Почему-то очень любил я воздух. Особенно в те времена (вот в те, которые я описываю). Причём, что интересно, я любил совершенно разный воздух.
      Я любил зимний и летний воздух. Вонючий и свежий. Комнатный и дворовый. Я любил воздух в темноте и при свете дня.
      Иногда я даже останавливался просто так и смотрел куда-то вдаль. На воздух. И тогда Колупаев толкал меня плечом и неприветливо спрашивал:
      - Опять этим занимаешься?
      Ну что мне было ему ответить? Я только пожимал плечами и делал неопределённое движение рукой: а иди ты, мол, сам знаешь куда...
      Наверное, в этой невероятной и даже несколько ненормальной любви моей к воздуху была виновата несносная болезнь: гайморит. В переводе на русский язык, я практически ничего из окружающего мира не чувствовал носом. Порой Колупаев или Сурен даже зажимали свои длинные носы, проходя мимо какой-нибудь свалки или помойки, а я ничего, я щурился и только смотрел на воздух…
      Запахи доносились до меня еле слышно.
      - Везучий ты, Лёва! А я вот не могу терпеть, когда воняет! Гены! - иногда завидовал мне Сурен.
      Ну так вот.
      Московский воздух я, конечно, всегда любил больше всего. Но порой близок мне был и воздух других городов. Например, когда-то давно родители возили меня в Харьков. К дяде Юзе и тёте Шуре. Воздух Харькова мне тоже очень понравился.
      Это был воздух, очень похожий на вишнёвый компот. Этим компотом меня напоила тётя Шура, сразу как я приехал с вокзала. Она бережно налила его из кастрюли таким маленьким половничком. Компот был очень холодный, но настолько вкусный, что я проглотил его почти залпом, хотя у меня ломило зубы.
      Воздух Харькова был похож на этот компот, особенно в зоопарке, где я впервые увидел павлинов, которые просто гуляли по песчаным дорожкам и противно орали. Павлины распускали хвост, кругом стояли розы в человеческий рост, и воздух был как сладкий компот.
      Единственное, что я не очень любил, - это воздух деревенский.
      Если говорить коротко и ясно, деревенский воздух не нравился мне тем, что он был абсолютно одинаковый. Можно было идти по какому-нибудь полю два часа, и воздух при этом совершенно не менялся. Ну, может, жарко там станет или наоборот дождь пойдёт, а так - всё то же самое.
      В городе было совсем другое дело!
      Городской воздух менялся каждую минуту или даже секунду. Ну что я вам буду рассказывать - вы, наверное, и сами знаете.
      Зимой воздух в городе постоянно мерцает, как заведённый. То снег падает, то фонари горят, то машины фарами слепят. И кругом белое и чёрное - в общем, какая-то мешанина, даже не знаю, как и сказать. И в этой мешанине вдруг возникают огоньки разного цвета. Особенно хорошо стоять во дворе и смотреть на окна своего дома. Воздух кажется от этого живым.
      Ну, что ещё хорошо?
      Хорошо также на базаре летом - там воздух весь пропитан помидорами и огурцами, хотя они практически и не пахнут. И ещё всякой зелёной травой, которую тоже почему-то надо есть. И вишнями. И сырым мясом. И грузинами.
      Прямо бери и ешь этот воздух руками. Не то что ваше парное молоко.
      Хорош также воздух на трамвайной остановке.
      Стоишь так, бывало, на трамвайной остановке и ждёшь трамвая. Воздух дрожит - смотреть даже невозможно, до того воздух дрожит от жары и асфальта. Весь он наполнен машинами, деревьями, людьми, магазинами и проводами. Все они перемешиваются у тебя в голове, и слышно только, как женщины стучат каблуками, как трамваи звенят, и больше ничего…
      Сейчас, откровенно говоря, чувство воздуха у меня немного притупилось. А раньше… Раньше городской воздух иногда бил меня просто как электрический ток. Иду-иду - и вдруг как остановлюсь.
