Елена Ленковская. Радиус козы. Электронные пампасы
Радиус козы
(летние рассказы)
Кобыла с косматой гривой

Сава стоял на перевёрнутом ведре. Калитка загона, сколоченная из толстых серых досок, была надёжно заперта. Взявшись за верхний край, мальчик заглядывал в пахнущий конюшней полумрак — смотрел на лошадей. Их там было три. Все три били хвостами по бокам, отгоняя слепней.

Дядя Санат держит лошадей, чтобы продавать конину. Он уже объяснил Саве: рыже-коричневая, с тёмной гривой, это значит — гнедая.

Гнедая была здесь самая красивая — выше остальных, стройная, с крепкими длинными ногами и густой косматой гривой. Это про неё взрослые говорили — глаз да глаз: калитку грызёт, наружу выглядывает. Другие смирно стоят, а эта — нет.

Сава смотрел, как гнедая не спеша пьёт из ведра-поилки, прибитого к толстому деревянному столбу. Долго-долго смотрел — лошади пьют много и обстоятельно.

Потом кобыла подошла к калитке и стала грызть верхний край. Сава немного испугался — вдруг руки отгрызёт — и на всякий случай быстро убрал их за спину.

Ведро брякнуло. Лошадь пропала, появилась трава и чьи-то ноги. Загорелые, в старых синих сланцах. Это — дядя Санат.

Тчщщ, — сказал дядя, улыбнулся сверху и подал руку.

Когда Сава с Алишером боксируют, дядя Санат тоже всё время «тчщщ » говорит. Алишер старше Савы, выше на голову и боксирует ого-го как! Вот поэтому его все и предупреждают: «Тчщщ, не щёлкни его сильно». Алишер отвечает: «Да я же тихонько». И они боксируют дальше.

Здесь все взрослые «тчщщ» детям говорят, особенно если что не так.

Но всё было так, просто Сава с ведра упал, с кем не бывает.

Лошадь высунула голову наружу. Убежать хочет, вспомнил Сава. Но калитка на замке, как тут убежишь.

Пришла мама, стала гладить кобылу и разговаривать с нею. Саве тоже захотелось. Он осмелел, снова залез на ведро и протянул руку.

Шерсть у лошади оказалась жёсткой, гладкой и очень сухой.

Гнедая смотрела на него большими, похожими на тёмно-синие сливы глазами. И вот что странно — у неё были густые, загнутые кверху ресницы. А Сава всегда думал, что только на глупых девчачьих картинках про розовых пони такие ресницы бывают — нарисованные, а не настоящие.

Лошадь шумно дышала на него влажным теплом. Мальчик тоже на неё подышал.

Нужно было ехать. До Алтая у них ещё целый день пути.

Дедушка обнял Саву. И папу, и маму. И дядя Санат — тоже.

Хлопнули дверцы. Они вырулили на улицу и поколесили мимо аккуратных заборов, мимо просторных одноэтажных домов с белёными стенами, мимо колонки на углу, мимо школы, где учится Алишер, мимо зелёного футбольного поля.

Когда выехали на трассу, папа поинтересовался:

— Что, вкусная была конина утром?

Сава кивнул.

Потом вдруг вспомнил ту, гнедую, с косматой гривой и глазами, похожими на сливы. И для чего она там в загородке стоит, вспомнил.

— Вот только жалко... — начал он, запнулся и умолк.

Папа осторожно кашлянул.

— Лошадей жалко?

Сава громко шмыгнул носом.

Тчщщ... — не отрывая глаз от дороги, сказал папа.

Здесь все взрослые «тчщщ» детям говорят, если что не так.

А теперь всё и вправду было не так!

И поэтому Сава сидел, отвернувшись к окну, и шмыгал носом.

Тогда мама спросила:

— Помнишь, в вашем спортивном клубе жили две кошки-вегетарианки?

У Максима, Савкиного тренера по кун-фу, и правда жили в клубе две кошки. Их звали по-восточному — Инь и Ян, ведь кун-фу — восточное единоборство. Кошки эти питались в основном огурцами, яблоками, салатами из помидоров или капусты. И даже корейской морковкой не брезговали. Просто им ничего другого не предлагали, никакого мяса уж во всяком случае. А рыбу — только по праздникам. Максим считал, что так они здоровее будут.

Однажды эти кошки-вегетарианки пытались выкрасть у мамы батон из сумки, пока она сидела на диванчике и сквозь стеклянную перегородку наблюдала, как Сава отрабатывает стиль тигра.

— Вот так кошки! — удивлялась она тогда. — Инстинкт-то охотничий в них всё равно живёт. Только вместо мышей — булки ловят!

— Я тоже буду вегетарианцем, — вслух подумал Сава. — Конину есть не буду. И кошек своих...

— Кошек и я не ем! — перебил его папа и засмеялся. Как-то громче обычного.

— Я не это имел в виду! Я хотел сказать, если у меня будут кошки, я их тоже буду овощами кормить!

Папа выслушал и плечами пожал.

Зато мама забеспокоилась.

— Э, нет. Так не пойдёт! — вступилась она за будущих Савиных кошек. — Вегетарианство — дело добровольное. Вырастешь, становись хоть вегетарианцем, хоть праноедом. Решай сам и за себя. А кошки пускай за себя решают, ловить им мышей или огурцами питаться, изучать кун-фу или на диване лежать.

Сава почесал в затылке. Так и быть. Кошки пусть сами думают, мышей им ловить или булки с огурцами.

Хотя мыши — они ведь тоже славные. Такие милашки — с чёрными глазками и бурой шёрсткой. В этом году в деревне Сава, наверное, снова их увидит. А ещё — гусей, уток, кур, и телят-жеребят, и овец, и даже кузнечиков.

Вокруг была степь. Облака над нею летели низко, и было до них рукой подать — совсем как в мультфильмах Миядзаки.

— Здесь место такое, знаменитое, — заметил папа. — Всегда облака низко.

— Красотища! — кивнула мама. — Кстати об огурцах! Кто-то хочет огурец?

