Лидия Яковлевна собрала листки с контрольным диктантом. Зазвенел звонок. Все задвигали стульями и зашумели.
      - Ребята, минутку, - сказала Лидия Яковлевна. - Кто знает, что с Геной Плисецким? Почему он в школу не ходит?
      Никто не знал.
      - Болеет, наверно, - предположил Орлов, кусая яблоко. - Везёт же людям!
      Лидия Яковлевна покачала головой.
      - Везения тут никакого. У него единственная отметка в журнале, и та тройка. Боюсь, он не успеет её исправить.
      - А где он живёт? - спросил Юрка.
      - Вот молодец, Юра! - обрадовалась Лидия Яковлевна и открыла журнал. - Навести его, пожалуйста. Ага, вот, нашла. Железнодорожная улица, пять, квартира пятнадцать. Запомнил? Или записать тебе?
      - Не надо, я запомнил.
      Железнодорожная улица была совсем в другой стороне от нашего дома. С неба валил снег вперемежку с дождём. Проносившиеся машины выплёскивали на тротуар грязную жижу. Прохожие шарахались и чертыхались, ругая водителей, петербургскую зиму и всё на свете. У меня потёк левый сапог, а по носу вдруг щёлкнула такая огромная капля, что я вздрогнул.
      Наконец мы пришли. Дом оказался старинный. В некоторых местах штукатурка отвалилась и были видны красные кирпичи. На стене, между высокими окнами первого и второго этажа, висела мемориальная доска: "Здесь жил и работал профессор Александр Петрович Голованов".
      Мы прошли под аркой и очутились в маленьком дворике-колодце. Ветра тут не было, и даже шум с улицы не долетал. Из мусорного бака вылезла тощая серая кошка и испуганно уставилась на нас.
      - Вот она, пятнадцатая квартира, - прочёл Юрка табличку на дверях парадной. - На третьем этаже.
      Я дёрнул за ручку, но дверь не открылась.
      - Гляди, сигнализация, - сказал Юрка, показывая на два ряда кнопок с номерами. - Это чтоб воры не забрались.
      Он нажал на пятнадцатую кнопку.
      Прошло минут пять. Никто не отвечал.
      - Дома никого нет, - предположил я и даже обрадовался. Со спокойной совестью можно идти домой.
      Внезапно в микрофоне раздался треск и скрипучий металлический голос недовольно спросил:
      - Кто?
      - Это... - растерялся Юрка. - Это мы.
      - Кто? - вновь раздался недовольный голос.
      Тут Юрка догадался нажать вторую кнопку с надписью "говорите" и закричал в микрофон:
      - Мы к Гене Плисецкому! Гена здесь живёт?
      - Нету таких, - ответил микрофон и затих.
      Мы переглянулись. Я хотел сказать, что, видимо, Лидия Яковлевна дала нам не тот адрес, но не успел. За дверью послышались чьи-то тяжёлые шаги. Дверь распахнулась, и прямо на меня прыгнул огромный чёрный дог. Я выронил портфель и плюхнулся в снег. А противная псина уже мчалась со всех ног к мусорному баку. Всё произошло так внезапно, что я даже испугаться не успел.
      Вслед за догом из парадной вышел важный мужчина в шубе и резиновых сапогах. Строго покосившись на меня, он скомандовал:
      - Цезарь, фу! Фу, Цезарь!
      Но Цезарь, как я понял, не очень-то послушался, потому что его хозяин быстро зашагал в сторону помойки.
      - Вставай скорей, - позвал Юрка. - Я дверь держу, чтоб не захлопнулась.
      - Он же здесь не живёт, - сказал я, поднимаясь и отряхиваясь. - Ну его, этого Плисецкого, пойдём домой.
      - А вдруг живёт. Проверим, раз дверь открыта. Не нравится мне эта сигнализация, какая-то она подозрительная.
      "Дался ему этот Плисецкий, - ворчал я про себя, тащась вслед за Юркой на третий этаж. - Друг он ему, что ли!.."
