которая от старости давно разучилась лаять. Тётя Маша сразу спросит: где взял? Что ей ответишь?
      Оставалось довольствоваться тем, что имел. Славка ещё не знал учения Эпикура, к тому же возраст у него был не такой, когда со спокойным сердцем можно обходиться малым. И стал он подгонять время. Идёт утром по саду и так ненароком, вроде бы случайно ударит по дереву ногой: одно-два яблока тюкнутся на землю. Боязно, конечно: вдруг заметят? – но всё равно они упадут, раз лето червивое. Зачем ждать-то?
      Плохо ли, хорошо ли, но каждое утро он отправлял на крышу веранды с десяток яблок, аккуратно разрезанных симпатичным дольками. К концу августа у него накопился большой мешок сушёных яблок.
      Предпоследнее южное утро началось, как обычно, с компота. Славка достал из-под кровати хрустящий мешок. Много яблок. Мама будет рада. Насмотрелся он на своё добро, убрал яблоки и убежал на море.
      Море, море! Какой же ты сильный и добрый волшебник, если Славка даже о мешке своём забыл. И только когда отдыхающие потянулись на ужин, оделся и отправился ждать тётю. Она возвращалась с работы поздно вечером, но её обязательно нужно было дождаться и сказать, что он оставил на крыше сушёные яблоки. Вроде как в подарок. А ещё он хотел с ней поговорить как взрослый со взрослой, чтобы она поняла, зачем ему так много яблок.
      - Тётя Маша, - начал он, когда тётя пришла с работы, - спасибо вам. Я…
      - Слава, господь с тобой! Мы же с ней сёстры. Ей было пять, а мне три, когда мы по свету с ней стали мыкаться. Мы должны помогать друг другу. Неси рюкзак, сейчас всё упакуем, чтобы завтра ничего не забыть.
      Она заботливо уложила в рюкзак варенье, пару банок «синеньких», много сушёных жердел; потом вытащила из-под кровати мешок со Славкиными яблоками и спокойным таким голосом сказала:
      - Так, Славик, давай по совести. Тебе половину и моим девчонкам половину. Они компот тоже любят. А лето, сам видел, червивое, нет яблок.
      - Конечно, много же всего дали. Целый рюкзак.
      Славка ничего не знал об Эпикуре, но вдруг почувствовал, как загадочная и пугающая взрослость заполняет его душу. Потный, красный, злой, он стоял перед склонившейся над мешком тётей и молчал. А тётя Маша ловко подхватила с подоконника длинный красный ситцевый мешок (вот зачем он тут лежал целую неделю!), пристроила его к Славкиному и устало сказала:
      - Подержи.
      Славка слушал, как шуршат его сушёные яблоки, и взрослел. Злился на весь мир и на себя в том числе, стыдился за всех сразу и судорожно пытался найти выход из положения. Сначала он хотел бросить всё и уехать с одним чемоданом, потом решил поговорить с тётей начистоту. Как же так? Если вы видели, что я по деревьям стучал, сказали бы. Значит, нарочно молчали? Но что-то остановило его. Он подумал: «А вдруг она не из-за этого берёт мои яблоки? Из-за чего же тогда?»
      Ночью Славка ещё больше разозлился, и какие только мысли не полезли в голову. То он хотел выкупить сушёные яблоки на деньги, которые тётя Маша давала на кино и мороженое; то ему казалось, что она пошутила. То он ругал себя: зачем дожидался её, может быть, утром она и не вспомнила бы про компот; то вдруг появлялась надежда на бабушку. А когда дело пошло к утру, он совершенно чётко увидел на полу свой мешок, да такой огромный и туго набитый, что сразу стало хорошо и он крепко уснул.
      Мама обрадовалась сыну, гостинцам и особенно сушёным яблокам. Историю их он рассказал ей всю целиком, и она ни капельки не огорчилась.
      - Она не жадная, сынок. Она хорошая. Не говори так, - сказала мама, положила мешок в шкаф и добавила: – Маленький ты у меня ещё.