Папа не захотел. А Савка взял. И мама — тоже.

Они ехали, хрустели огурцами и во все глаза смотрели на эти удивительные облака. Самое большое было похоже на коня, в быстром беге стелющегося над землёй.

— Ты точно не хочешь огурец? — тихо спросила мама папу.

Он промолчал и только прибавил газу.

И они помчались. Быстро. Так быстро, как только могли. Почти вровень с облаком, похожим на коня — с косматой, развевающейся по ветру гривой.

Мастер-класс по дойке

Как только приехали в Маралиху, мама тут же решила научиться корову доить. На всякий случай. Мало ли что в жизни может пригодиться.

И весь вечер она ждала, когда же корова со стадом домой вернётся.

Да только корова, по словам Илюшкиной бабушки Зинаиды Семёновны, новую моду взяла: все коровы давно у своих калиток мычат, одна наша Доча где-то по горам гуляет.

Бабушка корову за это свиньёй называет. Правда, у бабы Зины это ласково получается. Вот интересно, а свиней, если б они у неё были, она бы коровами ругала? Или потому она их и не держит, свиней-то, чтоб спокойно корову свиньёй ругать, без всяких обид из свинарника?

Затемно, когда уж и солнце село и на соседний тополь грачи прилетели ночевать, явилась Доча. Рыжая такая, большая, широкая.

И все пошли её доить. И Сава пошёл, а как же.

Баба Зина села на скамеечку и привязала Дочин хвост к её ноге. Как это она догадалась, вот молодец. А то бы Доча этим хвостом как махнула по лицу — ого-го! Это же кнут целый, а не хвост.

Потом бабушка принесла воды, обмыла корове вымя, обтёрла чистой тряпочкой.

— Ну, — говорит маме, — садись теперь ты.

И даёт ей ведро и тряпку. Тряпку — на колени, ведро — для молока.

Мама ведро под вымя подставила, села на скамеечку и давай корову доить. А молоко не льётся. Потом вдруг ка-ак брызнет. Дзынь-дзынь. Струйки тонкие, но ничего, пошло дело.

Только мама обрадовалась, что всё получается, корова раз – и в сторону. Ведро — бряк. Хорошо, что там молока было чуть-чуть, на донышке, пролиться не успело.

Мама ведро поймала, под вымя поставила, снова доить начала.

— Да ты двумя руками сразу, по очереди, — советует маме баба Зина.

Мама кивает. Молча. Видно — изо всех сил старается. Получается у неё! Правда, не такой толстой струёй, как у бабушки, но на первый раз ничего, сойдёт.

Сава осмелел.

— Дайте я тоже попробую!

— Ладно, — разрешает бабушка, — попробуй, возьмись за один сосок.

Сосок тёплый, мягкий, приятный на ощупь. Сава, точь-в-точь как бабушка показала, сильно сдавил его ладошкой – и дзынь — тут же брызнула струя. Сначала мимо ведра, прямо на маму. Потом приладился.

Подоили они так немножко, в две руки, и бабушку пустили.

Корова сразу обрадовалась, что от неё неумехи отстали! Наконец-то её подоят по-нормальному, без выкрутасов.

— Всё, пойдёмте, — сказали зрители, а их там много собралось, словно тут представление какое или модный мастер-класс, — а то корова нервничает. – И все разбрелись по своим делам.

А Сава с мамой к себе пошли, на другой конец деревни. Да не пошли, а побежали просто. Окрылённые такие, полетели, даже молока не попробовали. Забыли на радостях.

Сава уже вечером понял это и расстроился слегка. Мама сказала — завтра попьёшь, что за беда.

— А ты что, завтра тоже доить пойдёшь?

— Да не буду я больше животное мучить, — смеётся мама. — Главное — попробовать. Если вдруг придётся, авось подою теперь корову. Костёр я развести смогу. Корову подоить смогу. Значит, выживем, если что.

Сава про себя решил, что он тоже выживет. Если что.

А когда вырастет, обязательно корову себе заведёт. Он даже имя ей уже придумал — Люся. Как где держать? В коровнике! Он коровник для неё сделает. Сава ведь здесь поселиться собрался. Уже всё спланировано: выучится на архитектора, а потом сразу в Маралиху приедет. И дом себе тут построит. И коровник. И баню, и сенник.

И будут у него тут куры, и собака, и кошка, и кролики.

И корова, конечно!

Корова с функцией «мойка окон»

— Ой, мама, кто это?

В мутном окошке то ли сарая, то ли коровника видна морда чудовища — сплющенная, белёсая, с огромным языком.

— Корова. Не узнал?

— Корова??? Чего она такая сплющенная?

— Окно в своём коровнике моет.

— Зачем?

— Как зачем? А зачем люди окна моют? — улыбается мама. — Грязное. Ей, наверное, сквозь него белый свет не видно.

Вот это да. Первый раз Сава слышит, чтобы коровы сами себе окна мыли. Надо будет именно такую завести!

Сава останавливается. Надо получше рассмотреть, как выглядят коровы продвинутой модификации. С функцией «мойка окон».

А продвинутая корова на зевак никакого внимания не обращает. Она своё дело делает. Отрешённо закатив глаза, лижет и лижет окно изнутри — огромным, белым, распластанным по стеклу языком.

— Чисто уже! Хватит! — говорит ей Сава.

Корова — ноль эмоций. Глаза ещё сильнее кверху завела и знай себе окно облизывает.

— По-моему, ей не грязно, а просто вкусно, — бормочет Сава. — Стекло – вкусное.

— Оно солёное, наверное, — предполагает мама. — Коровы же любят соль лизать.

Сава разглядывает белёсую сплющенную морду. Рога у этой коровы-мойщицы загнуты в разные стороны. Один кверху торчит, другой вниз смотрит. Ну нет, такая корова ему не подходит. Его Люська будет рыжей, весёлой, симпатичной и рогами кверху! А там поглядим. Может, он и Люсю свою для мойки окон приспособит. Всего-то-навсего нужно будет как-нибудь исхитриться и окна посолить.