      Плисецкий учился с нами всего месяца два. Перешёл из какой-то другой школы. Из какой, никто не знал. Да никто и не спрашивал. Я почему-то был уверен, что о себе он никогда не станет рассказывать. Учился он средне. После уроков сразу уходил домой. Не пытался ни с кем подружиться. В конце концов даже девчонки перестали обращать на него внимание и оставили в покое. Мы и не заметили, что он в школу не ходит. Кроме разве что Сони Козодоевой, сидевшей с ним за одной партой. Но та влюбилась в девятиклассника Качаряна, и всё остальное ей было до лампочки.
      Юрка подошёл к массивной двери и позвонил. Потом ещё раз. И ещё.
      Никакого толку. Открывать нам явно не хотели.
      - Что за дела, не понимаю, - обиженно пробормотал Юрка. - Кто-то же отвечал нам из этой квартиры.
      Я пожал плечами и сделал шаг к лестнице. Юрка в последний раз нажал на кнопку и тоже повернулся, чтобы уйти. В этот момент клацнул замок, дверь приоткрылась. Мы подбежали к двери. Из-за цепочки на нас смотрела какая-то старуха.
      - Здравствуйте, - сказал я. - Мы к Гене пришли. Этот адрес нам учительница дала.
      Старуха недоверчиво взглянула сначала на меня, потом на Юрку. И захлопнула дверь.
      Юрка ахнул:
      - Ну дела! Ни тебе ответа, ни привета, ни тебе здравствуй, ни тебе до свиданья!
      Но дверь снова открылась, на этот раз широко, и старуха произнесла:
      - Войдите.
      Она повела нас длинным тёмным коридором на кухню, тоже оказавшуюся длинной и тёмной. Кроме газовой плиты тут стоял лишь кухонный стол с пепельницей и одна-единственная табуретка. Мы встали у стенки, а старуха села на табуретку, закинула ногу на ногу, чиркнула спичкой и закурила папиросу.
      Вообще-то она выглядела не такой уж старухой. Если бы меня спросили, сколько ей лет, я бы не ответил. Была она укутана до пояса пуховым платком. Зато очень даже прилично сидели на ней фирменные джинсы, на ногах сияли новенькие кроссовки, стоившие диких денег в коммерческом магазине.
      - Я вас слушаю, молодые люди, - сказала она, щурясь от табачного дыма.
      - Нам бы с Геной поговорить... - неуверенно начал Юрка.
      - Мы его одноклассники, - добавил я.
      Старуха затушила папиросу.
      - А настоящий момент это невозможно. Мой внук час назад приземлился в Бостоне. Он звонил с аэродрома, полёт прошёл нормально. - Она помолчала и промолвила задумчиво: - Там тепло, плюс двадцать.
      - Как в Бостоне? - не понял я. - Это же Америка!
      Старуха не ответила и закурила новую папиросу.
      - Так вы его бабушка? - спросил Юрка. - А когда он вернётся? Ему тройку нужно исправить.
      Она опять не ответила. Папироса в её пальцах погасла, подрагивая на весу.
      - Погоди ты со своей тройкой, - шепнул я, дёрнув Юрку за рукав. До меня стало наконец доходить, что случилось. Юрка тоже начал кое-что понимать. Он вытаращил глаза и воскликнул:
      - Как же он один-то улетел? Просто взял и улетел? Так же не бывает!
      Бабушка Плисецкого печально взглянула на Юрку.
      - С родителями. Страна эта осточертела им. Нет, мол, у неё будущего. А раз так, значит, и у Гешки его нет, пока он здесь.
      Юрка просто не находил слов.
      - Ну дела! - только и смог он пробормотать, покраснев и набычившись.
      Бабушка Плисецкого вздохнула.
      - А вы что же с ним не улетели? - спросил я.
      - Господь с тобой! - махнула она рукой, и пепел с потухшей папиросы упал на пол. - Куда уж старой за молодыми гоняться. Надо здесь умереть, недолго осталось.
      Юрка открыл было рот, чтобы возразить, но из прихожей послышался звук отпираемой двери, какая-то возня и сопенье, и вдруг в кухню вбежал Цезарь. На этот раз он не стал на меня бросаться, а просто обнюхал. И на том спасибо! Пёс шагнул к Юрке, прижал его к стене и улёгся у его ног, разинув мокрую пасть и вывалив язык.