      Славка не стал спорить, потому что на улице его ждали друзья и лето. Оно быстро улетучивалось, а летних дел оставалось ещё много.

За рекой сочно зеленело гороховое поле. Созревало. Созрело. Собрались мальчишки поутру, проверили резинки на тренировочных – крепкие, много гороха выдержат, побежали на речку. Перешли её вброд, нырнули в зелёное, росой осыпанное поле – гороху там! Наелись от пуза, стали набивать горох за пазухи. Вдруг…
      - Атас! Спасайся кто может! – крикнул Васька, и очумело заколотили по земле кеды.
      Да разве спасёшься от объездчика – у него конь ракетой летит.
      Бегут мальчишки к оврагу, выбрасывают горох, шмыгают носами: не повезло! А тут:
      - А-а! – раздался Женькин крик. – Корова!
      Там в овраге, у ручья, бродила мордой вниз корова: пятнистая, толстая, может быть, даже рекордистка. А рядом телёнок, тоже пятнистый, от мамы ни на шаг.
      - А-а! – мчится Женька по склону оврага, свернуть не может – скорость набрал почти космическую, а корова и телёнок стоят перед ним китайской стеной – широкой, высокой.
      - И-и! – взвизгнул Женька и прыгнул.
      Прыгал он здорово, в "отмерного" у всех выигрывал. А тут корова. С телёнком. Как китайская стена. Но разве человеку перепрыгнуть китайскую стену? Перелетел Женька через телёнка, а на корову сил не хватило – точь-в-точь посредине широкой спины приземлился-прикоровился. Спина у неё не жёсткая, не ушибся; испугался только от неожиданности и замер.
      Корова от такой наглости вздрогнула, по-лошадиному вздёрнула мордой, сиганула через ручей и припустилась по оврагу. Телёнок за ней: не отдам мамку, самому ещё пригодится. А у мальчишек сил нет бежать. Плетутся по оврагу, завидуют Женьке, растопырившему ноги на корове, слушают грохот копыт – совсем близко объездчик!
      - Р-ра-га-га! – заржал рядом конь, остановился резко, сбросил седока, парня молодого, удалого.
      Тот вскочил, хлопнул себя по коленкам и сам заржал, скорчился, упал в траву... Хотя что тут такого смешного: ну скачет человек на корове – ноги с непривычки раскорячил.
      Корова взлетела по склону оврага и остановилась: не побегу дальше, неподкованная я. Конечно, кому охота босиком по асфальту носиться?! Женька понял, что дальше она не побежит, а слезть не может – трудное это дело. Подоспел телёнок, ткнулся маме в бок; та опомнилась, дрыгнула ногами. Женька как был враскоряку, так и сполз с коровы. Лежит, охает. Корова презрительно оглядела горе-наездника – тоже мне, гаучо нашёлся, ковбой! – развернулась и направилась с телёнком в овраг.
      Объездчик, похохатывая, забрался на коня, поскакал восвояси.
      Мальчишки подошли к другу и в один голос похвалили:
      - Ну, Жека, ты дал! Как мамлюк скакал. Спас нас.
      А Женька слушал их, мелко подрагивая, и копался за пазухой: там несколько стручков осталось. Вкусная вещь горох, ничего не скажешь.

В начале лета Васька поймал на Рожайке девяносто пескарей; через день Славка принёс домой восемьдесят пескарей и пятнадцать пузух – его кошка поедала и эту бледную рыбку с отвислым пузом. Жилпосёловские рыболовы заволновались, а рекордсмены стали ловить рыбу бутылками. У одной отколют горлышко, у другой – дно, вставят одну в другую, набьют белого хлеба в эту стеклянную вершу, поставят в тихую воду, и лезут в неё голодные рыбёшки!
