Наш дом - четырёхэтажная казарма - и теперь стоит на своём месте. Правда, уже выселенная, обезлюдевшая, перекрашенная в белый цвет, сверкающая обновлённой крышей из оцинкованной жести и занятая какими-то учреждениями. Но для меня она продолжает жить в том своём первоначальном виде, какой я её знал с самого раннего детства. Если вам случится приехать электричкой на старую Балашиху, по дороге к нашей фабрике она встретит вас первой. Да и номером она числилась первой. Но чаще именовалась "жёлтой казармой" или "жёлтой спальней" - за её цвет. Позади неё стоит "красная спальня", названная так потому, что стены её были (и есть) из неокрашенного кирпича..А если пройти дальше по дороге, можно увидеть и "белую казарму". Все казармы значились по номерам. А седьмая, за речкой, носила дополнительное название - "молодцовская". Говорят, потому, что заселяли её преимущественно холостые молодцы.
      Но вот я снова возвращаюсь в глубину моего детства, к началу тридцатых годов.
     
      Есть у нас красный флаг,
      Он на палке белой,
      Понесёт его в руках
      Тот, кто самый смелый! -
     
      распевали мы, малыши, заученную песенку и гордо вышагивали с красными звёздочками, вырезанными из картона и приколотыми на груди. Мы шагали вслед за своей вожатой, девочкой лет двенадцати, во дворе казармы, которая представлялась нам Кремлём, а наш двор - Красной площадью.

      В этом жиденьком строю малышей выделялся мальчик, которого вела за руку вожатая. Мальчик шёл прихрамывая. Этим мальчиком был я. Последствия перенесённого полиомиелита оставили свой след.
     
      Есть у нас красный флаг,
      Он на палке белой! -
     
      пел и я вместе со всеми и никак не мог понять, почему красный флаг вдруг становится белым, как только его укрепят на палке. Может быть, такой фокус? И как мне ни объясняли, что белая палка, я снова представлял себе чудесное превращение красного флага в белый, когда его укрепляют на палке.
      Потом мы пели:
     
      Возьмём винтовки новые
      На штык - флажки!
      И с песнею стрелковою
      Пойдём в кружки!
     
      Так вырастали мы под красным флагом и с новыми винтовками в руках, чтобы воевать с ненавистными врагами буржуями. Помню, как меня огорчило, когда папанька (так мы с братом звали своего отца) прочёл однажды стихи о войне грибов. Там были такие обидные для меня слова: "А мы, опёнки, у нас ноги тонки, не пойдём мы на войну!" Я обхватывал свои ножки и обиженно замолкал. Да и как было мне не огорчаться? Ведь меня, как опёнка, не возьмут на войну с буржуями!