Дух огорода

Утром Сава обычно сидит на крыльце и на губной гармошке наяривает. А мама его в огород посылает:

— Пойди там поиграй.

Но Сава упрямится, уходить с крыльца не хочет.

— В огороде меня никто не слышит!

— Ох, — жалобно причитает мама и трёт лоб рукой, — и зачем только я тебе эту гармошку подарила. Иди-иди. Мне тебя и из огорода прекрасно будет слышно. С громкостью у тебя полный порядок.

Если б в огороде морковка росла! Или редиска, или хотя бы горох! Он бы с удовольствием туда ходил — хоть с гармошкой, хоть без. Сава и грядки поливать ходил бы, если б нужно было. Но — не нужно это.

В этом году ничего там нет интересного. Ни картошки, ни капусты с морковкой, ни укропа с луком, ни тыквы. Только белёсая пахучая полынь да лебеда выше Савы ростом. Это потому, что хозяева дом продать хотят и в этом году ничего не посадили. А полынь и сажать не надо. Она сама растёт.

Поэтому Сава туда и не ходит. Особенно в одиночку.

Сходил один раз, как только приехали. Полынь тогда пониже была, до ушей только, а не выше макушки, как теперь.

Как сейчас Сава помнит — солнце, ветер шумит, полынью его по ушам бьёт. И — огородный балуется!

Сава уверен, там живёт такой. Пугала в их огороде нет — зачем в таком огороде, где ничего не растёт, пугало. А вот огородный! Как ветер дунет, он застонет — тягуче, жалобно. А потом ка-ак бахнет! Как из пистолета! Помолчит-помолчит. И снова стонать начинает. Наверное, не посадили ничего, вот и жалуется. Он, быть может, тоже морковки хочет.

Мама Саву выслушала, сказала:

— Ничего страшного, просто дверка сарая хлопает на ветру. Хочешь, вместе пойдём, проверим?

...Они стоят в полыни и ждут. Сава смотрит, как солнечные зайчики пляшут на никелированной дверной ручке. Вот же дует ветер, и — ничего. А как отвернёшься — так заскрипит, завоет и захлопнется с громким стуком.

Они и за дверку заглянули: внутри пусто совсем – такие же серые доски, как снаружи, и всё.

— Ну и что! Может, огородный умеет быть невидимым, кто знает.

— Ты же банника не боишься? И домового?

— А они у нас есть? — удивляется Сава.

— Конечно, — смеётся мама, — тут их полно! Дом-то старый, давно жильцами укомплектованный.

Сава никак не может понять, шутит она или всерьёз.

— Давай-ка закроем дверку! — Мама с усилием задвигает скрипучую, слегка приржавевшую щеколду. — Всё! Пусть этот твой огородный в огороде сидит, дверью не хлопает, в сарай не лезет. Там дворовой жить должен!

Радиус козы

Один Сава в огород не ходит, а с Илюхой — пожалуйста. Вдвоём — не страшно, а, наоборот, весело. Вчера, например, сходили совсем не зря!

— Мама, иди скорее, там в огороде — чужой козёл! Даже два!

— Козёл или коза? — уточняет мама.

Ну какое это сейчас имеет значение? Нет чтоб просто пойти да посмотреть!

— Сверху — вылитый козёл, — говорит Сава.

— Так надо снизу смотреть!

— Снизу у него вымя, — баском уточняет Илюха.

— Тогда это коза.

Они идут мимо бани, сквозь дровяной сарай — к серой высокой калитке в огород.

За ней и впрямь стоит коза. Привязана на длинную цепочку к колышку, вбитому в землю. Вид у козы преглупый, а уши растопырены в разные стороны. И глаза тоже.

Мама с ней здоровается. Коза бестолково прядает ушами, что-то блеет в ответ.

— А-а! На тебя так ворчи-ит, — завистливо тянет Сава.

— Так я к ней обращаюсь, вот она и отвечает как может.

— А на нас этот козёл только пукнул.

— Коза.

— Коза...

Хотя на козла она больше похожа. Почему? Да морда у неё какая-то невежливая.

— Вы бы поговорили с ней ласково, она б не стала к вам задом поворачиваться. Думаете, не скучно вот так — весь день на привязи?

И началась у них новая жизнь. С козлами, то есть с козами. Стали Сава с Ильёй для огородной публики регулярные концерты давать.

Сначала только рэп пели — собственного сочинения. Потом надоело, на русские народные перешли. Потом на негритянские спиричуэлс. Потом Сава и вовсе пару детских партий из «Отелло» и «Пиковой дамы» спел. Потом они с Илюхой по очереди стихи читали. Пушкина, например. Про кота, который всё ходит по цепи кругом. Прям как эти козлы, которые козы. Только вместо дуба у каждой по колышку.

Главное — Сава нашёл, кому на губной гармошке играть. Ему репетировать нужно почаще, мастерство шлифовать. Только без слушателя — неинтересно. Мама этого не понимает и слушателем быть категорически отказывается. А козе куда деваться! Она ж на колышке. Циркуль ходячий! С утра до вечера на привязи бродит, траву вкруговую обдирает. За день круг объест, назавтра чуть в стороне колышек воткнут, она новый кружок выщипывает.

Радиус у козы небольшой. Далеко не убежит. Будет слушать как миленькая!

Печной гость

Дома никого. Савка один остался. Все купаться ушли. А он — нет.

Илюшку наказали, со всеми на речку не взяли. Сава расстроился и тоже не пошёл. Что там без Илюшки делать! Ни плотину построить, ни побрызгаться толком. Скукотища!

Мама сказала сердито:

— А я всё равно пойду. А то получится, что и меня наказали, непонятно за что.

Взяла полотенце и ушла.

Ушла — дома совсем тихо стало. Только муха жужжит. Как ни закрывай двери, мухи всё равно внутрь проникают.

