Когда бабушка была маленькая, ничего не было. Я хожу по кухне и показываю пальцем на микроволновку:
      - А это было?
      - Нет, - отвечает бабушка.
      На тостер.
      - Нет.
      На газовую плиту.
      - Нет.
      На миксер.
      - Нет.
      Я показываю на холодильник.
      - Нет.
      На люстру.
      - Нет. Когда я была совсем маленькая, у нас была керосиновая лампа. Самое противное было её чистить. Хуже, чем чугунки мыть. А потом протянули провода и загорелась электрическая лампочка. Но люстр не было.
      Мы переходим в комнату.
      Компьютер.
      - Нет.
      Телевизор.
      - Нет.
      Шкаф-купе.
      - Нет.
      Кровать-то была?
      - У меня - нет, - отвечает бабушка.
      - Как же так? - не понимаю я. - Как же можно жить, когда у тебя ничего нет! Как я буду про тебя сочинение писать?
      - А ты спиши у кого-нибудь, - советует бабушка, бывшая учительница русского языка и литературы.
      Я отрицательно качаю головой. Я почти отличница, у кого мне списывать? Если только…
      - Бабулечка! - радостно кричу я. - А ты ведь тоже сочинение писала, когда в школе училась. Школа-то у тебя была?
      Бабушка соглашается. Школа-то была. И бабушка была отличницей, как я. Она первая из деревни закончила университет и вернулась в свою родную школу работать учительницей.
      - Только тогда нам придётся ехать в деревню, забираться на чердак и там искать мои сочинения, - говорит бабушка, - если я их в макулатуру не сдала.
      Ну да, компьютеров же раньше не было, всё хранилось на чердаке. Я не против поехать. Я люблю бабушкину деревню. Там две реки, и горы, и клубника растёт на горах, а в садах - медовые яблоки, прозрачные, светятся, как звёзды. А звёзды там какие! Размером с крупные яблоки. В городе таких никогда не увидишь. Но бабушкина деревня далеко, в Алтайском крае, среди учебного года не поедешь.
      - Нужно вспоминать, - строго говорю я. - Ты же не хочешь, чтобы я пару получила.
      - Мне некогда, - отнекивается бабушка. - Я пироги собираюсь стряпать.
      Бабушке всегда есть чем заняться. "Мужик умирать собирайся, а земельку паши" - терпеть не могу, когда она так говорит.
      - А пироги-то на свете были, когда ты маленькая была? - спрашиваю я.
      Пироги были. И мы вместе с бабушкой идём стряпать пироги по-бабушкиному. Иначе как я выпытаю, что мне писать в сочинении.
      Конечно, по-настоящему, по-бабушкиному, пирогов не получится. Для этого нужно молоко от настоящей коровы, которая весь день гуляла на лугу. И свежие яйца от свободной счастливой курицы, а не от той, что всю жизнь сидит в клетке. И мука из пшеницы, над которой сверкали хлебозоры. Хлебозоры - это такие яркие-яркие беззвучные грозы. Они сверкают над полями, когда созревает пшеница. Очень красиво. И настоящая печка нужна - никакая духовка с микроволновкой не могут заменить печку. Нужна бабушкина деревня, чтобы получились бабушкины пироги.
      Пока мы стряпаем городской, упрощённый, вариант бабушкиных пирогов, бабушка вот что рассказывает:

      Отгадай загадку: деревянный город, в деревянном городе глиняный город, а в глиняном городе серебро и злато. Это - печка в доме. Печка в доме - самое главное, потому что в ней огонь. Огонь - это и тепло, и еда, и свет. И чистота. Знаешь, как я мылась, когда маленькая была? В бане, конечно. Но дети часто вымазывались, а баню каждый день топить не будешь. И тогда нас - меня и братьев - мыли в печке, в большой шайке. Прогорят дрова, и долго-долго ещё в печи тепло держится; сидишь, как тыква, паришься. Тыква чем-то похожа на чупа-чупс, только намного больше и вкуснее. Брали её целиком - огромную, вроде мяча, на котором вы гимнастику делаете, - и сажали в тёплую печку. Она там долго томилась-парилась. Дети в это время ходили и принюхивались - вкуснее только от свежего хлеба запах. Потом доставали - золотую, с хрустящей корочкой; корочку отламываешь, а под ней мякоть медовая, ближе к корке - совсем как мармелад. Берёшь ложку и аккуратненько черпаешь.
      Любили мы на печи играть. Но когда хлеб пекли, нельзя было на неё забираться. А то хлеб плохо поднимался. И вообще баловаться нельзя, шуметь, если тесто в доме. Пока каравай в печи, в доме обязательно должен кто-то оставаться, караулить, иначе хлеб обидится, что его одного бросили. Когда каравай доставали, взамен обязательно полено в топку клали, чтобы печь не голодала. К хлебу как к живому относились - знали, сколько в него труда вложено. "Рыба - вода, ягода - трава, а хлеб - всему голова", - говорила моя мама Катя. А бабушка Поля, замешивая тесто, шептала: "Ладно, усладно жить богато, творите славно долю, Боже, дарь хлеба и соли".