      Наша начальная школа размещалась в красивом доме-особняке, стоявшем на берегу запруженной плотиной речки. Он и поныне стоит на своём месте, отражаясь в водной глади подряхлевшей своей красотой, словно смотрящаяся в зеркало состарившаяся красавица. Этот дом принадлежал до революции хозяевам фабрики, но с приходом революции был, как положено, экспроприирован и отдан местным просветителям под школу. Одну половину дома заселили семьи учителей, а другую переоборудовали под школьные классы. Вот в неё я и пришёл в первый раз в первый класс. Но если быть абсолютно точным, во второй. И вот как это произошло.
      Первый раз я пришёл в школу за год до моего официального туда зачисления, но не прижился. Тогда привёл меня в школу мой брат. Он был старше, и это произошло в первый день его занятий в первом классе. Мне стало до слёз обидно остаться дома в одиночестве, и я упросил брата взять меня с собой в школу. Родители не возражали, зная, что мне всё равно придётся вернуться домой после обнаружения такого незаконного проникновения в классный коллектив.
      Так оно и получилось. Брат посадил меня рядом с собой за школьную парту, и я, стараясь изо всех сил быть послушным учеником, тихо сидел, ожидая начала урока. Потом пришла учительница и, сев за стол, стала знакомиться с классом по списку фамилий. Каждый названный вставал и представлялся. Когда дошла очередь до нашей фамилии, мы встали оба, как по команде. Учительница снова заглянула в список и спросила:
      - Кто из вас Костя?
      - Я, - назвался брат и добавил: - А это мой брат, он тоже хочет учиться.
      - Я тоже хочу… - чуть не расплакался я, но поняв, что слёзы сдлают меня детсадовским малышом, сдержался.
      - Ну хорошо, - сказала учительница, и мы, обрадованные, сели.
      А после уроков учительница подошла к нам и сказала, обращаясь ко мне:
      - Тебе, мальчик, ещё рано ходить в школу. Тебя мы будем обязательно ждать на следующий год.
      Так печально закончилось моё первое посещение школы.
      Второй мой визит, когда я стал законным по всем правам первоклассником, пришёлся на следующий год. И что особенно запомнилось, так это то, что первые "жизненные уроки" преподали мне сами ученики, но уже за стенами школы. Один из этих уроков был такой. В морозное утро, когда я подходил к школе, меня встретил и поманил к себе Витька Куракин, самый непоседливый и озорной в нашем классе.
      - А тебе слабо лизнуть эту лестницу? - хитро сказал он, показывая на пожарную лестницу, ведущую на крышу школы.
      - Мне ничего не слабо! - ответил я героически и, почистив варежкой металлический поручень, лизнул, да тут же примёрз языком.
      Когда я оторвался от лестницы, язык мой кровоточил. А юный садист весело смеялся. Так был преподан мне первый урок жизни, так сказать, для усвоения.
      Второй урок на эту же тему, наверное, для закрепления первого, преподал мне на школьной перемене рыжий и веснушчатый старшеклассник. Он подошёл и, хотя мы не были знакомы, по-дружески опустил руку на плечо.
      - У тебя сильная шея? - спросил он.
      - Я не знаю.
      - Давай проверим.
      - Давай! - согласился я.
      - Вставай к стенке спиной, - сказал он, - и прижмись к ней затылком.
      Я исполнил приказание и, чтобы показать всю силу моей шеи, прижался к стенке изо всех сил. Мальчишка обхватил мой затылок, потянул на себя и… отпустил! Я так больно ударился головой о стенку, что из глаз попрыгали искры и я, должно быть, заплакал.
      На этот раз мой садист оказался гуманнее первого. Он не убежал, а стал утешать меня, убеждая в том, что если бы моя шея была ещё сильнее, то мне было бы ещё больнее.
      После таких уроков я перестал с ходу покупаться на какие-либо предложения и стал настороженным по части испытания моей силы или характера.

      Казарменные благоустройства, о которых я говорил ранее, на том не заканчивались. Они тянулись непосредственно к семейному быту. Так, например, подвальное помещение казармы было заставлено ларями для хранения картошки. В другой стороне подвального помещения находилась прачечная, где стирали бельё и мыли нас, ребятишек.
      Перед казармами, поперёк нашей и "красной", тянулись в четыре ряда подсобные сараи, в обиходе почему-то называемые "балаганами". А в каждом сарае находился кирпичный погреб для зимних потребностей каждой семьи.

      Вспоминается весёлая пора осени, когда отовсюду раздавался дружный перестук сечек о дно деревянных корыт - это рубили капусту на засол. Радостно отзывался он в наших мальчишеских сердцах. И мы, хрумкая морковками, тоже включались в эту весёлую и нужную работу. Но в начале войны кто-то из начальства приказал порушить сараи, а погреба связать подземными переходами для создания в них бомбоубежищ. Сараи сломали, а бомбоубежищ не получилось. Получилась изуродованная ямами земля, которая на многие годы обезобразила эту территорию. Теперь это место занято предприимчивыми людьми, которые заполнили его овощным парниковым хозяйством.
      Для нас, мальчишек, наша казарма имела куда больше достоинств, чем любой отдельный дом или коммунальная квартира. Театр пусть начинается с вешалки, а наша казарма начиналась с крыльца, да ещё не с простого, а с чугунным узорным литьём. Помню себя маленьким мальчиком, сидящим на его прохладных перилах и ожидающим с работы маму. А она, улыбаясь сквозь усталость, обнимала мою голову, и я прижимался к ней, вдыхая запах одежды, густо пропитанной машинным запахом и душным запахом хлопка. Этот запах так и остался в моей памяти. Стоит его вдохнуть, как снова возвращаюсь в детство и встречаюсь с мамой на чугунном крыльце нашей казармы.