      Вот, например, идёшь по скверу нашему, гуляешь - всё хорошо. Дети бегают, собачки, шумят трамваи, листочки, цветочки, то да сё, хотя уже немного тревожно. Дошёл до конца - тут дорога резко пошла вниз на Шмитовский проезд, к Новым домам, и воздух прямо какой-то искривлённый. Какая-то сразу грусть берёт и хочется бежать отсюда вприпрыжку.
      Уж сколько раз я на этом месте стоял, проверял - нет, всё одно и то же. Видимо, весь хороший воздух отсюда к Москве-реке пошёл, а здесь одни Новые дома остались, и воздух как-то поскучнел. Или во дворе каком-нибудь идёшь или бежишь - ну ёксель-моксель! Как же они тут живут-то, думаешь так про себя, и дальше проходишь. Чтобы не останавливаться.
      Ну, не знаю, может, это всё сказки, выдумки, а в то же время воздух места существует. Не запах, не кислород или его отсутствие, а именно воздух!
      Вот на эту тему был у нас с Колупаевым и Суреном такой случай.
      Идём мы как-то раз в совершенно чужом месте. Воздух, конечно, ужасно неприятный, но ничего, дышать пока можно.
      И вдруг открывается нам картина. Вернее, не картина, а какое-то, прямо даже не знаю, как сказать, впечатление. Или, может быть, чувство. Короче, упёрлась наша дорога в тупик. Стоит такая глухая стена. Причём с наклоном в нашу сторону, а из этой стены растёт берёза. Как она растёт - совершенно неизвестно, а только растёт она прямо из стены. Вы, наверное, знаете, что были раньше такие случаи в городе Москве, - росли берёзы и на крыше, и на балконе, и ещё чёрт знает где, чуть ли не прямо на кремлёвской стене, на Красной площади, где мавзолей Ильича. Да и сейчас встречаются такие явления. И вот растёт эта берёза из стены с наклоном в нашу сторону, на берёзе висит канат толщиной в мою руку, на канате покрышка автомобильная старого цвета - лет сто, наверное, уже этой покрышке. Ну, в общем, типа качели.
      Ну что там ещё? Песок рассыпан, хотя песочницы давно уже нет, ящик стоит из-под винной тары, вместо стула. И ещё подъезд, а над подъездом три этажа. Причём очень хорошо всё слышно - и как кто-то ходит, и как кошка в доме орёт, и как по радио оперу "Иван Сусанин" кто-то слушает. Вернее, арию из оперы. Прямо хоть садись и слушай вместе с ними.
      Короче, вот такое отгороженное место. Выход отсюда только один, да и то очень узкий. И почти что темно, потому что густая берёза из стены растёт.
      - Пошли отсюда скорее, - сказал Колупаев. - А то выйдут из подъезда и фонарей навешают.
      - Да, пошли, - сказал Сурен. - А то на футбол опоздаем. Сегодня же "Спартак" - "Арарат".
      А я стою и молчу. Ну что я им могу сказать? Только одно:
      - А давайте здесь посидим немного! - только это я могу сказать, и даже уже говорю, потому что ничего другого придумать я не могу, - ну не говорить же мне про здешний воздух, в самом деле?
      - Ты чего, Лёва, с дуба рухнул? - отвечает мне Колупаев. - Я же тебе говорю: опасное место. Кругом простреливается.
      А я сел на ящик из-под винной тары и жду. Жду, жду, жду…
      Чтобы воздух для меня прояснился.
      - Лёва, на футбол опоздаем! - тревожно говорит Сурен.
      - Ну, если тебе здесь так понравилось, Лёва, то ты оставайся. А мы, пожалуй, пойдём, - говорит Колупаев нехорошим голосом и оглядывается.
      Я тоже машинально оглядываюсь и вижу, что из подъезда вышла маленькая девочка лет так примерно пяти и стоит, на нас смотрит.
      А потом убежала.
      - Ну всё, - ещё более нехорошим голосом говорит Колупаев. - За старшим братом пошла. А тот за друзьями. Короче, товарищи, мне пора.
      …И мне так страшно делается от того, что мои друзья сейчас меня бросят в незнакомом месте, но в то же время я чувствую, что бросить это место - выше моих сил. И я медленно-медленно встаю, медленно-медленно поворачиваюсь. И вижу: точно, вместо маленькой девочки у подъезда стоит парень лет десяти-двенадцати, небольшого роста, в майке без рукавов, и как-то нехорошо поигрывает мускулатурой.