А ещё слышно, как наверху воробьи суетятся. Скачут по крыше, клювами в печную трубу стучат. Труба гладкая, стальная, блестящая — только самый верх закопчён слегка. Узкая труба. В такую волк не пролезет. Надо будет в доме, который он себе в Маралихе построит, тоже трубу поуже сделать. И дверь – понадёжнее.

Сава подумал-подумал и на всякий случай дверь в избу на крючок закрыл. Так-то лучше. Мой дом — моя крепость.

Сел за кухонный стол, прислушался. Всё как обычно. Мяуканье. Воробьиные шорохи на крыше. Вдруг наверху, в печной трубе, что-то стукнуло, зашуршало громко. Савка ойкнул, в комнату убежал и там за дверью притаился. А шорох всё громче! Уже где-то внизу, в самой печке, шуршит.

Ну не волк же это, в самом деле! Сава собрался с духом, подкрался к печке, щеколду сдвинул. Чугунная дверка испуганно скрипнула и отворилась. Из бумажного мусора, сложенного в печку, с шорохом выскочило что-то лохматое, взъерошенное, абсолютно чёрное. И прямо в живот Савке ткнулось.

Савка заорал и в сторону отпрыгнул. Встрёпанный тоже шарахнулся вбок, а потом ошалело вспорхнул к потолку.

Да это ж воробей! Только весь чернющий, от клюва до кончика хвоста вымазанный печной сажей.

Мечется птица от стены к стене, крыльями бьёт, а где из избы выход, не понимает.

Еле-еле Савка бедолагу этого с кухни на веранду полотенцем выгнал. Скорее крючок с входной двери скинул и распахнул её пошире. Дверь с веранды на кухню, наоборот, притворил, чтоб воробей обратно не залетел. И в доме спрятался, чтобы птицу больше не пугать, просто дождаться, пока успокоится и сообразит, где выход.

Только скучно было так, без дела, сидеть. И Савка, чтоб времени даром не терять, сел табличку рисовать. Если не воробью, то кому другому вдруг да пригодится! Мало ли кто к ним в печку попасть может.

Мама пришла с речки, смотрит — мух полон дом. А на двери, как в самолёте, изнутри табличка висит. Написано: ВЫХОД.

Выслушала она про Савкино с воробьём приключение, поудивлялась, а потом и говорит:

— Надеюсь, мухи тоже читать умеют. А то вон сколько ты их напустил, пока печного гостя выпроваживал.

Варенье из буфера

Мама пьёт чай. С молоком. И с вареньем.

Горной клубники в этом году — пропасть как много! Душистая, сладкая. А варенье из неё какое вкусное! Ел бы и ел, не останавливался.

— О! — радуется Сава. — Можно мне тоже чай?

— Пей компот! Для кого я компот сварила?

Вишнёвый компот — это хорошо. Но Сава предпочитает чай. Потому что к чаю полагаются сладости, а к компоту — нет. Компот, он и так сладкий, к нему конфет, пряников, а тем более варенья — не допросишься.

— Я уже пил сегодня компот! — канючит Сава. — Сколько можно! Три кружки выпил!

— Ладно, — сдаётся мама, — чайник горячий, наливай себе сам. Только чур — с молоком!

Саве неохота самому наливать. Ему, если честно, и чаю-то не очень хочется. Ни с молоком, ни без. Ему бы просто варенья!

Савка кладёт ладонь на стол, прямо напротив маминой чашки.

— Скопировать! — бормочет он. И указательным пальцем по столешнице — тук-тук. Словно двойной клик компьютерной мышью сделал. — Вставить! — и снова тук-тук пальцем, уже поближе к себе.

Оба молча смотрят на цветастую кухонную клеёнку. Ждут, когда появится вторая чашка с чаем. Но её нет.

— Не вставилась? — хмыкает мама.

— Просто буфер обмена переполнен. Надо что-нибудь удалить! — бормочет Сава, стреляя глазами в сторону глубокого блюдца, до краёв налитого клубничным вареньем. В блестящем, густом как желе, винно-красном сиропе круглятся душистые ягоды. Загорелая рука, вся в ссадинах и лейкопластыре, медленно тянется к ложке. Хвать!

— Удаляю! — объявляет Савка, щедро зачерпывает и — в рот!

— Эй! — Мама закашлялась, поперхнувшись горячим чаем. — Давай-ка договоримся: удалять — по ягодке! А то ишь! Полной ложкой!

Мокрое дело

Утро.

На толстой проволоке для сушки белья, натянутой от дома до летней кухни, висит выстиранный розовый пододеяльник. Не беда, что розовый. Зато — как живой. И характер у него мальчишеский: то рвётся с верёвки в небо, то закидывается на проволоку, будто делает подъём переворотом. Прищепки не выдерживают этого буйства — сползают на сторону, ошарашенно жмутся друг к другу поближе.

Погода нынче переменная. Это значит — только было солнышко, и вдруг — ливень. Да какой!

— Ой, мама, пододеяльник-то! — Сава суёт ноги в шлёпки. — Снимать?

— Поздно! — машет рукой мама. — Он уже насквозь промок! Сиди на крыльце, на двор не бегай. А то и тебя на верёвку придётся вешать.

Сава садится рисовать, раз на двор всё равно не пускают.

На блестящем краской, ещё не просохшем рисунке — зелёная трава, солнечные цветы и огромные полосатые осы. У них толстые чёрные ноги и воинственный вид. Они смахивают на боевые шагающие везделёты.

Сава доволен картинкой. Ему хочется сразу повесить её на стенку. Но картинка — это вам не выстиранный пододеяльник. Растечётся краска — пропала работа.

Пока рисунок сохнет на столе, Сава потягиваясь выходит на крыльцо.

Здесь давно уже солнце, ветер, сверкающая мокрая трава. В ней — ведро. В ведре — вода, дождевая. Целых полведра с неба натекло, не меньше! Ну-ка, а в канистре сколько? А в пододеяльнике?

Сава трогает мокрую ткань руками.

— Мам, почему в пододеяльнике воды нет?