      Но пора ознакомить моего читателя и с внутренней жизнью нашей казармы. Представьте себе длинный, с асфальтовым полом, коридор, по обе стороны которого двери каморок под номерами. Наша каморка на четвёртом этаже имела номер 147. Теперь вы можете представить, какой громадиной являлась казарма. А в глазах детей она казалась ещё больше. Шли тридцатые годы. Жильё для рабочих фабрики почти не строилось, зато полным ходом шло уплотнение жителей в казарме. Появлялись так называемые "каморочные", которые вселялись в малочисленные семьи, отделяясь от них перегородками. А между тем счёт каморкам продолжал расти. Из подвалов вынесли картофельные лари и застроили помещения новыми каморками. Теперь их стало целых двести сорок! Но мы, в отличие от взрослых, только радовались приросту нашей мальчишеской компании.

      А кто кроме мальчишек может оценить ту радость, которую доставляли чугунные лестницы с этажа на этаж?! Ограниченные с левойстороны стеной, а справа круглыми, в обхват ладошки, металлическими перилами, продетыми сквозь чугунные тумбы, они гудели на все голоса, как только могут отзываться под прыжками ног металлические лестницы в гулких коридорах. Коридоры вообще представляли собой площадки для игр, особенно зимой, когда большую часть времени проводили дома. Тогда коридоры, не смолкая, шумели детскими голосами. Стоя у перил лестницы, я любил наблюдать за играми, особенно за одной из них. Называлась эта игра "Бояре". Из какой народной глубины она добралась до наших дней? Может быть, и в самом деле со времён боярства - как знать.

      Играли в неё в основном девочки, прихватив с собой малышей-несмышлёнышей лет пяти-шести. Начиналась игра с того, что играющие делились на две группы, брались за руки и расходились на лестничной площадке в противоположные стороны до самой стены. Затем одна из групп-участников, держась за руки, шла к другой, напевая на ходу:
     
      Бояре, а мы к вам пришли,
      Молодые, а мы к вам пришли! -
     
      и отходили на своё место. Теперь шла к ним, тем же порядком, другая сторона:
     
      Бояре, вы зачем пришли?
      Молодые, вы зачем пришли? -
     
      и возвращалась в ожидании ответа.
     
      Бояре, мы невесту выбирать,
      Молодые, мы невесту выбирать! -
     
      отвечают подошедшие к ним "бояре" и возвращаются к своей стене.
     
      Бояре, вам какая мила?
      Молодые, вам какая мила? -
     
      предоставляет выбор противоположная сторона.
     
      Бояре, нам вот эта мила,
      Молодые, нам вот эта мила! -
     
      делают свой выбор "сваты" и уводят с собой избранницу. Но на этом игра не заканчивается, а даже, наоборот, принимает конфликтную форму. Теперь "бояре", выпустив из рук свою "невесту", поют порочащие её слова:
     
      Бояре, она дурочка,
      Молодые, она дурочка!
     
      Но не тут-то было! В ответ они слышат обнадеживающее:
     
      Бояре, мы её выучим,
      Молодые, мы её выучим!
     
      Тогда противоположная сторона усиливает порок "невесты" и, приближаясь, поёт:
     
      Бояре, она пиво пила,
      Молодые, она пиво пила!
     
      Но "сваты" не сдаются:
     
      Бояре, мы её выучим,
      Молодые, мы её выучим!
     