      В магазин хлеб привозили два раза в неделю, и было его очень мало, поэтому все сами пекли. Но если вдруг дома хлеб заканчивался, меня мама с утра в магазин посылала. Приду, а там старухи уже очередь заняли, и первая - бабка Макрида. Давали по две булки в руки. Если семья большая, то по три. Денег было только на хлеб. Да если бы и больше давали, покупать особо нечего. На весь магазин один сорт конфет - карамельки без обёртки разноцветные. Жвачка? Что ты, какая жвачка… Стой-ка, а ведь была у нас жвачка! Мне папка из леса живицу привозил, смолу лиственничную. Мы эту смолу серой называли. Душистая, вкус горьковатый, но приятный. Эта смолка - она микробов убивает. Мама моя ни разу в жизни зубы не чистила, а про кариес и не слыхивала. Война, есть нечего, ни щёток, ни пасты зубной - а зубы здоровые. Потому что живицу жевали.
      Однажды поехали мы за дровами для печки. Папка лошадку запряг в сани, и мы в рощу отправились, на берег реки. Я в семье старшая, вместе со взрослыми всё делала. Папа рубил, мама связывала, а я бегала, в сани таскала. По кустам бежать с вязанкой неудобно, решила по речке, чтобы побыстрее. А река у нас, сама знаешь, хитрая: где промерзает чуть не до дна, а где только сверху ледок. Мне-то не видно, толстый там лёд или нет, - наступила и провалилась. Хорошо, не очень глубоко. Папа меня вытащил, бегом к саням; полушубком укрыл и скорее домой.
      - Воробьи торопились, да маленькими уродились! - ворчит на меня мама: дров-то мало набрали.
      А папка подбадривает:
      - Не бо-ось!
      Дома - бегом-бегом - на печку греться. Потому что печка - это ещё и лучшее лекарство. У кого печь правильно сложена, там простуды не знали. Кости греть старики всегда на печь забирались. Мой дед, мамин папа, на голбце лежал. Болел, почти не двигался. А рядом с ним прут - длинная ветка. Если я вдруг громко запою или пробегу мимо, он прут схватит и мне по ногам, чтобы не мешала ему, не баловалась. Когда его хоронили, я этот прут взяла и тоже похоронила, закопала за баней. Но даже после этого мимо печки старалась тихо ходить: всё мне казалось, дед с прутом лежит.
      У нас в деревне бабушка жила одинокая, Макридой звали. Та самая, что в магазине всегда первая. Говорили, что Макрида могла ребёнка в печке перепечь. Да не испечь, она же не Баба-Яга, а перепечь.
      Родился у меня брат. А у меня уже два брата было, я сестру хотела. Как-то ушла мама на речку бельё полоскать, и братья с ней - санки с бельём катить. Осталась я с Колей одна. Пойду, думаю, к бабке Макриде, пусть она нам из мальчика девочку испечёт. Папка сразу не заметит, а когда заметит, мы с сестрой сошьём ему рубаху, он и не станет ругаться. Он вообще у нас мало ругался, зато смеялся много, за это его в деревне любили и звали весёлый Ганс, хотя у него совсем другое имя было. А мама Катя строгая была, шутить не любила. Но я подумала, что она, может, даже обрадуется, если у нас ещё девочка будет.
      Бабка Макрида жила на самом краю деревни, у кладбища, под горой. Завернула я Колю в одеялко - тяжело, а других санок нету. Выкатила из сарая кошёвку. Видела, в каких санях Дед Мороз ездит? Вот это кошева и есть. Старое слово, теперь его и не услышишь. Кошем обоз называли, а ещё - поселение; человека же, в нём главного, звали кошевой. На санях дрова возили, сено, а в кошеве - пассажиров. Настоящая, узорчатая, только маленькая, для ребёнка, была у нас кошева. Сделал её мой лёлька - дядя Костя Кащеев. Он кузнецом в деревне был. Лёлька - значит крёстный. Церкви-то в деревне не было, её в 1918 году сожгли, а крёстных по старой привычке выбирали и роднились между собой. Вместо попа у нас была бабка Макрида: придёт, молитву прочитает, у тёплой печки в таз с водой макнёт, мазнёт сажей - вот и покрестили. Главное, чтобы об этом Сомов, председатель колхоза, не узнал, - запрещено это было. И крестики никто не носил. Мы носили галстуки красные. Красные как кровь - в память о погибших бойцах.
      Положила я Кольку, точно барина, в кошёвку, сунула ему в рот пожёванный пряник в марлечке и повезла к бабке Макриде.
      У бабки Макриды домик малюсенький. Одна комната - и ту до половины печка занимает. Дом старый, крыша деревянная, на ней даже трава росла - полынь. Полынь на бабку Макриду очень похожа: длинная, сухая торчит сквозь снег.
      Затащила я Колю в комнатку, а там никого. Только печка гудит - словно плачет кто. Позвала бабушку, а в ответ:
      - Га-га-га!