      - Ида Марковна! - раздался из коридора раздражённый бас. - Я же просил не курить в кухне. Всю квартиру провоняли своим беломором!
      Цезарь вскочил и убежал на голос хозяина.
      - Кто это? - шёпотом спросил Юрка.
      - А ну его! - поморщилась бабушка Плисецкого. - Сосед. Плохой человек. Хочет Гешкины кроссовки у меня купить. Я их и не снимаю теперь, украдёт. Комнату собирается себе отсудить. А по мне - так и пусть отсуживает. На что мне теперь две комнаты, одной-то.
      - Вы совсем одна остались? - спросил я.
      - Почему одна? Родни много. Все на Пискаревке лежат. Куда я от них уеду?
      Она вдруг встала и прихрамывая пошла из кухни.
      Я выглянул в окно. Снег кончился, но небо не прояснилось, было по-прежнему свинцово-серым. Начинало смеркаться. На ветке растопыренного тополя сидела тощая кошка, поглядывая вниз и крутя головой. Цезарь, видать, здорово её напугал. И от этой кошки, от этого слякотного неба, от папиросных окурков, мрачной кухни и всей этой неуютной чужой квартиры мне сделалось так тоскливо, что захотелось заплакать.
      - Пойдём, что ли, - сказал Юрка. - Чего тут понапрасну торчать?
      Бабушка Плисецкого ждала нас у дверей, держа в руках стопку учебников.
      - Собрала вот вам. Вы, наверно, за книгами приходили?
      Я сложил учебники в портфель. Нужно будет сдать их завтра в библиотеку.
      - До свиданья, - сказал Юрка.
      Старуха не ответила. Может быть, не расслышала. Дверь за нами закрылась на цепочку.
      Дома, сев за уроки, я вытащил из портфеля учебники Плисецкого. Из математики выпал сложенный вчетверо лист плотной бумаги. Я развернул его и увидел, что это портрет девочки, нарисованный простым карандашом. Даже не портрет, а набросок. Кого-то он мне сильно напоминал. Ну конечно же! Соньку Козодоеву - вот кого! Только на рисунке она была немножко другая. Лучше как-то, без обычных своих надменных гримас и поджатых губ. Она смотрела на меня красивыми печальными глазами, как будто я - это не я, а девятиклассник Качарян.
      Надо же! Гена Плисецкий отлично рисовал. Просто здорово рисовал! А мы и не знали. Совсем ничего не знали о нём. И вот он уехал, и никто в классе не будет об этом жалеть. Словно и не учился он с нами никогда. Он, наверно, поступит в американскую школу и будет рисовать американских ребят. А те начнут расспрашивать про Россию, про нас. Представляю, что он им расскажет. А собственно, чего уж такого ужасного он может рассказать? Мы же ничего плохого ему не делали...
      За чаем папа, взглянув на меня, спросил:
      - Ты что, пару схватил?
      - Нет. А что?
      - Вид у тебя виноватый.
      Я пожал плечами и принялся усердно размешивать сахар.
      - Чашку разобьёшь, - сделала мне мама замечание.
      И в этот момент чашка щёлкнула, словно перегоревшая лампочка. На боку появилась косая трещина, из которой начал сочиться горячий чай.
      - Ну вот, что я говорила! - воскликнула мама, хватаясь за тряпку. - Что за ослиное упрямство! Тринадцатый год мужику, а ума, как у младенца! О чём ты думаешь, интересно знать?
      - Он думает о том, что разбитая посуда - к счастью, - промолвил папа, ставя блюдце с треснувшей чашкой в раковину.
      Мама неодобрительно взглянула на него, но промолчала, продолжая вытирать чайную лужу на столе.
      - Я думаю о профессоре Голованове, - вдруг сказал я.
      - Кто это? - спросил папа.
      - Не знаю. Просто профессор. Александр Петрович. Жил на Железнодорожной улице.