      Те допытываются: каким таким образом? И опять получают ответ:
     
      Бояре, мы её плёточкой,
      Молодые, мы её плёточкой!
     
      И похлопывают воображаемой плёточкой. Игра продолжается до тех пор, пока в одном ряду её участников не останется ни одной "дурочки, пьющей пиво". А ещё чаще, пока не надоест игра.
      Но вернёмся к быту. Ещё один способ подняться на свой жилой этаж предоставляла пожарная лестница, капитально пристроенная снаружи к торцовой стороне казармы и связанная решётчатыми площадками с окнами коридоров. Поднимаясь по пожарной лестнице, мы, ребятня, не только экономили время, но и представляли себя моряками, взбирающимися на мачту корабля. А впрочем, чем, как не кораблём, была для нас казарма? Настоящим кораблём, несущимся во времени к неведомым пока нам грозам и бурям. И этот корабль- казарма был обследован нами вдоль и поперёк, начиная от подвала и заканчивая самым низким чердачным уголком под скатом крыши. Вылезая из чердачного окна на крышу и грохоча босыми ногами по жестяной кровле, разогретой на солнце до нестерпимого жара, мы перебегали на противоположный конец дома, чтобы с другой стороны пройти весь чердак в обратном направлении. Хочу напомнить, что наши крышные похождения происходили задолго до того, как казарма поросла щетиной телевизионных антенн. А чёрные тарелки радио только-только стали вселяться в наши каморки, просвещая нас новостями и знакомя с музыкальной культурой. Казарменный чердак был обследован и изучен нами до кирпичика на выводах печных труб, где были нацарапаны письмена ещё более ранних времён, сделанные в мальчишестве нашими отцами, а может быть, и дедами - ведь казарме было за сотню лет.
      На чердаке особенно подолгу мы останавливались у чаши огромного бассейна с водой, который располагался на самой середине его. Этот бассейн, как нам стало известно, снабжал казарму водой. Меня особенно поразил своей выдумкой бочонок-поплавок, находившийся всегда на поверхности воды. Он не позволял влаге переливаться через край бассейна. Поднимаясь вместе с ней до определённого уровня, он тотчас же, при помощи пристроенного к нему рычага, запирал кран и перекрывал излишнее поступление воды в бассейн. Эта хитроумная выдумка приводила нас в восторг. Так всё было просто, наглядно и понятно для мальчишеского восприятия, что не требовало никаких объяснений.

      Второй примечательностью нашего чердака был круглый оконный вырез на фасадной стороне казармы, на самой её середине, который отдаленно напоминал башенку. Это место у круглого окна, должно быть, и до сего времени сохраняет на распорных брёвнах наши памятные надписи, сделанные перочинным ножом или выжженные при помощи увеличительного стекла и жарких лучей солнца. Из этого оконного круга далеко просматривалась прилегающая местность. Она уходила за проезжую гужевую дорогу, выстланную булыжным камнем, за железнодорожные тупиковые пути с поржавевшими рельсами, с заброшенным поворотным кругом, служившим когда-то для разворота паровозов, за водопроводную колонку в виде столба, напоминающего букву "Г", с привешенным к ней жестяным "намордником" для направления водного потока. Все это было отдано в наше распоряжение. Здесь мы лазали в металлических конструкциях поворотного паровозного круга, испещрённого заклёпками, воображая себя в подводной лодке. А дальше за этим хозяйством желтел песчаный откос. Над ним до самого леса тянулась большая площадь, застроенная новыми двухэтажными домами на два подъезда каждый. Это проглядывался недавно отстроенный посёлок военнослужащих, называемый нами по номеру их воинской части.