      Ещё через неделю рыбу стали ловить корзинами. Это здорово! Если умело орудовать корзиной, можно поймать и голавля, и плотвичку. Корзиночную ловлю мальчишки освоили быстро. Три-четыре рыбака собирались поутру в артель и шли на речку. Рожайка отдавала все свои запасы, но на следующий день новая артель, а то и две-три, вновь вылавливала огромное – для речки в метр глубиной – количество рыбы.
      В эту хлопотливую жизнь вмешалась осень. Ещё август гулял по земле, а уже холодно стало, тучи повисли над Рожайкой, дожди затюкали по её доброму сердцу. А когда до школьного сентября осталось совсем немного, не выдержали два друга.
      - Десять дней никто рыбу не ловил. Представь, сколько её скопилось! – сказал Славка, и Васька легко вообразил, как из речки на берег вываливается крупная, жирная рыба.
      Ловить! Её нужно было ловить, несмотря на запреты, холода и Илью Пророка. И ловить только корзиной, потому что рыба наверняка в осоке сидит – греется.
      Ранним утром они взяли корзину, большой бидон и пошли на речку. Рожайка встретила их неприветливо – будто обиделась, что долго не ходили. Серая, постаревшая, струилась она несмелым потоком, обнажая на мелкой воде свои жилы и кости.
      Первым полез в воду Славка.
      - Уй ты! – вскрикнул он от зябкого удовольствия, вышел на середину реки, оттуда – резко к берегу, загребая воду корзиной. – Смотри! – обрадовался, выбрасывая снасть на берег. – Такой вьюн! В жизни не видел!
      Вьюн – серый, скользкий, вертлявый – был сантиметров двадцать. Зло трепыхаясь в корзине, он не давался в руки, но Славка загнал его в угол, зажал в кулаке.
      - Не выпускай, покажем. Такого вьюна никто не ловил.
      - Сейчас вся рыба ожирела. А зачем его домой тащить, если его даже кошки не едят?
      - Пусть останется. На затравку. Наловим, тогда выбросим.
      - Ладно, держи.
      Вьюн крутанул в воздухе резвый пируэт, упал у Васькиных ног. Славка пошёл в воду. Те же натренированные движения, та же уверенность, тот же чёткий подъём корзины, но... рыбы не оказалось. Только тина да две ракушки.
      - Сейчас попрёт! – улыбался Васька, но пока только пёрли мурашки по Славкиному телу.
      Третья попытка – пусто в корзине; четвёртая, пятая. Васька сменил друга, да всё без толку: исчезла рыба. Но куда?
      Славка вытащил из бидона недовольного вьюна. Вьюн смотрел на них тяжёлым рыбьим взглядом, полным водяной тоски и бессильной злобы. Глаза его не просили, не требовали – жаждали воды. Речка шевелила осокой совсем рядом, он чувствовал её своею склизкой чешуёй, и только бы пальцы разжал человек, дополз бы до воды, дотянул.
      - А ну его! Зачем он нам? – Славка сунул кулак в воду, медленно разжал его. Соскользнув с ладони, рыба юркнула в глубь и, не попрощавшись со своими спасителями, вильнула хвостом.
      Через несколько минут они рассказывали друзьям о вьюне.
      - Таких вьюнов не бывает! – даже не дослушал их до конца Игорь Волков. - Пятнадцать сантиметров, не больше.
      - Вот такого вьюна Славка поймал, точно говорю.
      - Не бывает таких вьюнов, сказал.
      - А Славка поймал! Я его в руках держал – вот такой!
      Эх, жалость-то какая! Никто не верит. Последний рекорд уходящего лета остался в реке. Но он же был! Его Славка поймал!
      Спорили мальчишки, пока не вышел Колька, явно чем-то взволнованный.
      - Пацаны, вот такой белый гриб братан из Юсуповского леса принёс. Я завтра туда пойду.
      - Никитский лес не хуже, - заявил Васька, и участь всех рыб и рыбёшек Рожайки была решена: про них мигом забыли.
      А вьюн-рекордсмен, не догадываясь об этом, забился в осоку и, тяжело ворочая жабрами, вспоминал недоброе своё приключение.

[в пампасы]