— Была, а как же. Только отжала я его.

На сильном ветру пододеяльник наполняется ветром. Теперь он похож на аэростат! Сава хлопает ладонями по его надутым розовым бокам и бежит в огород. Мокрых козлов проведать.

— Ох, что это? — охает мама и кричит ему вслед: — Са-а-ва! Вернись!

На чистом розовом пододеяльнике — отчётливые чёрно-зелёные отпечатки чьих-то пятерней.

— Ты после живописи своей распрекрасной руки мыл?

Сава испуганно смотрит на свои ладони и быстро прячет их за спину.

Вы когда-нибудь стирали паруса или аэростаты? А пододеяльники? Это почти одно и то же! Ох и адская работёнка!

Савины руки по локоть в пене, со лба капает пот. В большом тазу тяжело бултыхается пододеяльник, мыльная горячая вода плещет на коленки и в живот. Сава стирает, стирает, стирает. Целую вечность. А потом стирает мама.

Солнце перевалило за полдень. Савин рисунок давно высох. Прикнопленный, он висит на стене. А пододеяльник — по-прежнему сырой.

Сава с мамой как следует выжимают его и снова вешают на проволоку.

— Всё! — Мама втыкает последнюю прищепку. — Надеюсь, дождя сегодня больше не будет! А рисовать ты сегодня ещё собираешься?

Сава разглядывает свои распаренные, отстиранные до белёсых морщинок пальцы, мотает головой:

— Не-а. Лучше пойду козлам на гармошке сыграю.

Маралиха-бэнд

Утром Сава подумал — опять соседи явились. Они, бывает, припрутся в выходные, включат музыку на всю катушку и оставят окна в машине открытыми — слушай не хочу.

— Ну-у, ум-ца-ца приехала, — морщится мама.

Савке тоже эту ум-ца-цу слушать не хочется, но что делать. Приходится.

А тут такую музыку включили — хоть спрыгивай с постели и сразу танцуй. Заводная, ого! Настоящий стиль «жестянка»!

Вроде только перестук, скрип и шорох, но так складно получалось. А потом откуда-то издалека соло пошло — густое, скрипучее, высокое. Савка даже к окну подскочил, чтоб лучше слышать. Он понять не мог — то ли саксофон, то ли труба, то ли ржавые дверные петли поют.

Когда оборвалось, тогда только и сообразил — никакие не петли. Гусь!

Ну конечно! Это гусь кричал. А ещё — собаки лаяли, петухи горланили, курицы квохтали и ветер в тополях шумел.

Вот такая во вторник с утра в Маралихе музыка была!

Верная стрела

От топота копыт трясётся земля. Саве слышен залихватский, прям-таки разбойничий посвист. Всадник на серой кобыле держится уверенно, по-хозяйски. Чуть откинувшись в седле, он съезжает с косогора прямо в реку. Это здешний пастух Женька.

Встрёпанный мокрый Савка сидит на берегу, кутаясь в большое махровое полотенце. Он с любопытством глядит на крепкого загорелого мужика в застиранной майке, на его серую, в яблоках, лошадь, на двух лохматых, едва поспевающих за лошадью собак.

Кобыла, взорвав воду брызгами, входит в каменистый, стремительный Чарыш. Она мерно, с видимым усилием переставляет ноги. Сава, только что набулькавшийся в реке до посинения, перестаёт стучать зубами и разевает рот от изумления.

Мощно! Тараном идёт, как на приступ!

Савка знает — течение тут такое, что человека с ног сбивает. Детям одним в воду лезть не разрешают, только со старшими. Да и взрослые купаются по-смешному — зайдут на быстринку по пояс, лягут на воду и река сама их вниз несёт, быстро-быстро, даже грести не надо. Проплывут полсотни метров, а то и меньше — как уж получится, и скорее к берегу. Главное во время такого заплыва — коленки беречь и живот, чтоб о камни не ободрать. А на глубину никто и не лезет — страшно.

Но лошадь — она сильная! В ней же целая лошадиная сила, а в некоторых даже чуть больше. Сава с восхищением смотрит, как, рассекая воду, серая кобыла уверенно движется вперёд.

Там, через протоку — остров. На острове — палатка. Это, наверное, приехали на рыбалку Женькины «кореша» или просто знакомые. И пастуху Женьке срочно туда надо.

Всадник уже на острове, а обе Женькины собаки ещё здесь, на берегу.

Сава видит их вываленные языки, слышит частое, сиплое пыхтение. С острова доносится призывный, пронзительный посвист.

Услышав хозяина, Чёрная не раздумывая бросается в воду. А Белая — нет. Помедлив, она трусит вдоль берега, мимо Савы. Там, левее — тинистая протока и неглубокая заводь, из которой торчат побеги болотной травы. Сообразительная Белая пробегает немного вброд, быстро переплывает глубокие места. Минута — и Савка видит, как она азартно отряхивается у ног хозяина.

А Чёрная? Она всё ещё в реке! Плывёт и плывёт. Против течения. Почти на месте. Савка не замечает, как поднялся, наступая на свалившееся с плеч полотенце, как спустился с обрыва... Он уже стоит на камнях, у самой воды, и не отрывает глаз от Чёрной.

Все, кто есть на этом берегу, тоже смотрят на неё. Только пастуха — не видать. «Похоже, ему вообще всё равно, утонет она или выплывет», — сердито думает Савка.

Наконец Чёрную сносит к берегу. Далеко-далеко, туда, где обычно после «дальнего плавания» выбираются на камни взрослые, а Илюшка с Савой бегут к ним по верху, услужливо тащат скинутые перед заплывом резиновые тапки.

Покачиваясь от усталости, Чёрная вылезает из воды. Мокрую её не узнать: шерсть липнет к поджарому телу, чёрная острая морда и лапы стали тощими, хвост превратился в длинный мокрый хлыст. Она встряхивается, на мгновение исчезая в облаке мелких серебристых брызг, торопливо рысит к месту, откуда начала свой заплыв, и вновь бросается в воду.