      - Прямо колхоз какой-то, а не двор, - шипит мне Колупаев. - Сейчас эти колхозники нас в свой колхоз принимать будут. Пошли отсюда!
      И тогда я применяю всю силу своего убеждения.
      - Ну послушай, Колупаев! - говорю я. - Ты посмотри, какое тут место чудесное, прямо не место, а рай.
      А сам всё лихорадочно пытаюсь выведать, что ж тут за воздух такой приставучий. Но пока не понимаю.
      - Какой рай! - продолжает говорить Колупаев громко, причём практически уже орёт. - Это же засада, ловушка! Отсюда же не убежишь! Смотри, Лёва, тут стена, там подъезд. Дарданеллы! Или Фермопилы! Пошли, Лёва, а не то… я за тебя не ручаюсь. Ищи тебя потом по моргам Склифософского!
      А мне, чтобы уйти с того места, где воздух особенно замечательный, нужно это место запомнить. Не по внешним приметам, а именно по воздуху.
      И я постепенно начинаю соображать, что тут происходит.
      Оказывается, воздух в этот месте очень сытный! Всё равно как ты сильно пообедал и потом сидишь, а глаза сами слипаются. То ли от берёзы, то ли от этой странной тишины - потому что слышно только то, что в этом одном подъезде происходит, - а больше ничего!
      …И вот так вот я сижу, запоминаю, и тут из подъезда, как и предсказывал мой друг, выходят три пацана. Ну, в принципе, думаю я, ничего страшного - трое на трое. И по росту такие же, как мы. И по комплекции всё в порядке. Одно тут плохо - им сделать ничего нельзя. Сделаешь, потом за тобой взрослые ребята придут. Знаю я эти порядки. Эти фабрично-заводские закутки.
      И вот идут к нам эти ребята, и я думаю: неужели в таком чудесном воздухе сейчас случится такая неприятная вещь?
      - Вы чего? - спрашивает один.
      - Вы откуда? - спрашивает другой.
      - Бегать быстро умеете? - спрашивает третий.
      Ну просто три богатыря какие-то. Честно говоря, я растерялся. Сурен тоже побледнел. А Колупаев молодец, говорит сразу, ни секунды не раздумывая:
      - Тут это… вон парню плохо. Видишь: сел и сидит. Идти не может.
      - Чего это ему плохо? - спрашивает один.
      - Может, ему помочь? - с угрозой спрашивает другой.
      А третий молчит пока, соображает. По всей видимости, ждёт. Раз ждёт - значит, самый главный.
      Тут я тоже решился и говорю:
      - Сейчас пройдёт. Уже почти прошло. Всё в порядке.
      Главный-решительный спрашивает меня тогда:
      - Чего с тобой, парень? Сердце? Или печень?
      Я подумал и говорю:
      - Вегетативно-сосудистая дистония.
      Тут все трое разом подошли ко мне поближе, чтобы рассмотреть черты моего лица. Да и Колупаев поближе пододвинулся. Только Сурен в сторону смотрит, бледный до невозможности. Я знаю, что он не от страха, а просто ему неприятно, что я вру. Но они-то не знают, что я вру! К тому же я и не вру. Есть у меня такая болезнь, правда, без припадков, конечно.
      - Может, тебе воды? - спрашивает один.
      - Или нашатырный спирт, у меня есть, - спрашивает другой.
      А третий снова молчит и очень внимательно на меня смотрит.
      - Это что ж за болезнь такая? - спрашивает он вежливо, как чекист Лацис в фильме "Адъютант его превосходительства".
      - Сосуды, - говорю, - то сжимаются на фиг, то разжимаются. И голова кружится очень.
      - Так, может, всё-таки воды? - спрашивает третий, а сам всё время на Сурена поглядывает.
      И чтобы отвлечь его от Сурена, я довольно торопливо ему заявляю:
      - Воды не надо. Лучше полежать просто лицом вверх. Немножко.