      - Профессор? - папа наморщил лоб. - Есть художник Голованов. Тоже Александр Петрович. Между прочим, мой хороший приятель.
      - У тебя все приятели хорошие, - проворчала мама.
      Папа кивнул:
      - Конечно, а как же иначе? Неужели ты бы хотела, чтобы у меня были все плохие приятели?
      Я почувствовал, что они вот-вот поссорятся, и громко объявил:
      - А один наш одноклассник в Америку улетел!
      - Ну? - удивилась мама. - Это кто же?
      - Плисецкий. Гена.
      - Это у кого мать в овощном работает?
      - А ты её разве знала?!
      - Видела на родительском собрании. Недавно я ещё макароны у неё покупала.
      - Макароны? В овощном? - недоверчиво проговорил папа.
      - Представь себе. Ты-то по магазинам не ходишь, не знаешь, что где продают в наше время. А у нас картошка вся вышла.
      - Ну и логика у тебя! - засмеялся папа. - Куплю я завтра картошку. Схожу на рынок и куплю. Не в булочную же за ней идти.
      - Как я устала от вас, - сказала мама. - Тоже бросила бы всё и в Америку улетела.
      Она пошла в комнату и включила телевизор, крикнув:
      - Посуду сами мойте!
      Папа взглянул на меня:
      - Кинем жребий?
      Я покачал головой и принялся мыть посуду. Её и было-то совсем немного.
      На следующий день все только о Плисецком и говорили. Не переменах девчонки плотным кольцом окружали Козодоеву. Сонька с равнодушным видом рассказывала, что об отъезде Гены она знала давно, но по его просьбе держала это втайне. Орлов клянчил у неё адрес Плисецкого, а Сонька отвечала нараспев:
      - Ну, я не знаю... Имею ли я право сообщать его адрес?
      Юрка презрительно хмыкал и отходил в сторону. Я поманил его за собой в конец коридора.
      - Смотри, что у меня есть.
      Юрка уставился на карандашный портрет.
      - Ты, что ли, нарисовал? Похоже...
      - Это Плисецкий рисовал, - сказал я. - Я бы так не смог.
      - Талантливый, оказывается, был человек, - сказал Юрка.
      - Почему был? Он и сейчас талантливый.
      - Ну-ка, дай, - Юрка взял у меня портрет и принялся его рассматривать. Он вертел его и так и сяк, потом сложил лист вчетверо и недовольно пожал плечами.
      - Чего он нашёл в этой воображале?
      - Не знаю, - ответил я. - Выходит, что-то нашёл. Может, отдадим ей портрет?
      - Кому, Соньке? - ужаснулся Юрка. - Да её так от гордости раздует, что она лопнет! И откуда ты знаешь, может, Плисецкий вообще не собирался его никому дарить.
      Юрка был прав. Значит, оставалось одно: вернуть рисунок бабушке Плисецкого. Я вспомнил тёмную кухню, злого соседа, необузданного Цезаря, и у меня сразу испортилось настроение. Юрка, похоже, чувствовал то же самое.
      - Ничего, - ободрил он и меня и себя. - Просто отдадим и уйдём.
      Слегка морозило. Не было уже вчерашней слякоти. В воздухе вился лёгкий снежок, и сквозь его белую пелену дома выглядели помолодевшими и нарядными. Будто радовались близкому Новому году.
      Дверь в подъезде была распахнута. Рядом стоял мебельный грузовик, из которого три грузчика вытаскивали длинный жёлтый диван. Пахло опилками и бензином.
      Мы взбежали на третий этаж. Я позвонил, и Цезарь за дверью три раза раскатисто рявкнул в ответ. Цепочка на этот раз не зазвенела, дверь распахнулась почти бесшумно. Бабушка Плисецкого с любопытством смотрела на нас.
      - Вот, - сказал я, протягивая ей портрет Козодоевой. - Это было в Генином учебнике.
      Она развернула рисунок, улыбнулась и осторожно его погладила.
      Вдруг из коридора, чуть не опрокинув бабушку, выскочил Цезарь. Он обнюхал меня, затем кинулся к Юрке, обнял его своими когтистыми лапами и лизнул в лицо.