— Ай дурная, — слышит Сава рядом чей-то низкий голос, кажется, бабы Зины.

Всё начинается сначала. Чёрная плывёт толчками. Её острая, устремлённая вперёд морда напоминает Саве вздрагивающую стрелку навигатора — есть такая штуковина в папиной машине. Но собака — не машина, у неё нет мотора во много лошадиных сил. Даже одной лошадиной силы у неё нет!

Закусив губу, Савка смотрит, как измотанную псину сносит течением туда, где, сделав поворот у высокого глинистого обрыва, река устремляется в неведомую даль. Даль, в которую ещё вчера насовсем унесло Илюшкин кораблик со швертом.

Сава боится, что и собаку унесёт насовсем. Он закрывает глаза руками.

Через пару минут, всё ещё сквозь пальцы, он видит: шатаясь, собака всё же выбралась из воды. Снова на правый, на их берег.

Прихрамывая, Чёрная взбирается на крутояр и замирает, вскинув острую морду. С острова, тоже задрав нос, на неё глядит Белая, белым изваянием застыв у самой воды. Так они и стоят какое-то время.

Саве очень хочется, чтобы Белая объяснила наконец недогадливой Чёрной, что делать. Пусть она гавкнет ей на своём собачьем языке всего одно слово:

— Левее!

Однако собаки стоят молча. Люди вокруг тоже молчат, словно ждут чего-то.

Сава машинально вытирает о голый живот вспотевшие ладони. Ему и страшно, и жалко, и досадно. Он боится, что эта глупая псина опять полезет на стремнину. Он злится на всех сразу. На дурную собаку — за её слепую, бездумную преданность. На бабу Зину, которая говорит про неё «дурная». На маму, которая только молчит и смотрит, смотрит и молчит, теребя в руках его давно уже выжатые плавки. А пуще всех Савка негодует на пастуха Женьку, который как сквозь землю провалился! Словно это и не Женькина собака рискует жизнью, чтоб прийти на его разудалый, презрительный посвист...

— Ты, балда! — кричит Сава Чёрной. — Не вздумай опять! Не вздумай прямо тут лезть в воду! Левее! Левее нужно!

Чёрная словно и не слышит. Она нюхает землю. Наконец семенит влево, входит в тёмную, почти неподвижную протоку.

— Сообразила! Теперь доплывёт... — На правом берегу все вздыхают с облегчением.

Савка вдруг понимает, что устал ужасно. У него дрожат коленки, словно он сам трижды пытался переплыть Чарыш. Оступаясь на скользкой прибрежной гальке, он медленно ковыляет обратно к полотенцу и без сил падает на него животом.

— Вот где настоящая преданность! — бормочет мама. Потом добавляет со вздохом: — Только Женька вряд ли это ценит...

— Не ценит, точно, — смеётся кто-то. — Зачем пастуху глупая собака...

Баба Зина кивает, как ни в чём не бывало поправляет платок на голове. Потом роняет коротко, с усмешкой:

— То-то! Не след ломиться напропалую!

Но Савка чувствует в её голосе такое неподдельное облегчение, что сразу прощает ей и усмешки, и ворчание...

Все как-то разом — словно на радостях, что обошлось, — идут купаться. А Савка остаётся на берегу.

Он лежит, подперев голову руками, и всё смотрит на воду. Серебристый от яркого солнца Чарыш до слёз слепит глаза. Савке вновь и вновь мерещится там, на быстрине, чёрная собачья морда с торчащими вверх ушами. Острая, устремлённая вперёд, как стрелка в навигаторе.

Верная Стрела! Если б она стала его собакой, Савка дал бы ей такое имя.

Тёплая курица

Савка разил врага — уверенно, наотмашь. С мечом в руках он продирался к забору. Меч был что надо — тяжёлый, увесистый — не какая-нибудь хлипкая пластмасска. Настоящий, из чистого дерева, меч, выструганный своими руками.

Савка рубил траву короткими резкими взмахами иззубренного клинка и горланил на всю Маралиху детскую партию из «Пиковой»:

— Злой недруг, берегись и с помыслом злодейским... хрясь, хрясь, хрясь! ...беги иль покорись!

Полынь бежать не могла, поэтому покорялась. С хрустом.

До забора, обсаженного кустами смородины, оставалось рукой подать. Метра два, не больше. Однако Савка устал. С висков уже текли струйки пота, надсаженное горло першил горький запах злодейки полыни.

Сава остановился, тяжело дыша и раздумывая — не отложить ли штурм на вечер. А прямо сейчас пойти умыться и нарвать яблок. Немножко, чуть-чуть, пока мама не видит, потому что скоро обед и «нельзя вместо горячего супа одними яблоками питаться».

От забора, из-под кустов, послышалось тихое квохтанье. Забыв про яблоки и умыванье, Сава сунул деревянный клинок в шорты и тихо, как разведчик, прокрался вперёд.

Курица! Сидит, не шелохнётся. Будто в засаде!

Смелая попалась. Курицы — они вообще-то бояки.

Яйца снесла! — догадался Сава. Вот и сидит. Так бы давно сбежала с перепугу...

Он раздвинул траву, присел на корточки. Курица кудахтнула тревожно, но — ни с места.

— Не бойся. Я только с сорняками воюю, — успокоил её Сава. И осторожно потрогал курицу грязной, поцарапанной в бою рукой.

Курица оказалась... тёплой! Сава не ожидал. Он-то всегда думал, что курица — это в основном перья. Перья и клюв. А ещё — квохтанье и дурацкая походка, почти как у Надежды Александровны, когда она торопится по школьному коридору их с Яськой догнать и замечание сделать. Оказалось — если курицу погладить, у неё из-под перьев тепло идёт, прямо тебе в руку, в самую ладонь.

Сава посидел немножко рядом, потом траву и ветки сдвинул, чтоб курицу снова как следует замаскировать, и ушёл потихоньку. А тепло в ладошке осталось.