      Вооружившись биноклем, я сидел на чердаке у оконного круга и рассматривал окрестность. Вон за рельсами видны две мальчишеские фигурки. Ну конечно же, это Витька Стагли и Колька Скелетик, неразлучные два дружка, направились играть на песчаный откос. Такие прозвища дал им Колька Арбузик. Он всем прозвища даёт. И ему кто-то прозвище дал - Арбузик! У Кольки большая круглая голова и смешливые глазки. Ну совсем как арбузик! Вы, конечно, захотите узнать, почему Колька их так прозвал? Пожалуйста, расскажу. Почему Витька Стагли? А потому, что у него бледный цвет лица. Если часто повторять его прозвище, то сами и получите ответ. Про Кольку Скелетика и объяснять нечего. Он очень тощий. И когда ребята просят его изобразить смерть, он складывает на груди крестом руки, ощеривает рот и становится похожим на изображение черепа с костями, которое вешают на электрических мачтах.
      Вообще в казарме знают многих больше по прозвищам, чем по фамилиям. К примеру, если у тебя фамилия Козлов, то так и быть тебе Козлом. Ванька Козёл, Митька Козёл, и все, кто там ещё есть в семье мужского пола, - все Козлы. А если женщины, то Козлихи. То же самое и с Бычковыми, Коровиными. Но были прозвища, не исходящие от фамилий, а приклеенные человеку каким-нибудь острословом и так прочно прижившиеся, что не отдерёшь. Витька Трегубый, Васька Плешкин (за плешь на голове от стригущего лишая). Или, например, Маша Лошадиная Голова. Была такая женщина-милиционер. Дама крупная, не говоря уж о голове. Ходили слухи, что свою милицейскую фуражку Маша сшивала из двух, чтоб было по размеру.
      А вот Кланьку, девчонку с нашего этажа, Колька прозвал Гипноз. Кланька умственно отсталая, у неё, как говорится, не все дома. Один глаз у Кланьки, а точнее, зрачок, не круглый, как точка, а похож на запятую. За это и прозвал её Колька - Гипноз.
      - Вот спроси у Кланьки, все ли у неё дома? - пристаёт ко мне Колька Арбузик.
      Я смотрю в сощуренные лукавой улыбкой Колькины глазки и отрицательно мотаю головой.
      - Тогда я спрошу, - говорит Колька и спрашивает: - Клань, скажи, а что, у тебя правда не все дома?
      Кланька смотрит на него пристально, уставясь необычным глазом, и отвечает:
      - Не все дома. Мать ещё на работе, а Федюха (брат её) гулять пошёл.
      - Ну, что я говорил! - смеётся, глядя на меня, довольный своей проделкой Колька.
      Нет, что бы там ни говорили взрослые, а жить в казарме - одно удовольствие. Вот я высовываюсь из окна своей каморки на четвёртом этаже, грызу яблоко и вижу внизу стриженую голову моего соседа Ваньки Кислого. Да-да, Кислого. И нечего улыбаться. Есть же, в конце концов, Максим Горький! Почему же не быть Ваньке Кислому? У него и отца зовут Василий Кислый, и мать - тётя Нюра Кислиха.
      - Мам! - задрав голову, кричит Ванька. - Кинь хлебушка!
      Подниматься на четвёртый этаж ему лень, вот и кричит. Так у нас все мальчишки делают, которые высоко живут. И я слышу, как справа от меня соседка тётя Нюра распахивает оконную дверцу.
      - Погоди, щас!
      А кто же это рядом с Ванькой? - пытаюсь я разглядеть вторую голову. Ба! Да это же Володька Афонин! Это его длинная, как дыня, голова в тюбетейке. Должно быть, на речку собрались, думаю я, щурясь на солнце. День-то сегодня будет жаркий.