      Из-под лавки вылезает гусыня и как зашипит, как бросится на меня! Схватила я брата и бегом домой. А ведь у нас тоже гусыня под кроватью сидела. Когда на улице и в сарае холодно, гусей пускали в дом птенцов высиживать. Чтобы яйца не замёрзли. А у бабки Макриды - все знали - гусей нет. Откуда эта взялась, до сих пор не знаю. Так и остался твой двоюродный дед дедом Колей. А то ведь мог бабой Олей стать…
      После уж я узнала, как бабка Макрида детей перепекала. Она их так лечила. Если ребёнок рождался больной, значит он в утробе материнской "недопёкся"; бабушка его в печке допекала. Заворачивала в пелёнку покрепче, лицо закрывала блином и в тёплую печь на лопате засовывала. "Кого печёшь?" - спрашивала в это время мать. "Собачью старость…" - отвечала бабка Макрида. Блин бросали собаке, и дитя после этого поправлялось. А я, видишь, думала, она из одного человечка может другого спечь!
      Бабка Макрида и за попа, и за ведьму, и за доктора в деревне была. Чуть что случится - бегом за ней. Она со своим лекарством - травами, водой, печной золою - как скорая помощь примчится. До больницы далеко, пятьдесят километров. На лошади за день не доберёшься. А зимой и на машине пути нет - дороги перемело, не проехать. По пять часов в деревне ждать не могут. Особенно если кто угорит. Эта беда от печки нередко случалась. Прикроешь задвижку раньше времени, чтобы тепло из печи не ушло, - угар вместо трубы в избу идёт. От него человек засыпает и, если не спохватиться, дышать перестаёт. Нужно скорее на улицу вынести, водой отлить. Поливает бабка Макрида, а сама домового ругает: не доглядел. Она одна в деревне в домовых да леших верила. Никто этой нечисти не боялся, даже дети. Война ведь недавно была. Кто войну застал, того ничем не испугаешь. Мы хоть фашистов и не видели, но тоже людей пуще чёрта боялись. Цыган, например. Они к деревне табором подходили и могли детей с собой забрать, из дома увезти. Велено было: как цыгане на улице появились - бегом на печку. Боялись сильно сибулонцев. Это кто из сибирской тюрьмы сбежал. Они прятались в лесу или в пещерах на горе и могли ограбить, а то и убить. Если нет у человека своего угла с печкой, любой ветер его по земле носит, как мусор какой, - от такого добра не жди.
      Когда бабка Макрида умерла, старую избушку раскатали по брёвнам, - древняя она очень была, обрушиться могла. Только печь долго стояла среди палисадника. Печь трогать боялись. С неё ведь наша деревня расти начала.
      Раньше жили здесь только старожилы - несколько больших, крепких семей. Они себя называли родчими, тутошными. Никого из новых жителей в эти места не пускали. А тогда много народу шло из других краёв. Вот и предки моей мамы пришли сюда - кто с Украины, кто из Воронежа. Кто волю искал, кого голод гнал, а кого-то царским приказом отправляли Сибирь заселять. Земли здесь много, лес, река. Все горки над речкой раньше в деревьях были. Рыси водились, волки, медведи даже. А рыба в реке попадалась больше тебя ростом. Но тутошные не хотели, чтобы кто-то кроме них здесь хозяйничал: мало ли какие люди пришли, вдруг бездельники да разбойники - ограбят и дальше двинутся. Начнут переселенцы сарайку или землянку себе мастерить, а местные молодцы на следующий день придут да стройку и завалят. Но особо настойчивые не уходили, не сдавались. Решили тогда тутошные на мировую пойти: построите, говорят, за ночь избу с печкой, не будем противиться. Закипела работа. На рассвете приходят старожилы - дом стоит. Из трубы дымок идёт - затопили печь. А раз печь за ночь сложили да дом сделали - значит, корни уже пустили, таким соседям только рады. Разрешили новым людям остаться, дали им прозвание: рассейские. Стали родчие и рассейские вместе жить, стала наша деревня расти.
      А домик этот первый - тот самый, в котором после Макрида жила. Малюсенький - больше за ночь разве сколотишь. Но говорили, что пока он стоит - и деревня стоять будет. Сейчас и печки не осталось. Школу собираются закрывать. Все в город подались. Вот и мы с дедом к вам приехали. А печка-то тянет домой. Раньше, если кто далеко из дома уезжал, а по нему скучали очень, нужно было к печке подойти, заглянуть поглубже внутрь и позвать, - он и приедет. Вот и меня будто кто зовёт. А кто может звать? Разве что домовой. Говорят, пока печка цела, домовой из дома не уходит. Уж мы эту печку вдоль и поперёк облазили - нет никаких домовых. А зовёт и зовёт, тянет и тянет. Надо было в лапоть его посадить да с собой забрать. Было бы кому напомнить, что духовка-то у нас с тобой давно перегрелась! Давай-ка новый противень.

[в пампасы] [окончание]