Идёт Савка сквозь покорённую полынь, меч за поясом. О штурме забора напрочь забыл, ладонь горсточкой держит, про курицу думает. Она ж, наверное, как приклеенная теперь будет цыплят высиживать. А раз она на их огороде сидит, им её кормить надо! И поить.

Заглянул Сава в сарай, залез в недавно обнаруженный там ларь с позапрошлогодним зерном, нагрёб пригоршню. Вернулся, насыпал рядом с пеструшкой. Потом воды ей из дома принёс в эмалированной мисочке. Чтоб смогла напиться, если захочет. И стал ждать, что дальше будет.

Вечером, когда за молоком к бабе Зине пришёл, не удержался, похвастался про свою приёмную курицу Илюхе. Бабушка услышала и давай ворчать.

— Ишь какая, гляди-ка! Беглянка! Вы соседям-то скажите, они, поди, курицу свою потеряли...

— Мама к соседу ходила уже, — заверил её Сава, — а он только рукой махнул: сама, мол, вернётся. У них в ограде этих кур — штук сто, не меньше, — подумав, добавил он. — Ну или пятнадцать... А ещё гуси с гусятами.

— Вернётся, ну-ну... Поди, навеселе сосед-то был. Ну а если только-только снесла, так лучше забрать яйца-то. Коли хозяину не надо! Чего добру пропадать...

— Сварить, — деловито поддакнул Илья. — Или глазунью лучше сделать. Я — глазунью люблю.

— Пусть лучше цыплята вылупятся, — осипшим вмиг голосом выдавил Сава.

Глазунья! Он-то прикидывал уже, как лучше цыплят домой везти, — в корзинке или в большой коробке. Картонную коробку можно в деревенском магазине попросить...

— Не-а, не вылупятся, — мотнул головой Илюшка. — Хорошо бы, конечно. Только не вылупятся уже. Скажи, баб, не высидит она цыплят?

— Вряд ли. — Баба Зина усмехнулась, поправила платок. — Холодно уже ночами. Лето кончается. Вам вон с мамой уезжать послезавтра... Иди-ка, я там молоко уже налила.

Сава прижал к животу банку с парным молоком и домой пошёл.

Мама сидела на крыльце и щурилась, потому что солнце было уже низко и светило прямо в глаза.

— Мам! Баба Зина сказала, у нашей курицы яйца лучше забрать.

Мама только плечами пожала. Сава отнёс молоко в дом, вернулся, сел рядом и тоже прищурился.

Мимо ограды, мерно колыхаясь, как на волнах, проплывала корова. Длинная, как океанский лайнер, она шла сквозь солнечную дымку, светилась по контуру и давала долгие гудки. Над нею и вокруг мельтешили золотые мошки.

— Мам, ты слышишь?

Мама вздохнула.

— Нынче уже суббота, — сказала она с тоской. — Как уезжать, так погода наладилась. Будто дразнит нас лето. Домой, в осень, отпускать не желает.

Не хочется маме уезжать, Савка знает. Ему тоже жаль, что лето кончается, хоть он и соскучился. По папе, по бабушке, по старшему брату Дане, по мальчишкам-одноклассникам. Даже по занятиям в хоре соскучился.

Сава вздохнул, взял маму за руку и они пошли к забору. Яйца забирать.

— Только ты их сама забирай, ладно?

— Ладно, — нехотя согласилась мама. Нагнулась, курицу осторожно приподняла. — Ого, сколько их тут. Мы все брать не будем – неудобно как-то перед курицей... Давай четыре возьмём, хватит нам и этого.

— Давай, — поддержал Сава. — А то вдруг она их всё-таки высидит!

Курица глаз на них скосила, но молчит, не возражает.

— Договорились. Два сегодня съедим, два — на завтра оставим.

Посинели дальние тополя. С востока, из-за гор, на деревню надвинулись сумерки. Пахло печным дымом. Тёмный желток солнца медленно стекал в пенящиеся у горизонта облака.

— Два — в холодильник? — спросил Сава, как только вошёл на веранду.

— Туда... Или нет, внутрь не клади пока. Сверху оставь, мало ли что... — рассеянно ответила мама и пошла на кухню, ужин готовить.

А потом... потом Сава ревел. Потому что когда мама разбила скорлупу, оказалось, что в первых двух яйцах не желток с белком, а почти готовые цыплята выросли. И мама стояла вся бледная и что-то говорила, говорила...

— Значит, курица не сегодня их снесла, — бормотала она, — и сидит в кустах давно... Просто ты только сегодня её там заметил...

Сава не слушал. Он рыдал, отвернувшись к печке. Мама замолчала, схватилась за голову, потом за пузырёк с валерьянкой, а потом и вовсе из кухни на веранду выскочила. Оттуда Сава и услышал мамин крик.

— Бегом! Обратно! Курице неси! — Это мама на холодильнике другие два яйца обнаружила.

И Сава побежал. Со всех ног. По тропинке. Вот не зря он утром полынь мечом рубил!

Принёс Сава курице уцелевшие яйца, снова осторожно под неё подсунул. Та даже глаз не раскрыла: стемнело почти, курам спать пора, они ведь рано ложатся. Погладил её виновато, проверил, есть ли вода в миске, и в дом пошёл. Шёл и думал: хорошо, что эти два яйца они в холодильник не убрали! В нём бы яйца замёрзли, это точно. А теперь, может, ещё всё обойдётся. Вот только уезжать послезавтра. Вдруг до их отъезда цыплята вылупиться не успеют?

И решил Сава свою приёмную курицу другу поручить. Пусть Илья за ней приглядывает. Он-то никуда не уезжает! И вообще — человек надёжный. А цыплята, если что, пусть Илюшкины будут. Так и быть. Саве не жалко. Лишь бы и правда вылупились.

Камушек для чая

Всё гениальное просто!

Ньютона яблоко по голове стукнуло, и он открыл закон всемирного тяготения. Архимед в ванну сел и тоже чего-то там изобрёл. А Сава — камушек в чай уронил и...

Нет, давайте по порядку.