      А вот и Жора Косой на крыльцо вышел. Жора, как всегда, с рогаткой в руке. Карманы пузырями выпучиваются от боеприпасов-"утюжков", собранных на "железном дворе", - так мы называем фабричную свалку. Жорка, должно быть, за сараи, на нашу загаженную всяким мусором речку собрался, на лягушек охотиться. Но вот он насторожился - видно, заприметил у помойки зверя.
      Наша помойка, похожая на домик с распахнутыми дверцами, расположена напротив крыльца. Помои из вёдер порой выплёскивают в неё прямо с лёту. Бывает, что помои летят куда придётся, потому она до того загажена, что давно стала гнездовищем для крыс.
      Жорка замирает в позе охотника, растягивает рогатку и… бац! Но, оказывается, мимо, и крыса с видом победителя скрывается в помойке.
      Интересно, попаду я в Жорку яблочным огрызком? Тоже мимо! И хорошо, что мимо, а то бы он увидел меня и такую пальбу по окну открыл, что стёкла бы разбились. Уж ладно, пусть идёт охотиться на своих лягушек, или на станцию, воробьёв бить - там их тучи на складах. Ни пуха тебе, ни пера! И Жорка, будто услышав мои пожелания, уходит.
      Вот из-за угла казармы выбегает Коля Грош, маленький, щуплый, умственно отсталый мальчик. Он каждый раз изображает паровоз. Обегает казарму, гудит, пыхтит, отдувается и крутит согнутыми в локтях руками. К нему мы все привыкли и даже подыгрываем. Вот и сейчас Ванька встал на его пути и вытянул руку, изображая закрытый семафор. Коля останавливается и топчется на месте, ожидая, когда поднимется семафор. Наконец Ванька поднимает руку. Коля пронзительно гудит, и "паровоз" катит по своему маршруту вокруг казармы.
      - Ваня, лови! - кричит из окна тётя Нюра и бросает бумажный свёрточек, перемотанный ниткой, чтобы не распался на лету. Я точно знаю, что в этом свёртке, потому что все мамы словно сговорились. В нём два или три ломтика чёрного хлеба, политые подсолнечным маслом и посыпанные сахарным песком. Это, скажу я вам, очень вкусно, когда долго гуляешь. По себе знаю.
      Ванька поднимает свёрток, разворачивает и на ходу делится угощением с Афоней. Они идут вдоль казармы, но уходят недалеко, так как из кухонного окна Володьку увидела мать.
      - Володька! - кричит она. - На речку не вздумай ходить! Вчера утоплого вынули, хочешь, чтоб и тебя!
      Вообще, общаться через окно очень даже удобно, особенно для тех, кто живёт выше второго этажа. Вот, например, тётя Нюра Бараниха, мать Кольки и Ваньки Барановых. У неё больные ноги со вздутыми жилами, так она всегда Ваньку и Кольку на обед созывает из окна на четвёртом этаже.
      - Ваня и Коля Барановы! - кричит из окна тётя Нюра. - Идите обедать! Щи хлебать и мятую картошку с маслом есть. Потом кисель будет.
      - Опять кисель! - недовольно переглядываются братья, отбивая наш футбольный мяч, сделанный из покрышки, набитой тряпками.
      - Компоту не варила! - словно услышав их недовольные голоса, кричит тётя Нюра.
      Оська был младшим братом Логина. Уж где такое имя мать для него отыскала? А может, и не мать, а отец, которого ни он, ни мы в глаза не видели. Одни говорили, что он сбежал, другие - что посадили. Так вот, младшего Логинова брата мать назвала Иосиф. А мы его звали Сталин, потому что Сталин тоже был Иосиф.
      - Сталин, Сталин! - кричат из окна на третьем этаже. - Пенка галку съела!
      И мы смеёмся, потому что понимать надо совсем наоборот: галка молочную пенку съела с выставленного в кастрюле на подоконник кипячёного молока и теперь, сидя на дереве, пытается размотать её с клюва.
      У взрослых всё куда скучнее.
      - Манька, в лавке селёдку дают! Я и тебе очередь заняла! - кричит одна.
      - Ой, Сонька! - высовывается из окна другая. - А мне не займёшь?
      - Не знаешь, не сильно солёная селёдка? - раскрывается ещё одно окно.
      - Не знаю, не пробовала! - отзывается первая и снова кричит: - Манька, иди скорей, а то очередь пройдёт! Иди скорей!

[в пампасы] [продолжение]