      - Вот я тебе! - закричала бабушка Плисецкого, замахиваясь на него полотенцем. - Свалился на мою голову, псина невоспитанная!
      Цезарь отпустил Юрку и, поджав хвост, убежал в квартиру.
      Мне сделалось смешно. Зато Юрке было не до смеха. Он вытирал рукавами куртки облизанное лицо, фыркал и морщился.
      - Зайди умойся, - велела ему бабушка Плисецкого и взглянула на меня. - Ты тоже иди руки мой. У меня чай готов.
      Чай мы пили не на кухне, а в комнате, за большим круглым столом, покрытым красной бархатной скатертью. Чашка мне досталась такая изящная и хрупкая, что я отказался от сахара, боясь связываться с чайной ложкой.
      Но Юрка-то, Юрка! Я его просто не узнавал. Он держался непринуждённо, пил чай из блюдца, хрустел сушками и вёл светскую беседу.
      - Красиво у вас, - говорил он. - Мебель такая старинная, как в Эрмитаже. Картина такая старинная, как... Тоже как в Эрмитаже. Это ваш родственник на ней изображён?
      - Родственник, родственник, - чуть улыбнувшись, кивнула бабушка Плисецкого и подвинула тарелку с сушками поближе к Юрке. - Гешкин прапрадед.
      - Хорошая картина, - похвалил Юрка. - И чай у вас вкусный такой, и сушки такие...
      - Как в Эрмитаже, - закончила за него бабушка Плисецкого.
      Прерывисто зазвонил телефон. Она быстро встала и вышла в коридор.
      Я посмотрел на Юрку.
      - Ты чего это разболтался?
      - А что такого? - удивился он. - Надо же о чём-то говорить, а то ты всё молчишь и молчишь. Ей-то и поговорить теперь не с кем.
      Из коридора слышно было, как бабушка Плисецкого расспрашивает:
      - А у папы какое настроение?.. А как мама?.. Что ты ел сегодня?.. Нет, не болею. Меня тут твои одноклассники навещают. Как зовут? А я и не спросила...
      - Шевельков и Сорокин! - заорал Юрка.
      - Шевельков и Сорокин, - повторила бабушка Плисецкого. - Ну, целую, мой родной. Храни вас Бог.
      Пора было уходить. Пока мы одевались, бабушка Плисецкого смотрела на нас с печальной улыбкой, курила папиросу и молчала. Сейчас она совсем не казалась мне старухой. Не старуха, не бабушка, а просто пожилая женщина, да ещё в джинсах и кроссовках.
      Цезарь мешал одеваться, прижимал нас к вешалке и тыкался мордой в животы.
      - Что-то соседа вашего не видать, - сказал я.
      - А он в больнице, - ответила бабушка Плисецкого, и в его голосе мне послышалась насмешка. - Хотел вчера кошек на помойке отравить, а на него с крыши сосулька упала.
      - Его насмерть убило? - вытаращил Юрка глаза.
      - Сотрясение мозга. Через неделю выйдет. За неделю это животное всю мою пенсию съест.
      Она сказала это спокойно, без всякой обиды на Цезаря и на его аппетит. Пёс взглянул на неё немного виновато: что, мол, тут поделаешь, раз судьба такая. Потом рухнул к её ногам, вывалил язык и жарко задышал.
      Мы с Юркой спустились уже на второй этаж, когда бабушка Плисецкого окликнула нас:
      - Эй, Шевельков и Сорокин!
      - Что? - хором отозвались мы, задрав головы.
      - Гена сказал, что у вас очень хороший класс. Он по вам скучает. Вот, собственно, и всё.
      - Спасибо! - ответили мы.
      Дверь наверху захлопнулась.
      Во дворе мы увидели вчерашнюю кошку. Она сидела на крышке канализационного люка и щурилась на голубей, которые ходили вокруг неё и клевали разбросанные кем-то хлебные корки. По-прежнему падал лёгкий снежок, но крышка оставалась тёплой и сухой. Кошка чувствовала себя замечательно. Как хорошо, что хозяину Цезаря не удалось её отравить.

[в пампасы]