Это уже в поезде было. Сели в него в сумерках.

— Электронная регистрация? — почему-то обрадовался проводник. — Заходите!

И они полезли в душный, наполненный людьми вагон.

Как только пробрались к своим местам, так в Саве лето и кончилось. Будто шарик надувной — звонкий, прыгучий — вдруг раз, и сдулся. И осталась от него только сморщенная резиновая тряпочка.

Сава почувствовал, что устал ужасно. Словно вместе с летом из него вся сила вышла. И он спать полез, на верхнюю полку.

— Уже? – обрадовалась мама. – Вот и молодец. Только нужно переодеться, джинсы снять, пижаму надеть.

Вечно она с этой пижамой! Это в поезде-то! Мама велела в пижаме спать, даже когда они вместе с Илюшкой выпросили ночёвку в палатке. Поставили в ограде, за заборчиком, на траве-мураве по прозванию конотоп, молнию застегнули и улеглись. Правда, не спали до самого утра. Всю ночь боялись чего-то, и всё разного: Сава в пижаме боялся, а Илюшка — в спортивных штанах и футболке.

Пришлось переодеваться. Лёжа. Не слезать же из-за пижамы вниз!

Джинсы Сава на полочку положил — такая маленькая, с веревочной сеткой, над каждым местом в поезде имеется. И тут же глаза закрыл, потому что какой смысл их открытыми держать, если лето кончилось...

Первый раз он проснулся ночью. Добрый весёлый дядя, который со свадьбы ехал и вечером всем помочь пытался, стоял перед ним покачиваясь и улыбался.

— Малыш, а малыш, возьми! Это тебе! — Он протягивал Саве шоколадный батончик. — Может, ты чаю хочешь? — В другой руке у дяди был стакан в подстаканнике, и ложка в нём — звяк, звяк, звяк...

Сава спасибо пробормотал, батончик взял и тут же заснул. С батончиком в руке.

Звяк, звяк, звяк...

Проснулся Сава второй раз — солнце уже высоко, сквозь окно прямо в глаз светит. Ни петухов не слышно, ни собак. Только «дыдыщь-дыдыщь, дыдыщь-дыдыщь». Это колёса рельсы толкут.

Под боком у Савы шоколадный батончик сплющенный. Сверху — джинсы с полки упали и, как спрут, Саву штанинами душат. На столе — чей-то недопитый стакан чая в подстаканнике дребезжит. На нижних полках — новые люди спят, не вчерашние.

Вот такое утро. Хорошо хоть мама на месте — и не спит, а книжку читает.

Сава какое-то время с джинсами боролся, а потом говорит:

— Доброе утро, мама! Спаси меня от моих штанов!

— Давай их сюда, — смеётся мама. — Только сверни аккуратно.

Сава свернул. Но когда отдавал, они сами зачем-то развернулись. Из карманов всё вниз посыпалось. Со звоном и грохотом. Телефон, камушки, монетки. Даже чай по столу расплескался...

Как только стихло, тётенька, что на нижней полке ехала, маме камень вручила.

— Ваш метеорит? — спрашивает.

Сава даже не понял, камень прямо в неё попал или рядом, на одеяло, приземлился. Это, конечно, не метеорит никакой, а кварц, на котором щётка кристаллов видна. Сава его взял, думал, они и дальше, в домашних условиях, расти будут. Но мама сказала — что выросло, то выросло, на большее не надейся. Сава огорчился, но выбрасывать камень не стал, в карман положил. А теперь этот камень метеоритом упал на тётеньку с нижней полки...

— Наш, — покраснев, кивает мама и Савин кварц подальше прячет, Саве не отдаёт. — Извините, пожалуйста.

Как только тётенька с нижней полки ушла, мама вниз спустилась. Рассыпавшиеся монеты и пятьдесят рублей бумажкой со стола собрала, лужу чайную салфеткой вытерла.

— Похоже, один твой камень в чай упал! — шёпотом говорит она и по сторонам оглядывается. — Иначе чего бы тут такой гейзер образовался, что аж до второй полки чаем булькнуло? Это чей стакан-то?

— Наверное, того вчерашнего дяди, — шепчет в ответ Сава.

Мама осторожно ложкой в стакане побулькала.

— Есть! — говорит. — Надо же, и правда в стакан угодил!

Лежит белый алтайский камушек в ложке, чаем помытый. Точь-в-точь как кубик сахара, только не тает.

— Хорошо, что дядя тот ещё ночью на станции вышел! Иначе пришлось бы ему чай с камушком пить!

Сава согласен. Ещё бы не хорошо!

— С лимоном и сахаром я чай пила, с молоком — пила, — перечисляет мама. — Со зверобоем, с ромашкой и мятой — тоже. Даже с хвойными иголками, мошкой и комарами приходилось. А вот с камушком — ни разу!

И тут Саву осенило. Как Архимеда почти. Пусть это будет специальный камушек, для чая! Мама, к примеру, домой в чемодане душицу везёт и чабрец, а ещё чашелистики горной клубники — чтобы осенью и зимой их заваривать и Алтай вспоминать. А Савка этот камушек заваривать будет! Камушек — это не заварка и не сахар. Он до следующего лета не кончится и не растает, хоть каждый день в чай клади. А в нём частичка Алтая не пропадёт и не растворится. Никогда! Ведь она с каждым чаепитием перезагружаться будет. Выпьешь такого чаю — сразу петухи за окном горланить начнут, заскрипят гуси, будто калитка с несмазанными петлями, залают собаки, замычат коровы — так что овец, лошадей и кузнечиков и не слышно будет. Мыши? Эти пускай в подполе сидят да помалкивают. Всё, кажется.

Нет, пожалуй, ещё ветер нужен. После того как глотнёшь этого каменного чаю, наверняка ветер начнётся. Душистый, озорной, певучий. Весёлый такой, вольный алтайский ветер — прямо в лицо!

А большего Савке и не нужно, чтобы следующего лета дождаться.


Электронные пампасы © 2018
Яндекс.Метрика