      И как бы сползаю на песочек, весь обессиленный.
      Колупаев подходит ко мне и сверху заглядывает в моё лицо:
      - Лёва, ты как?
      Спросить прямо: "Лёва, ты псих?" - он, конечно, немного стесняется. И вообще он плохо понимает, что теперь делать. Раньше-то понятно: если что, то по обстановке, - дал в глаз и бежать. А теперь? Когда я лежу? А Сурен стоит как столб?
      Третий-решительный тоже заглядывает в мои глаза и вдруг кричит Сурену:
      - Слышь, армян! Может, ты к нему домой слетаешь? За родителями! А то он какой-то дохлый, и вообще еле дышит!
      …И тут я закрываю глаза от окончательного страха. Во-первых, никто никогда в нашем дворе так не называл Сурена. Во-вторых, если идти ко мне домой, - то, во-первых, мама испугается, и, во-вторых, я не выдержу так долго лежать.
      В третьих…
      В общем, я закрываю глаза - и тут вдруг наконец понимаю, почему мне так нравится здешний воздух! Здешний воздух нравится мне из-за стены. Стена очень старая, кирпичи крашеные. И солнце, падая на эту стену, отражается в воздухе. И между солнцем и тенью получается резкая линия, точно на которой я сейчас и лежу. Одна половина моя на солнце, а другая в тени.
      Одна там, а другая здесь. Одна тут, а другая где…
      Самое интересное, наверно, в мире - это заснуть на пять секунд. Просыпаешься, а всё уже другое! Всё изменилось, хотя времени не прошло нисколько.
      - А при чём тут армянин? - спрашивает Сурен.
      - А что, не армянин? - спрашивает решительный.
      - Нет, а при чём тут армянин?
      - А что, не армянин, что ли?
      И так они спрашивают друг друга раз уже, наверное, по двадцать. И тогда я встаю и говорю:
      - Всё прошло! Спасибо за внимание.
      И тут третий парень резко так поворачивается ко мне и спрашивает ехидно:
      - А что-то было?
      - Да, было, - уклончиво отвечаю я.
      И в этот момент…
      Так вот, в этот момент на нас хлынул какой-то невероятный, сумасшедший ливень! Он просто рухнул на нас с дикой силой безумства, поэтому все наши враги настолько обалдели, что сразу побежали домой.
      Да и мы, конечно, тоже побежали. Только в другую сторону. Чтобы нас не выследили.
      - Бежим в другую сторону! - кричал Колупаев, оглядываясь на ходу. - А то они нас выследят!
      Мы послушно побежали в другую сторону, топоча по огромным лужам, выбежали аж к Рочдельской улице, помчались по дворам и переулкам обратно к нашей Большевистской и вернулись домой, в свой двор, мокрые совершенно.
      Дождь быстро кончился. А после дождя воздух вообще как отрава. Подышишь и хочется разной ерундой заниматься: петь, орать. Он светится весь. И очень влажный, как в ванной. Но это и так, без меня, известно.
      Я же хотел рассказать вам совершенно о другом. Хотел рассказать, что когда я возвращался домой после деревни или после дачи и выходил из метро "Краснопресненская", я обязательно задирал голову и смотрел вверх, на скульптуру революционного рабочего. Он был мой самый любимый вообще рабочий. Самый лучший в мире. У плеча он держал почему-то смятую газету (видимо, "Искру"), а в другой руке - гранату.
      Это был очень умный интеллигентный человек с гранатой. И я к нему очень привык.
      Но потом случалось самое главное. Если на трамвайном кругу стоял трамвай с открытыми дверями и ждал пассажиров, я бежал вперёд, садился в трамвай и подходил к открытому окну на задней площадке, высовывал туда голову. Я почему-то знал, что трамвай не увезёт меня одного.
      А родители тем временем медленно-медленно подходили к трамваю.
      И я, хотя и волновался немного - успеют ли они, не уедет ли трамвай, - я всё это время стоял, высунув голову в открытое окно, и смотрел на свой пресненский воздух. Я думал о том, насколько же он лучше. Именно об этом я и хотел вам рассказать, а получился - целый рассказ.

[в пампасы]